⤟ RUNE ⤠
[Секрет]
То, что потеряно, будет найдено,
Когда правда преследует тебя.
Образ принимает свою форму.
С каждым твоим шагом всё ближе, Прошлое покажет своё лицо. То, что потеряно, будет найдено, Когда правда выследит тебя.***
Утренний туман окутывает викинга, пока он быстрыми шагами направляется к дому, на ходу подставляя руку, за которую цепляется Ворон. Прикрыв дверь за собой, воин выдыхает с облегчением: солдат всё так же сидит на кровати, прислонившись к спинке, а наготу скрывает одно лишь одеяло, что покоится на его ногах. Вернер отлетает и опускается на стул недалеко от кровати. Воин подходит неспешно, бесшумно, после случившегося пытаясь казаться спокойным, хотя эти попытки так безнадёжны. Христианин не реагирует, не отстраняется и не говорит ничего. Только взглядом следит за тем, как викинг садится рядом. В руках у него платок, похожий на тот, в котором он когда-то принёс мазь от ожога. Шото поднимает взгляд к его глазам, чуть наклоняет голову к плечу и издаёт тихий смешок, а голос хриплый из-за вчерашних криков. — У тебя тоже неплохо получается молчать. Викинг внутренне вздрагивает, ведь всё утро его терзали мысли о том, что офицер не будет отвечать ему и вообще не заговорит с ним, после всего случившегося. Он молчит, развязывая платок, чтобы достать маленькую деревянную миску, содержание которой пахнет горькими травами. — Нужно нанести эту… — Я сам могу. — Не на глаз, Шото. Солдат слабо хмурит брови, видимо, догадываясь о чём идёт речь, и поджимает губы, отталкиваясь от спинки, чтобы лечь на живот. Воин следит за ним с немым удивлением, так как и не ждал, что христианин подпустит к себе. Из оцепенения его вырывает насмешливый тихий голос: — Не торопишься? Воин тянет одеяло вниз, замечая, что офицер послушался и всё же помылся, пока его не было. Хотя Кацуки почти уверен, что тот пропустил слова мимо ушей, и помылся скорее из-за омерзения. Прикосновения викинга осторожные, будто боится сломать, но ведь это несколько цинично, когда он же вчера вытряхнул из солдата всю душу. Закончив, он убирает миску в сторону, и берётся за платок, чтобы вытереть с пальцев остатки. Христианин медленно приподнимается, по сжатым губам воин понимает, как сильно тот пытается сдержать болезненный выдох, принимая сидячее положение. На теле офицера многое напоминает о вчерашней ночи: синяки на запястьях, следы полумесяцев на бёдрах, оставленные ногтями викинга, опухшие губы, укусы на груди и шее. — Я удивлён. — Неужели, викинг. — Не ожидал, что… — Что позволю касаться себя? — воина беспардонно перебивают, и тот выдыхает, замолкая. Прошлая ночь стала переломной в сознании военного, и психика использует любые доступные пути, чтобы выпустить наружу все недоношенные эмоции: сквозь насмешки, колкости и излишнюю разговорчивость. — Разве тебя это остановит? Так сейчас, хотя бы, польза есть от твоих рук, глупо будет не извлечь выгоду. Глупо… Как же всё это глупо, — христианин опускает голову к груди, смеётся тихо. Викинг молчит, позволив договорить, наблюдает, как тихий смех перерастает в беззвучный коллапс, и лишь вздрагивающие плечи выдают солдата. — Как глупо было думать, что ты чем-то отличаешься от других тебе подобных. Как глупо было надеяться, что я смогу договориться с тобой, что ты умеешь держать своё слово… Дьявол… С момента нашей встречи, мне показалось, что всё могло быть иначе у наших враждующих сторон. — Шото, не будь глупцом… — викинг вздыхает, собираясь объяснить ему, что такое просто невозможно, но следующие слова англичанина ловят его мысль, сковывая ту кандалами. — Ты показался мне не таким, как твои товарищи. Даже если мне трудно это признать — ты спас мне жизнь. Презираешь мою наивность, но ведь… — горькая усмешка расплывается на губах христианина. — Ты спас врага. С тобой тоже не всё в порядке. — Ты не поймёшь, — язычник отводит взгляд, смотря на стену напротив. — Конечно, — чуть насмешливо соглашается солдат. — Как и тебе не понять меня. Я смотрел на тебя и видел неосуществимое будущее, где мы — все мы, не