***
Тибальт посмотрел на небо и то ли с восхищением, то ли с испугом вздохнул. Он сидел тут с самого заката, который сейчас от усталости путал с начинавшимся рассветом, и всё это время в тревоге и с крайним вниманием смотрел на замёрзшие звёзды. Студенты уже разошлись, и даже Христофор, утомившись, отправился к себе, и в зале астрономии не осталось никого, кроме него и мастера Матьяса. — Тибальт, полноте вам, уже пора, — голос ректора звучал мягко и уверенно, — новых звёзд вы не зажжёте взглядом. Тибальт, понимая, что он прав, свернул карты, убрал в тубус и направился к выходу вслед за профессором астрономии. — Я не смотрю. Я слушаю. Звёзды скрылись, но не исчезли. Какими они бывают, пока день? Выйдя из зала астрономии, они оказались в просторном помещении, огромной каплей отходящем от узкого коридора, ведущего к преподавательской. — Мы можем следить за звёздами не только ночью, — мастер Матьяс держал великие тайны так, что об их сакральности те, кто её искал, никогда не догадывались, а увидев, как всё на самом деле, отходили прочь в отвращении от простоты. Тибальт, простоты не чурающийся, сдаваться был не намерен. — Вы говорили об этом вскользь. У меня есть некоторые догадки, но сперва я должен спросить, — Тибальт позвонил в колокольчик и указал на массивное сооружение по левую руку от него, на котором вращалось невероятное количество стрелок, валиков и шестерёнок, — мастер Матьяс, что это? — Часы, — ректор загадочно улыбнулся и повернул голову так, как если бы наблюдал за Тибальтом глазами. — Я знаю, что часы! Как они работают? — Совокупность сложных механизмов. Вы поймёте, если чуть глубже изучите механику. — Но там ни слова про связь часов с Космосом! — Вы смотрите на широкий круг тем, но это только запутает вас. Смотрите вдаль, а не по сторонам. — Я понимаю, почему мы слепы — истина и интерес рождаются в таинстве изолированного, но почему — часы? Мастер Матьяс подошёл к часам и коснулся камня. Под его пальцами сверкнули волнистым переливом искры, будто заточенные под прозрачное стекло. — Мы просто смотрим по ним, когда пора искать новые звёзды. Великая тайна в простоте, поэтому её невозможно поведать, просто рассказав. А простота — в том, чтобы из единого начала развить сотни непохожих смыслов. Простое естественно стремится к сложному, покуда сложное — стремится возвратиться к простоте. Из этого камня делают и украшения, и алхимические колбы, и часы, и гробы. — Время точно гроб… — пробормотал Тибальт в резком испуге, и отшатнулся от часов, стараясь не смотреть на отсветы искр внутри своей маски. — Ровно наоборот, — от объяснений мастера Матьяса становилось только страшнее, — смерть — колыбель времени. Замёрзшие звёзды не светили, но отражали волнистые переливы искр.***
— Ты чего такой взвинченный? — Рембраандт снял с лица часовую лупу, надел маску и повернул голову к Тибальту. — Часы. Что-то не так с часами. — Почему ты так думаешь? — юноша нахмурился, недоброй мыслью вспоминая, с какой настойчивостью Тибальт пытался выведать его личные тайны — стало быть, ему ничего не стоило вмешаться в сакральность тонких материй. — Мне сказал мастер Фредек! — почему-то слова ректора напрочь вылетели из головы студента, потерявшись в тени загадочного «Следите за часами, Тибальт.» — Кого ты слушаешь? — Ветер закатил глаза и то ли с отвращением, то ли с раздражением покачал головой. — А что? Он, конечно, противный, но всё ещё профессор! — Противный, — Рембраандт кивнул и, встав из-за стола, направился к кровати, — Знаю я одну историю… Христофор рассказал. — Что за история? — Тибальт, закономерно, горел любопытством, вперёд Рембрандта садясь на покрывало. В действительности, истории о человеческих