⤟ LOKI ⤠
[Плут]
Мне никогда не снилось,
что я встречаю таких, как ты, И я никогда не думал,
что потеряю кого-то, как ты.
Какая злая игра, Чтобы я чувствовал себя так. Что за злой поступок, Чтобы позволить мне чувствовать себя так.Нет, я не хочу влюбляться,
Нет, я не хочу влюбляться
В тебя.
***
Бог до сих пор следит за ним? Христианин надеется, что да, хотя и растратил все молитвы. Он не может сейчас молиться: не после того, как перед божьими же глазами совершил так много ошибок. Возлюби врага своего, да? Отец, наверняка, гордится им, ведь ещё недавно натянутая стрела была направлена в сторону викинга, но он так и не смог убить его. Он просил позволить ему уйти, говорил, что не хочет убивать. Ведь тот тогда сохранил ему жизнь, а он возвращал долг, только с условием, что воин ушёл бы с его дороги. Собственные слова эхом отдаются в голове, пока христианин безэмоционально смотрит на связанные поводьями руки: грубая текстура неприятно царапает кожу на запястьях. Офицер слабо ухмыляется тому, что воин не шутил, когда говорил, что вполне мог бы швырнуть оружие в чью-то сторону. Правда, он не ожидал, что викинг решит сбить его с седла с помощью щита — не сокращая дистанции. Эти викинги не были просто воинами. Они оставляли впечатление оружия для убийств, и офицер нехотя соглашается с мыслью, что, не напади тогда викинги внезапно, даже если бы они были подготовлены — всё равно бы проиграли. Как глупо думать об этом сейчас. Шото пытается мыслями отвлечь себя от звука копыт чужой лошади за спиной, и от тени своего личного ночного кошмара, что накрывает его, хоть он и не знает, о чём думает викинг. Однако, не надо быть ясновидящим, чтобы понять — ему не простят этого просто так. Не с этими людьми, которые жаждут мести больше, чем жизни. Христианин анализирует действия воина, чтобы лучше представить, чего ожидать от него, но среди догадок ни одной, что дала бы полноценного ответа. Его мотивы невозможно было понять с самого начала: с момента, когда викинг не убил, когда купил, и когда пытался заботиться о нём. Проходит не так много времени, прежде чем лошади останавливаются около знакомого дома — в северной части деревни: всё же, офицер не успел доехать даже до ближайших гор. Воин спрыгивает с седла, подходит ближе, дабы развязать руки солдату, на плече которого всё это время находился Вернер. Христианина грубо стаскивают с седла, и каждое движение чётко показывает злость викинга. Язычник останавливается у двери и переводит взгляд на плечо солдата, после чего кивает куда-то в сторону: англичанин понимает, что жест адресован не ему. Он чувствует, как когти сильнее впиваются в плечо, Ворон тихо каркает, а офицер лишь поджимает губы, выжидая. — Вернер, — голос норманна спокойный, а в ответ повторяется карканье у Шото над ухом, — не зли меня ещё больше. Спустя секунду с плеча исчезает тяжесть, военный переводит взгляд и замечает, как Ворон отлетает всё дальше, но в итоге возвращается, чтобы сделать медленные круги над домом. Дверь закрывается у офицера за спиной, оставляя один на один с викингом, который обходит его стороной, скидывает с плеч накидку и ставит щит на пол, около кровати. Шото следит молча, рефлекторно переводит взгляд к щиту, когда на металле отражается блеск от очага, и беспощадный взгляд язычника на нём смотрит в ответ. — Послушай… — Шото набирает больше воздуха в лёгкие и делает шаг навстречу. — Заткнись. Это у тебя получается лучше всего, — викинг подходит ближе, встаёт напротив, а во взгляде столько презрения, что солдат с трудом его выдерживает. — Заткнуться, не произнести ни звука, не говорить мне ничего — тебя сейчас спасёт только