воевали бы больше. Ты так рвёшься в бой, но это не забавно, чёрт возьми, убивать — это не забавно, — христианин пальцами зарывается в свои же волосы, слабо сжав их. — Хотя, чего я ожидал? Ты же прямо сказал, что я твоя собственность, — Шото поднимает голову, прикрывает глаза, давая ресницам впитать влагу, он не смеет показать слабость. — Правильно, ты ожидал, что я буду молчать, что буду шарахаться от тебя, может, даже рассчитывал, что наложу на себя руки, так ведь? Но не дождёшься, — солдат открывает глаза и подаётся вперёд, дабы перейти на шёпот, выплёвывая слова воину в лицо. — Ты даже не знаешь кто я, что терпел годами, и тебе действительно показалось, что меня можно сломать одним ложным обещанием и вдоволь поиздевавшись над моим телом? Продолжай в том же духе, только знай, что каждого постигнет свой суд, ты будешь плавиться в муках, и Вальхалла твоя будет гореть. Бойся гнева своих же богов, чёртов… — Ты поймёшь однажды, — Кацуки смотрит в чужие глаза с улыбкой, настолько лёгкой и мягкой, словно услышать подобное из уст, именно этого человека, было не проклятием вовсе, а благословением. — Мне нужно быть ближе и выбрал для этого худший способ, я знаю, ты в праве меня ненавидеть. Но разве тебя учили — что делать с врагом, которого не хочешь убивать. А ведь должен. — Так убей, — холодно предлагает Шото. — Кого угодно, но не тебя, — с непонятным раздражением отзывается норманн. — Ты болен… Офицер выдыхает ошарашенно, слабо вздрагивая, когда чувствует пальцы викинга вокруг своего запястья, и молча следит за тем, как воин наклоняется ближе к нему. Христианин прикрывает глаза, пытаясь собрать мысли, и резко вдыхает, отодвигаясь, когда тёплое дыхание касается губ. Викинг смеётся тихо, ломано, после чего поднимается и отходит. Огонь медленно догорает, пока язычник смотрит, в душе представляя себя в нём, как языки пламени обволакивают тело. Он всегда считал, что нельзя испытать нечто более страшное, чем противостояние своим богам: если он однажды собьётся с пути, убьёт в себе истинного воина, сделает что-то против идеологии честной победы, а потом его настигнет внезапное осознание — ему больше не попасть в Вальхаллу. Риска нет, он по-прежнему достойный викинг, но что-то ощущается до омерзения неправильным. Кацуки впервые сталкивается с битвой не на поле боя. Он искусный воин, сохраняет здравое мышление в моменты хаоса, не теряется, когда к ногам летит голова товарища, не опускает оружие даже под риском лишиться руки, может перехитрить и переиграть врага. И совершенно не умеет играть в жизнь. Ведь легче та битва, которая армией против вражеской, меч напротив чужой, а не такая — когда душа против души. Викинг вздыхает глубоко, с чувством, будто пытается спустить всю обиду на свою сущность, свой быт и на своих богов, которые не учили как справляться вне поля боя. И вот он — его враг, находится в одной комнате с ним, сидит на его же кровати, спиной прислонившись к спинке, не открывает глаза, но дышит — он всё ещё есть, и это настолько неправильно. Неправильно влюбляться, когда должен ненавидеть, неправильно спасать, когда должен убивать, неправильно сожалеть, когда уже сделал желанное. Что об этом думает Шото? Ненавидит ли его, планирует новую попытку убийства, волнуется ли о том, как предстанет перед своим богом, после случившегося? Ведь у христианина бог вовсе не такой, как божества викинга. Он не задаст ему эти вопросы. Рука викинга тянется к очагу, пальцы касаются ещё горячего пепла, доставая из него серебряный крест. Воин сжимает реликвию в кулаке, после выпрямляется. — В сундуке есть одежда, еда в корзине, на столе, кувшин с водой тоже там. Когда закончишь, можешь прилечь и… — Нет нужды. Моё тело не настолько слабое. Не переоценивай свои силы, викинг, — христианин бросает слова вслед за воином, который берёт накидку и идёт к двери. — Как пожелаешь.***