душах волновали его куда больше, чем все точные науки вместе взятые, однако признаться в этом никому, включая себя, он не мог, считая всё, что было отличным от точных наук, если не праздной глупостью, но просто досугом. — Он учит нас, как быть добрыми друг к другу, но не сдержал самого простого обещания быть бережным к самому себе ради другого, — сев рядом, Ветер положил руку другу на плечо, — я бы никогда так не поступил, если бы ты меня попросил. И поступаю, даже если ты меня не просишь. — Например? — Тибальт сходу не понял. — Не связываюсь с Моргашем. Я не меньше твоего хочу настучать ему по репе, но не хочу конфликтов с ректором, — Рембраандт сделался мрачным и опустил голову, — всё-таки, никто не знает, что случается с отчисленными. — Я ни разу не видел, чтобы кого-то отчисляли. И очень далеко не всех бывших студентов вижу в числе лаборантов. Мне Винфрид рассказывал, что тот, кто не смог сам найти свой путь, становится другим человеком. Буквально! — Винфрид? — отчего-то незнакомое имя привлекло Рембраандта больше, чем история о перерождении. — Вот именно! Старший студент, он окончил последний курс два года назад и больше я его не видел, ни слуху ни духу. — Это странно. Я никогда не думал о судьбе тех, кто заканчивает учиться, потому что оно было для меня ясно как звездный свет. Отучился — и будь волен делать, что хочешь. — Ты говоришь «отучился» как «отсидел в заточении»! — Ты услышал это так, потому что так думаешь сам. Я имел в виду как раз обратное — знание дарует свободу и укрепляет волю. Тибальту было обидно, потому что он знал, что Рембраандт думал делать после того, как они в последний раз выйдут из аудитории как студенты. Он усердно пытался не терять начальную мысль и не кипятиться, но выходило, впрочем, как обычно. — …Винфрид говорил, что те кто не находит своё место, возвращаются к началу, засыпая в гробу. Не зря они сделаны из того же камня, что и часы! — Не похожи, от них звон другой. Впрочем, я очень не силён в алхимии, — Рембраандт снова снял маску и вернулся к работе. — Но ты посмотри, как сходится! — Тибальт был ни на шутку взбудоражен, — а что, если сделать часы из неодерита? — Карманные? Ну попробуй. Если раздобудешь мне немного — помогу, — Рембраандт слыл в студенческих кругах человеком умным, но слишком тщеславным. Он часто помогал тем, кто успевал по тем или иным дисциплинам хуже него, но не из желания научить или подискутировать о предмете, а чтобы показать своё превосходство. Тибальт, несмотря на свою непримиримость к чьим-то попыткам поставить себя выше него, ничуть не злился на своего друга. — А что ты вообще делаешь сейчас? — Часы, — Рембраандт засмеялся, подкручивая какой-то крохотный винтик. — Я вижу! Я про то, что это за… Деталь? — Это сложно, — юноша с пафосом прикрыл глаза, всем своим видом показывая, насколько важным и трудным делом был занят, не столько из искреннего зазнайства, сколько чтобы поддразнить очаровательно вспыльчивого Тибальта, — Не знаю, сможешь ли ты, — Он ловко увернулся от руки, попытавшейся ухватить его за косу, и звонко засмеялся. Тибальт был настойчив, зная, что идёт верной дорогой: Рембраандт никому ничего не рассказывал о родине, но вскользь упоминал, что в его краях часовое ремесло занимало особое место. — Не смогу? Во имя Фортуны, имей совесть! Я пересилил себя и помог Эфиру. Рембраандт уронил отвертку. — Не верю! — юноша похлопал друга по плечу, поднял инструмент и вернул на место нужную шестерёнку. Пара хитрых щелчков — и механизм заработал, — Какая звезда сегодня упала, что ты пошёл на такое? — Я увидел, как он плачет. Не стал с ним возиться, конечно — дело неблагодарное — но сказал Христофору. Он тоже противный, пусть вдвоем и разбираются! Рембраандт без доли иронии гордился другом. — Вот уж не ждал! Всё будто незримо меняется… Я не о том, что ты перестанешь быть собой! Просто… — Рембраандт не договорил, отвлекшись на вспышку за окном. — …Оно меняется в становлении своей статичности. Часы в руках Рембраандта зазвенели и замерли.***