это. — Кацуки, — офицер пытается вложить в голос как можно больше спокойствия и убедительности, не отстраняется, когда викинг встаёт настолько близко, что можно почувствовать его дыхание на своей коже, — ты ведь заплатил сто серебряных, чтобы купить меня. Я могу вернуть тебе эти деньги. Больше, намного больше, только пожалуйста… — Деньги? Предлагаешь мне деньги? — воин смеётся тихо, тон пропитан мрачной забавой, и это служит знаком, чтобы солдат отступил на шаг. — Ты, должно быть, сынишка какого-нибудь лорда, и в жизни всё получал монетами, да? И звание командира тоже? Поэтому из тебя вышел такой никудышный лидер? — Глубоко ошибаешься, — христианин хмурится, слабо сжимая пальцы в кулаки. — Я предлагаю тебе уместную сделку. Ты купил раба, которого можно перепродать за цену повыше, так я и готов предоставить тебе такую возможность. Иначе, зачем ты это сделал? — Ты правда думаешь, что мне сдались твои монеты? — воин издаёт тихий смешок, а во взгляде всё больше гнева. — Если ты готов выслушать меня, однажды поймёшь, что мой уход был к лучшему… — англичанин отвечает мягко, словно пытаясь убедить того в честности своих слов. — Тогда, почему ты не рассказал об этом заранее? Какая такая клятая причина у тебя была, что ты просто так растоптал моё доверие?! Я первый сделал шаг к тебе, доверился твоей честности, и что ты сделал в итоге? — отступать больше некуда, и христианину остаётся лишь отвести взгляд, чтобы не увидеть всё то разочарование, что отражают глаза норманна: Шото обычно находил его во взгляде отца. — Не говори так, будто я для тебя не очередной раб… Рука язычника дёргано хватает его за нижнюю челюсть, дабы вернуть к себе внимание разномастных глаз. Кацуки выплёвывает каждое слово тому в лицо: — Я проявлял к тебе больше уважения, чем к своим товарищам, неблагодарный ты бастард, — грубые пальцы медленно скользят к шее, большим он снизу давит на подбородок. — Я многого у тебя прошу, христианин? Просто побудь рядом, пока я не пойму… — воин сам обрывает свою речь. — Это опасно! Каждая секунда… — голос офицера резко сходит на нет, когда чужие пальцы зарываются в его волосы: кажется, будто у Кацуки к ним особый интерес, когда он пропускает платиновые пряди сквозь фаланги. — Да, это опасно… — отстранённо отзывается викинг, возвращая взгляд к небесным глазам. — Я купил тебя, потому что хотел сохранить тебе честь. Потому что знал, что с тобой может случиться, если они узнают — кто ты. — Я готов платить тебе, за твоё милосердие… Осторожно произнесённые христианином слова звучат для норманна как личное оскорбление. Шото не успевает реагировать, когда чувствует внезапное давление на затылке, и как его притягивают ближе за шею. — Закрой свой поганый рот..! Офицеру удаётся лишь вдохнуть, собираясь обосновать своё предложение, но ни одному слову не позволяют покинуть рот. Губы норманна обжигают его собственные, прижимаясь с очевидным мотивом — заткнуть англичанина. Парализованное сознание Шото не сопротивляется, когда Кацуки замедляется, нерасторопно целуя его холодные уста, пока тёплое дыхание согревает их. Язык викинга проводит горизонтальную линию на нижней губе, и давит на незажившие раны. Наконец придя в себя, военный пытается отодвинуться, но поняв, что так только сильнее упирается спиной в стену, рукой давит на чужую грудь, вынуждая воина отстраниться. Англичанин прикладывает тыльную сторону ладони к саднящим губам, раны слабо пульсируют болью. — Что ты творишь..? Мы же оба… Мужчины… — Почему-то ты не думал об этом, когда убегал как трус, — Кацуки вздыхает и расслабляет пальцы, глядя на растерянное лицо христианина. — Называешь себя после этого мужчиной? — Что насчёт тебя самого? Каково было стоять и врать своим товарищам? — отзывается Шото, копируя чужой тон. — Ты знал кто я, но сам и соврал своим, а сейчас говоришь о правильности моих поступков. — А ты рассказывал сказки о своей вере. У тебя в вере принято благодарить так — плевать в протянутую тебе на помощь руку? — воин сжимает под пальцами его плечо, не давая двинуться с места. — Викинг, не переходи черту… — шипит офицер, смотря в глаза воина с ядом во взгляде, а тот в ответ слабо усмехается: так вот что задевает солдата сильнее всего. — И что ты сделаешь? Пожалуешься своему богу? Так давай, я послушаю, — воин принимает ответный взгляд. Христианин молчит, хмурит брови и смотрит так, будто готов убить без колебаний, хотя часом ранее не смог запустить стрелу. Молчание англичанина выводит из себя ещё больше, и викинг тянет руку, хватает за крест, дабы притянуть ближе за шнурок вокруг шеи и прошептать в чужие губы. — Очередной раб для меня, говоришь? Хочешь, покажу каково на самом деле быть рабом? — пальцы язычника невесомо ведут по бледной щеке, очерчивая границу ожога и гладкой кожи. — На колени, раб. — Да пошёл к чёрту… — Шото улыбается слабо, будто ему и не страшен чужой гнев, и отталкивает его руку. Викинг с силой дёргает за шнурок, концы развязываются и устремляются вниз, реликвия со стуком падает на пол. Офицер вздрагивает, смотрит в тёмные глаза в неверии и отступает на шаг, чтобы, опустившись на одно колено, подобрать крест, но нога в сапоге опускается на серебро. Язычник хватает христианина за волосы, поднимает его взгляд к себе, а Шото находит в чужих алых глазах нечто дьявольски скверное: викинг выпустил на волю то самое, что пытался удержать внутри всё то время, пока терпел отношение солдата к себе. Он отбрасывает от себя офицера, подобно тряпочной кукле, затем наклоняется, чтобы поднять серебряный крест. — Верни, — твёрдо требует христианин, параллельно шагает ближе и сразу же тянется к чужой руке, собираясь взять реликвию, но ему не позволяют. — Как недружелюбно с твоей стороны, — внезапное спокойствие в его голосе наводит на англичанина тревогу, какую он не испытывал рядом с норманном ранее, даже когда тот держал оружие у его головы. — Почему бы тебе не помолиться, христианин? — солдат вновь тянется к шнурку, но воин отодвигает руку в сторону. — О нет… Не твоему богу. Он тебе не поможет. Шото застывает, шокированный услышанным, и всматривается в глаза язычника так, как если бы тот сейчас мог просто рассмеяться и добавить, что не имеет ввиду сказанного им. Следующие слова воина клинком отрубают связь солдата с реальностью. — Моим богам. Кацуки обматывает шнурок вокруг своего запястья, пока медленно ненавидит чужое привычное молчание. Закончив, он вновь хватает офицера за волосы на затылке, игнорирует его тихое шипение, пока тащит за собой и швыряет перед очагом. Утомлённое дорогой, холодами и недоеданием тело не удерживает хозяина: англичанин едва успевает поставить руки перед собой, дабы не рухнуть на пол полностью. Норманн садится на корточки перед ним и вытаскивает из-под туники круглый оберег, с пересекающимися посохами посередине. Язычник без особой осторожности хватает руку военного и подносит к оберегу, вынуждая сомкнуть пальцы вокруг него. Офицер внутренне вздрагивает, хватаясь за каменный край очага, чтобы встать, пока пальцы всё так же держат оберег. Рука Кацуки спешным движением перехватывает его, он выпрямляется и тянет англичанина на себя, помогая тоже встать, но не отпускает, когда чужое лицо оказывается напротив. — Не трогай, ты можешь обжечься, — потерянность в глазах христианина показывает, как