Тик-так. Тик-так. Не все часы шли одинаково, и даже мастер Матьяс ничего не мог с этим сделать. Не желая вставать по часам, Эфир, собрав остатки самообладания, всё же решил проснуться, подготовить нужные книги и идти заниматься — мастер Дирихле пренебрежения к своему предмету не прощал. Собравшись с силами, Эфир откинул одеяло и было сел, чтобы взять с тумбочки маску, но отвлекся на противные покалывания где-то в коленях, которых не было вчера. Следом ощутив странный зуд во всём теле, он согнул ногу в колене и провел ладонью по внутренней стороне бедра. Глядя на странные кровоточащие шарики, оставшиеся на его пальцах, юноша резко ощутил, что сердце заколотилось до адской боли в груди быстро. Он болен. Он отвратительно болен. Вода. Нужно было срочно найти воду и смыть с себя всю эту дрянь, которая не шла ни в какое сравнение с ошмётками гнили, которые запечатанными в банки показывал на натурфилософии мастер Карстен. Правда, не успел Эфир подняться, как у него тут же подкосились ноги. Хотелось вывернуть себя наизнанку и вымочить в спирте, а кожу содрать и сжечь. Кашляя и задыхаясь, юноша схватился за живот, испытывая тошноту и невыносимую резь во всех мышцах. Перед глазами до сих пор стояла картина настолько отвратительная, что он, наверное, с большим удовольствием бы выпил бы зловонного гноя, чем хоть на мгновение вспомнил, во что превратилась его прекрасная прозрачная кожа. Горькие слёзы смешивались со стекающими изо рта гнилостным массами, а сырые всхлипы сменялись тихим рёвом. Гной стекал по ногам, собирался липкой массой в уголках глаз. Кожа на руках и животе, которую он нещадно драл ногтями, слезала слоящимися пластами и тут же сохла, точно мокрый батист на сильном ветру. Эфир уже не кричал, только издавая страшные хрипящие звуки и чувствуя, как на череп начало давить изнутри. Под кожей зудело, точно в каменно напряженных мышцах начинали образовываться мелкие отвратительные язвочки, а на месте отваливающихся папул вырастали новые, образуя сначала кучки, потом — целые виноградные грозди. Они натягивались под собственным весом и болели при каждом вынужденном движении, а последняя живая кожа надувалась от отека, лоснилась и трескалась. Эфиру было настолько плохо, что он даже не сумел согнуться в задубевшей спине, когда с резко бьющим в грудь приступом через нос полилась густая гнойно-кровяная масса с твёрдыми сгустками. Они застревали в носоглотке и мешали дышать, что только заставляло Эфира безвольно барахтаться в приступах удушья, когда вязкая жидкость забилась обратно в лёгкие. Юноша, больше похожий сейчас на отвратительное месиво, отдалённо напоминавшее человека, кое-как упал на бок и начал кашлять с отвратительным сырым звуком, давясь выходящими из лёгких болезненными узелками. За какие-то полчаса Эфир опух так, что стал сам на себя не похож. По нему ползали черви, раздражая блестящую от натяжения кожу, от которой уже отвалились виноградные грозди, и, сколько бы он не зажмуривался, в голове то и дело всплывали картины того, как он выглядел со стороны. — Нет… — шептал Эфир покрытыми гнойными наростами губами, — Нет!!! Он отвратительный, он мерзкий, он не красивый. Он теперь останется таким навсегда, если Фортуна не смилостивится и не даст ему смерти. Что же будет тогда? Какое уродское подобие жизни его ждёт? Чем ему поможет хвалёный мастер Карстен?! Ощущение паранойи