трудно для него понять поведение воина. Кацуки лишь слабо усмехается на это, видит, как офицер всё ещё держит оберег между пальцами. — Правильно… Вот так… Не отпускай, — норманн притягивает англичанина ближе за руку, грудью прижимаясь к его, и наклоняется к уху. — Не волнуйся, я избавлю тебя от всего, что тянет тебя обратно домой. Молчание сопровождается сбитым выдохом офицера, треском дерева в очаге и тихим, зловещим карканьем где-то над домом. Голос Кацуки прорезает тишину. — Молись. Шото опускает взгляд на оберег, кажется, тёмное божество сквозь него смотрит в ответ, металл всё ещё блестит в свете огня. Солдат пытается отодвинуться, но пальцы, сзади обвивающие шею, останавливают. — Почему не молишься? — военный чувствует тёплые губы на виске, и как короткие ногти впиваются в кожу на шее, но ему нечего ответить. — Хочешь, я помогу? Подбородка касаются пальцы воина, и поднимают лицо офицера к себе. Во взгляде викинга смешались нежность и жестокость, злость и облегчение от предстоящей расправы, и что-то совсем дикое. Норманн никогда прежде не смотрел на него так: и когда он отказался сражаться, и когда молчал, отталкивая его руку, и когда отвечал ядом в голосе. — Повторяй: Великий Один, бог наш мудрый, молюсь тебе… — викинг останавливается, смотрит в глаза солдата с насмешкой, его и не удивляет молчаливая реакция офицера. — Прекращай эту больную игру… — шепчет в ответ офицер, наконец, отпуская оберег. — Верни мне крест. — Почему я должен это сделать? — хрипло спрашивает викинг, пока мягко поглаживает следы от своих же ногтей на светлой коже христианина. — Потому что я в праве взять то, что принадлежит мне, — Шото спешно развязывает шнурок на чужом запястье, пользуясь отстранённостью норманна. — Правда? — улыбка язычника походит на оскал, но англичанин не позволяет себе смотреть на него. Кацуки разворачивает ладонь, давая чужим пальцам в движении зарыться в его. — Значит, я тоже могу взять то, что принадлежит мне? По праву… По торгу… По деньгам… По чести… Офицер шарахается от него, словно от огня, так и не отняв у него реликвию. Он отступает, следя за викингом с настороженностью в глазах, как если бы пытался предугадать ход его мыслей. Кацуки смеётся тихо, опуская глаза к шнурку и отматывая его до конца, затем тоже делает шаги назад и встаёт у очага. — Садись, — викинг кивает куда-то за спину солдата. Шото недолго смотрит на кровать, с покоящейся меховой накидкой на ней и переводит взгляд холодных глаз обратно к горящим карим. — Я сказал. Садись, — тон норманна становится ниже. — Это приказ, если тебе так понятней. Ты же умеешь выполнять приказы, Шото? Военный поджимает губы, не разрывает зрительного контакта, когда двигается назад и неспешно садится на край кровати. Кацуки убеждается, что христианин смотрит, прежде чем поднести руку к огню и раскрыть ладонь. Крест бесшумно падает в очаг и где-то в углу пламя вспыхивает с новой силой. — Нет! — Шото срывается с места, но, едва ступив пару шагов, сильная рука хватает его поперёк торса, оттаскивая назад и роняя обратно на накидку. — Я же говорил тебе, так нельзя… Ты можешь обжечься, — мягко повторяет норманн, возвышаясь сверху и пытаясь поймать чужой взгляд, что шокировано следит за маленьким торжеством пламени. — Как ты посмел..? — сдавленным голосом спрашивает христианин, затравленно смотря ему в глаза. Рука на шее придавливает к кровати, воин ставит колено между его бёдрами, наклоняясь к лицу англичанина. Солдат хрипит тихо, пытаясь избавиться от давления на дыхательном пути, но попытка тщетна. — И это говоришь мне ты? Тот, кто оказался настолько наглым, что сбежал, украв чужие лошадь и оружие? — язычник всё же расслабляет пальцы, позволив вдохнуть, но не сдвинуться. — Я должен был… — Кацуки вновь прерывает его, перекрывая его низкий голос своим громким: — Должен был?! — Шото хмурится слабо, когда тот повышает тон, и поворачивает голову в сторону, словно это поможет избежать чужого гнева. Викинг хватает англичанина за лицо, пальцы слабо давят на щёки, когда он возвращает к себе его взгляд. — Когда я целую тебя, ты говоришь мне, что это неправильно, что мы оба мужчины. Так почему ты не поступил как чёртов мужчина и не поговорил со мной? — Ты бы не послушал меня, — с горечью отзывается офицер. — А ты попробуй, христианин, — взор воина блуждает по его лицу и поднимается обратно к глазам, пока рука полностью ослабляет хватку. — Расскажи мне. Шото раскрывает губы, набирая больше воздуха, казалось, действительно решивший рассказать что-то, но вдыхает лишь чужое горячее дыхание, настойчиво проникающее в лёгкие вместе с поцелуем, что крадут у него: с таким желанием и отчаянием, будто воин пытается доказать что-то ему и себе. Норманн сминает его губы в коротком поцелуе, прежде чем спуститься к шее, чтобы, оголив клыки, сомкнуть челюсти на изгибе, прокусывая плоть до крови. Христианин слабо дёргается от болезненного ощущения, руками отталкиваясь от кровати, дабы отстраниться от викинга, который навис над ним — точно, как один из тех многочисленных тёмных божеств, которым воин и поклоняется. Язычник хватает его за щиколотку, подтаскивает обратно под себя и вглядывается в красивое лицо, на котором застыл ужас. Кацуки знает, что лежащий под ним англичанин — кто смотрит на него своими светлыми глазами, в которых волнами раскачиваются боль и разочарование — не поверит в то, что он не хочет ломать саму его сущность. Ведь именно это отличает офицера среди других солдат, которых Кацуки встречал. Те предавали, молили о пощаде, готовы были изменить, даже своему богу. — Позволишь? — викинг дотрагивается до его лица, большим пальцем проводит по нижней губе и с насмешкой добавляет: — Не переживай, я буду относиться к тебе, как к благородному мужчине, — воин резко прикрывает глаза, замирая, после смеётся тихо, и от этого смеха христианину становится не по себе. — Вот дрянь… Следующим, Шото чувствует жгучую боль на щеке, а в ушах звоном отдаётся удар. Он касается своей горящей кожи, впервые испытывая на себе боль пощёчины, нанесённой обратной стороной ладони. Ему не дают времени понять происходящее, внезапно перехватив запястья, соединив, и придавливая к кровати, удерживая над головой, лишь одной рукой, так очевидно демонстрируя разницу в силе. Следом за этим, с него сдирают нижнюю одежду, и только сейчас христианин осознаёт до конца, что именно викинг имел ввиду под «принадлежать по чести». — Не делай этого… — Шото пытается поймать его взгляд, и заметно вздрагивает, когда тот поднимает к нему глаза, полные тумана и решимости. Офицер наблюдает, как воин касается своей щеки, вытирает слюну, размазывая по пальцам, и опускает руку туда, где Шото не сможет больше проследить за ней. Однако сможет прекрасно ощутить на себе прикосновения: в настолько непристойном месте, где его никогда и никто не касался. — Остановись..! — христианина в очередной раз затыкают, впиваясь в губы больным, властным поцелуем. Шото пронзает резкая боль от проникающих в тело пальцев, которые давят всё сильнее каждый раз, когда мышцы рефлекторно сжимаются, стараясь избавиться от инородных ощущений. Влаги не хватает для плавного скольжения, но викинга, кажется, это мало волнует, как и не трогает то, что англичанин болезненно стонет, когда воин касается губами чувствительной