больно душило Эфира, так, что он, кажется, в действительности слышал, как хрустела его трахея. Если кто-то узнает? Если кто-то увидит? Если Вероника… Юноша зажмурился так крепко, что глазницы начали ныть. Кажется, он очень реально ощущал под пальцами ткань расшитой звездами простыни, и чувствовал запах горящей свечи, и вместе с тем испытывал агонию всё так же отвратительно больного тела. — Эфир… Его кто-то позвал. — Эфир! Просто слышится. Просто слышится. Эфир до парализации испугался и свернулся клубком, отчего пара огромных опухолей на спине лопнули, заливая кровать желтовато-бурой массой. — Эфир! — откуда не возьмись, холодная зелёная рука, скользкая от разложения, протянулась к его лбу. Стоило кривым ногтям, осыпающимся крошками прямо в рот беспомощно лежащего Эфира, дотянуться до скальпа, как гости его черепа, размягченные едкой гнилью, с грохотом лопнули, как спелая ягода. В ушах зазвенело и Эфир проснулся. — Эфир… — Что? Чего тебе?! — он вскочил и тут же забился в угол, прижимая к груди край одеяла. — Ты боишься? — голос Шайна звучал ласково и сонно. — Не боюсь. Это всё глупости! Сон! Понимаешь? — Эфир рычал, как раненый зверь. Шайн, внимательно слушая на предмете у мастера Иштвана, про себя решил, что он похож на ласку, — Или у тебя настолько слабый разум, что тебе даже сны не сняться? — Сны снятся всем. Надо просто удачно проснуться, — Шайн закатил глаза под маской и с булькающим звуком вздохнул, — Сон на то и сон, что у тебя есть бесконечность шансов увидеть, какой ты хочешь. — Не хочу спать. Не буду спать, — бормотал Эфир, покачиваясь из стороны в сторону, — во имя Фортуны… Что со мной было? — Ты поспал. Однозначно, поспал — я смотрел. Эфир, приходя в себя очень тяжело, даже не придал факту того, что Шайн смотрит на него, пока он спит, никакого значения, и уж тем более не вспомнил, что на это жаловался когда-то Айзек. Переборов страх иллюзий, Эфир снял маску и посмотрел на свои руки. Всё ещё белые и тонкие, покрытые мраморной сеткой вен и — без единой царапинки. Эфир смотрел, внимательно разглядывал, почти любовался, но страх фантомной дланью Фортуны всё крепче сжимался на его горле. — Шайн! Осмотри меня! — выпалил студент, вскакивая на ноги и лихорадочно сбрасывая с себя рубашку. — То, что я много времени провожу в медицинском кабинете, не делает меня мастером Карстеном, — устало рассудил юноша, со странным звуком шевеля губами, будто хотел сказать что-то ещё, но не смог выдохнуть, чтобы издать хоть единый гласный звук, — я могу иначе тебе помочь, правда ты один раз уже отказался. А ещё ты не пошёл со мной погулять, хотя обещал… — Фортуна с тобой, пошли уже, — Эфир, всё так же беззастенчиво, как и всегда, обнажился полностью и принялся искать что-то в неаккуратной куче форменных вещей. Шайн всё так же смотрел, покачиваясь со странным бульканьем, — да где же… — в голову Эфиру лезли воспоминания, бывшие старше и страшнее сегодняшнего сна. Он прогонял их, вертел головой, будто так они могли распасться, ударившись изнутри о его череп, и пропасть, но они всё равно лезли и лезли, лезли и лезли, и… «Хрис-то-фор.» — Что с тобой?! — несвойственно живо воскликнул Шайн, следя глазами за Эфиром, в мгновение рванувшимся обратно к кровати. Он завернулся в одеяло и задрожал, не зная, куда себя деть от фатального чувства собственного уродства. Ни при чём были страшные сны и выдумки: сам по себе, без всяких болезней и травм он бы некрасивым. Хуже — он был никаким. Достаточно миловидным, чтобы в него не тыкали пальцами во времена до Академии, но не настолько красивым, насколько красивым был Христофор. — Этот дурень даже не понимает, чем его наградила Фортуна! — раздалось из-под