кожи на шее, кусая в уже помеченное место, а после вылизывает проступившую кровь. Офицер в его руках содрогается, пытается высвободить свои, на которых, наверняка, останутся следы, и давится собственными вдохами-выдохами, которые викинг раз за разом отнимает у него, целуя грубо, настойчиво, делясь собственной болью. Ведь это так жестоко и неправильно — предначертать сердцу врага. — Это всего лишь моя больная игра, помнишь? — с потресканной улыбкой отзывается воин. Кацуки зубами рвёт на нём тунику и наклоняется к груди. Он целует раны и метит чистую кожу, пока пальцы без особой осторожности растягивают туго сжатые мышцы, а до слуха доносится тихий голос, точно на грани срыва: — Хватит… Кацуки… — Шото произносит чужое имя, в надежде — достучаться до сознания воина, вернуть назад того викинга, который ещё днём сидел перед ним и с лёгкой улыбкой задавал вопросы. Он не узнаёт собственный голос, хоть и не кричит, ведь в этом нет смысла — никто не придёт, даже если его усылышат. Хватка на запястьях слабеет, Кацуки поднимает к нему взгляд и наклоняется к лицу, улыбаясь напротив чужих губ. — Мне до одури нравится, как ты произносишь моё имя этим своим чёртовым английским акцентом… Злая игра. Солдат чувствует руку, обвивающую талию, а в следующий миг оказывается резко придавленным лицом в одеяло. Офицер опирается на предплечья, пытаясь подняться, но груз чужого тела лишает возможности двигаться. На какое-то время, прикосновения исчезают, и о своём присутствии воин напоминает лишь парализованными руками солдата, которые удерживает в больной хватке на пояснице. Слышно шуршание одеждой. Христианин вновь пытается вырваться, когда его дёргают за бедро, вынуждая встать на колени, но запястья сжимают ещё сильнее. Он до крови кусает нижнюю губу, когда горячая ладонь проводит по ягодицам, оттягивая одну из них в сторону: испорченная игра. Викинг набирает больше слюны в рот, плюёт на сжатый вход, чувствуя, как тело под ним вздрагивает. Англичанин дышит тяжело, пытается проглотить унижение, вместе с наступающей паникой, когда чужие пальцы водят по позвонкам на спине, спускаясь ниже, а ему не нужно гадать — что именно викинг собирается сделать. Норманн наблюдает, как с очередным движением спина англичанина напрягается сильнее, словно каждое прикосновение — болезненный удар. Кацуки склоняется к нему и губами прижимается к загривку. Шото сжимает зубы до скрежета, замерев, пока дыхание воина обжигает лопатки. Офицер под ним дрожит, больше не сопротивляется, когда рука водит вверх, оглаживая напряжённые мышцы живота. Кацуки хватает христианина за волосы — такие ненавистные им, тянет, вынуждая поднять голову, открыв для себя доступ к шее. Вот только воин лишь выдыхает гортанно, так и не касаясь её, а голос напоминает почти что животный рык. Норманн отпускает его руки, замечает, как внутри чужих ладоней выступает кровь: так сильно ногти — сжатых в кулаки пальцев, впились в плоть. Викинг поворачивает его лицом к себе, нависает над ним и сжимает под пальцами одеяло, смотрит зло и отчаянно одновременно: обречённая игра. Язычник целует ключицы, гладит шрамы на дивном теле, лицом зарывшись в изгиб шеи и вдыхая глубоко — его всё мало. Он вновь касается волос, в очередной раз пропускает мягкие пряди сквозь пальцы и прислушивается к тишине. Шото чувствует жар чужого тела над своим, смаргивает влагу с белых ресниц и молчит, изнутри кусая щеку, только чтобы не издать лишнего звука, как если бы пытался скрыть признаки всякой жизни в своём измученном теле. Хриплый голос тихо зовёт его: — Шото… Ответа не следует. Он говорил, чтобы офицер заткнулся, чтобы молчал – как он умеет лучше всего, и он это сделал, Кацуки лишь помог. Он заставил его замолчать. Язычник приподнимается на локтях и всматривается в светлые глаза с минуту, затем вздыхает, так же тихо продолжая: — Что скажешь, если мы окажем друг другу услугу… — воин носом водит по щеке христианина, плавно двигаясь к уху. — Ответь мне. — Довериться..? Тебе? — голос офицера звучит так, что норманн может посчитать количество криков, что тот проглотил за эти минуты. — Ты тоже этого не заслуживаешь, но я готов дать тебе шанс. — Ты не выслушаешь меня, я не верю, что… — тихо начинает солдат, но ему не дают договорить, очевидно поняв, чем закончится эта речь. — Что насчёт этого, — рука воина скользит между их телами, — ты поможешь мне, пока будешь рассказывать. И я выслушаю твою просьбу. Шото смотрит в его тёмные глаза с недоверием, снова пытается отодвинуться, когда Кацуки опускает руки на сильные бёдра и сжимает, раздвигая их чуть шире. Воин никогда не умел быть нежным ни с одним своим партнёром, но для христианина он не жалеет ласк и прелюдий, хоть и глубоко внутри знает — он кормит собственного зверя. Тот разъярённо бьётся о прутья клетки, требует пира и крови, оголяя клыки, что метят тело, и когти, что впиваются в плоть. Офицер шипит сдавленно и давит на чужие плечи, скорее инстинктивно: нескольких попыток хватило, чтобы понять, что голой силой он не сдвинет норманна. Кацуки поднимает взгляд к его лицу, и в глазах его есть неожиданная осознанность: — Говори, — коротко требует воин и прижимается ближе к христианину, параллельно спуская свою нижнюю одежду. — Нужно отправить весть в Уэссекс, — торопливо говорит англичанин, едва контролируя дыхание. — Они передадут Короне Восточной Анг..! Христианин давится собственным вдохом, когда викинг внезапно толкается в него, замирая на половине и давая военному пару секунд на то, чтобы перевести дыхание. Следующий толчок выбивает из груди офицера болезненный стон, а руки пытаются зацепиться за что-то, что поможет приглушить ощущение. Воин целует его за ухом, вполголоса задаёт вопрос: — Какую весть? Шото прикрывает глаза, короткими ногтями царапая плечи воина и стараясь собрать мысли, пока проглатывает каждую секунду происходящего. — Весть, что… — офицер чувствует руку, что давит на живот, не позволяя избежать ощущения кожи к коже, и каждое касание — новый ожог. — Тодороки жив… — он жадно хватает очередной глоток воздуха, прежде чем чужие губы накроют его. Движения язычника ускоряются, пока он с особой мстительностью целует христианина, словно пытаясь выместить всю злость от его поступка, от своего и его происхождения, от его и своих богов, от их общей вражды — от их общего дыхания. — Зачем им знать это? — отстранившись, рвано спрашивает норманн, не сбавляя темпа и видя, как болезненно хмурится англичанин. — Будь ты проклят, чёртов… — шепчет Шото на родном языке, но слова застывают в горле, стоит широкой ладони прижаться к его губам и надавить. Кацуки толкается особо глубоко и застывает в том положении, хрипло простонав у шеи англичанина, пальцы которого до крови впиваются в его бок. Воин медленно убирает руку от лица офицера, выходя из его тела и виском прижимаясь к плечу, чтобы нерасторопно вернуть контроль над ослабевшим телом. Он видит и знает, что офицер не испытывал ничего из того, что ощутил он. Этого всё ещё слишком мало для всех этих дней воздержания, но отчего-то викинг не хочет терять привкус первой близости: скверная игра. — Говори на понятном мне языке, христианин… — спустя несколько минут так же тихо отзывается норманн. Шото привычно молчит, глаза бегают по комнате, лишь бы не смотреть на язычника: не думать