одеяла. Шайн, неуклюже покачиваясь, сел рядом и положил руку в случайном месте на бесформенную массу расшитой звездами ткани. — Извращенец! — закричал Эфир, забиваясь в угол, — не смотри на меня, ты, труп ходячий! — он дрожал, краснея и заливаясь бессильными слезами, а Шайн сидел и смотрел, хлопая сонными глазами и даже не пытаясь спорить, — и как… И как тебе не мерзко? Надень маску! Надень маску, или, клянусь Фортуной, я расскажу обо всем ректору! Эфир пытался отдышаться ещё битый час после того, как Шайн медленно, с координацией пятилетнего ребёнка, принялся помогать ему одеться. Не звоня в колокольчики, они окольными путями, чтобы никого не встретить, вышли на улицу и направились вглубь старого сада. Там всегда было холодно и сыро, отчего студенты редко там появлялись, однако сдерживал их не только специфический климат этого места: здесь было кладбище. Очень странное, будто ненастоящее кладбище — никто не знал, кого здесь хоронили, могилы не подписывали, а количество гробов в склепе, даже на памяти Фредека и Христофора, никогда не менялось. Известно было только, что похоронными делами, наравне с уходом за живыми телами, занимался мастер Карстен, а мастер Карстен, будучи человеком бережным и этичным на своих лекциях в подробности вопроса смертей в стенах Академии не вдавался. Наконец, они пришли. Шайн, со свистящим уханьем вздохнув, развел руками и, улыбнувшись, принялся покачиваться. — И зачем ты меня сюда притащил? — проворчал Эфир, кутаясь от холода в мантию. — Ты уже знаешь, просто ещё не понял. У тебя есть все вводные и ты можешь решить эту задачу. Вернее, разгадать загадку, — юноша сел на свою любимую каменную плиту и ощупал руками землю вокруг. Мокрая, но рыхлая, покрытая склизкой травой, и пахнет дождём и тихим ветром, — Мастер Фредек меня не любит, потому что я либо ничего не понимаю в его предмете, либо понимаю настолько больше него, что ему страшно, — Шайн хихикнул и постучал себе по голове. Эфиру показалось, что он услышал бульканье, — я не буду тебе больше ничего говорить и ты ничего у меня не спрашивай. Эфир застыл в недоумении, когда Шайн просто закрыл глаза и лёг на плиту, вытянув руки вдоль туловища и свернув голову набок, но не ослушался, молча наблюдая за ним. Спустя время, юноша, перебарывая смесь отголосков боли с ни на что не похожим недоумением, как от взгляда в суть Космоса, опустился рядом и пристально вгляделся в лицо Шайна, приподняв свою маску. Не похоже было, чтобы он дышал, и даже не моргал, хотя кажущиеся узкими из-за отёков на лице глаза были открыты, закатываясь, как у трупа. Скривившись от странного чувства, Эфир лёг на соседнюю плиту. Холодно, сыро, страшно. И в груди трепещет, будто внутри его сердца бился жидкий холодный космос. Шайна те, кто не смеялся над ним, звали Сновидцем. Эфиру это до сих пор казалось отвратительным пустым ребячеством, на которое было стыдно смотреть, но было в том, что он ему показывал, что-то такое, от чего виделись новые грани. Даже не жизни и не академического знания, скорее… Эфир прикрыл глаза. Своей души. Это были грани его души, смазанные отвратительным безразличием, поколотые запертой злостью. В черепе кололась какая-то важная мысль, так и ускользнувшая прочь призраком, когда юноша попытался сосредоточиться. Ни одно усилие его сознания не было властно над телом; он попытался поднять руку, чтобы вытереть катящуюся из распахнутых глаз слезу, но не смог, он хотел сказать что-то, но всё, что зазвучало — голос в его голове. И как-то непривычно спокойно и холодно. Над головой светили замерзшие звёзды, гудели, превращая гул в тишину, смотрели на него тысячей глаз. Новые грани жизни ему было уже не разглядеть. Мёртвый. Он мёртвый.