о том, какую цену он заплатил за свою просьбу — своё проклятье. Когда воин чуть трезвеет от ощущений, он приподнимается, дабы сесть на край кровати, затем повернуться к христианину и заметить, как тот осторожно принимает сидячее положение, плотно сжав челюсти, и тянет на себя одеяло, прикрывая нижнюю часть тела. Кацуки чуть приближается к нему, заглядывая в глаза и, поймав в них тревогу, ухмыляется слабо. Его пальцы вновь касаются платиновых прядей — настолько излюбленные его судьбой: безнравственная игра. После чего викинг поднимается и наливает вина из кувшина на столе. Христианин всего раз поднимает к нему взгляд, затем снова смотрит на свои руки, протирая следы, что начинают багроветь на запястьях. Он дожидается, когда язычник вернётся и сядет обратно на кровать, только после этого наконец заговаривает, стараясь вложить в голос как можно больше настойчивости: — Чем раньше отправим весть… — Какую весть? — холодно интересуется викинг, делая ещё один глоток, и ставит кружку на пол, переводя внимание к христианину. Тот теряется на секунду, но так же твёрдо отвечает: — Весть о том, что я жив. Они выкупят меня у тебя, заплатят хорошие деньги, они… — Ах это, — мягко перебивает Кацуки. — Я решил не делать этого. — Что? — голос англичанина звучит ломано при этих словах, он едва находит сил для следующих. — Но ты дал слово..! — Выслушать, — воин завершает его мысль и улыбается слабо. — И я выслушал. Я не говорил, что выполню твою просьбу. — Чёртов подонок! — офицер сжимает руку в кулак и подаётся вперёд, с намерением ударить язычника, но воин ловко перехватывает чужую кисть, параллельно хватая христианина за горло свободной рукой. — Не будь так наивен… Ты же не думал, что я сохранил тебе жизнь просто, чтобы потом подарить тебя обратно Короне Восточной Англии? Кацуки лишь ухмыляется на затравленное молчание и внимание глаз, что проклинают одним лишь взглядом. Он наклоняется ближе и оставляет на лбу Шото осторожный поцелуй, создавая жестокий в своём проявлении контраст ощущений. Воин резко отталкивает того обратно к ложе и отводит внимание от ненавидящих его небесных глаз: больная игра. Больная судьба.***
Ночь выдалась особо суровой, и эта мысль скользит в голове христианина, пока он прислушивается, как ветер воет где-то снаружи, и Шото совсем немного завидно ветру: он свободен, не ощущает боли, его нельзя касаться. Человеческое тепло — оно ведь должно быть чем-то приятным, хотя он и не знает точно, ведь в его семье не было принято показывать любовь и привязанность. Солдату не раз говорили об этом люди, которые испытывали близость с другими. Однако, он никогда не задумывался о том, что человеческие близость и тепло могут принести так много боли. Достаточно ли её для того, чтобы он предал свои же принципы? Не дрогнет ли его рука сейчас? Шото сидит на чужих бёдрах, всматривается в острые черты лица, и пытается вспомнить хоть одну молитву, в которой желание прислушаться к заветам окажется сильнее желания убить викинга. Христианин крепче сжимает рукоятку кинжала, дышит прерывисто, но пальцы не перестают дрожать. Так поэтому Вернер не хотел его покидать? Он наверняка чувствовал, что его ждёт по ту сторону двери. Викинг медленно открывает глаза, сталкиваясь взглядом с острием кинжала, следом, встречаясь с глазами офицера, и чувствует на груди горячие капли. Кацуки тянется к его лицу, пальцами касается щеки и вытирает очередную слезу, но не отбирает у него оружие. Шото дышит часто, смотрит в глаза напротив с ненавистью, и всё так же молчит — как он умеет лучше всего. Рука в отчаянии опускается на кровать, из ослабевших пальцев, на пол падает кинжал.