Рассвет. Третий. Восьмой. Шото встречает каждый из них с опаской, зная, что это, так или иначе, каким бы путём ни было, произойдёт совсем скоро — Корона просто так не примет его смерти. Викинг каждый новый день встречает с ним, будто всё совершенно естественно с тем, чтобы спать и просыпаться под одной крышей со своим врагом. На девятый день нахождения на севере, стены дома викинга начинают давить на офицера. События того вечера успевают частично зажить в сознании англичанина, а поведение воина возвращается к обычному, как если бы та ночь была выдумкой. Каждое утро и каждый вечер язычник задаёт, ставший привычным, вопрос: «Как себя чувствуешь?». Шото предпочитает не отвечать именно на этот вопрос, ведь не находит его ироничным для их ситуации, но викинга, кажется, это вовсе не смущает. За эти дни его физическое самочувствие действительно улучшилось, что становится очевидным, когда христианин принимается убирать жильё, расставляя вещи и приводя место в порядок. Викинг не возражает и не останавливает его даже тогда, когда офицер переходит к оружию. Шото двигается расслабленно и бесшумно, ничем не выдаёт то, что под видом деланной любви к чистоте, ищет способы побега. Утром девятого дня, воин вновь задаёт «излюбленный вопрос»: — Как себя чувствуешь? Шото кладёт на стол один из топоров, опускает рядом и кинжал, которым делал гравировку на дереве. Кацуки подходит ближе, смотрит на чужое мастерство из-за спины и слабо улыбается символу Ворона. Христианин выдыхает раздражённо, скорее из-за того, что его отвлекли, нежели из-за неприязни к самому викингу. — Мне скучно, — прямолинейно сообщает офицер, повернувшись к воину. — Ты можешь выйти из дома и позаботиться о моей лошади, — предлагает норманн, вглядываясь в его мирные глаза. — Ты же умеешь с ними обращаться, не так ли? — Да, — кивает солдат, переводя взгляд на Вернера, который опускается на топорище. — Если тебе будет тяжело, то вернись домой, — мягче добавляет воин, отходя от него. — Ты не боишься, что я снова попробую сбежать? — Не играй в кости с дьяволом.***
Морозный ветер бродит между домами и даже в полдень здесь не светит солнце. Офицер совсем позабыл, как непривычен для него здешний холод, в то время, как местные ходят укутанные в меховые накидки, но как будто и вовсе не сопротивляясь морозу. Северная часть деревни оказалась почти безлюдной, поэтому солдату пришлось идти к восточному поселению, чтобы в одной из местных конюшней привязать лошадь. Благо, Шото и не приходится ничего говорить, конюх молча провожает его и останавливается напротив пустующего стойла. Тут не задают вопросы, если видят символичное клеймо на шее лошади, которая принадлежит викингу. Они кормят воинов, дают ночлег, принимают как членов семьи. Местные знают, что дышат только потому, что так хотят викинги. И Шото понимает, что дело не в том лишь, что викинги могут показать достойное противостояние вражеским отрядам: эти воины и сами являются угрозой, ибо они не борются за свои королевство, нацию или религию, они не убивают за что-то. Они убивают для чего-то: плодородные земли, деньги, женщины и рабы. И каждый из этих жителей знает, что викингу, в час нужды, не будет разницы убивать врага или своего: ведь такой же враг и свой, если он встал против тебя. Быт и философия этих людей чужда, но они кажутся по-своему интересными для христианина, который молча наблюдает, как жители спешно занимаются своими делами. Есть что-то восхитительное в том, что эти люди понимают друг друга немыми договорённостями: они не дают клятву быть верными короне, не ходят по улицам со священными книгами в руках, пытаясь наставить людей на путь Господа, но следуют за своими богами молча, и верность у них тоже немая. Шото всё так же стоит у входа в конюшню и следит за проходящими крестьянами, некоторые из которых целенаправленно идут в центр деревни. Солдат догадывается почему, ибо ещё по дороге сюда услышал отрывки разговоров о том, что по деревне пройдут торговцы с отличным товаром, направляющиеся в Уэссекс. Внезапная тяжесть руки на плече заставляет вздрогнуть, но рефлексы срабатывают раньше, чем он успеет понять происходящее, и вот ладонь уже сжимает чужое предплечье. Офицер резко расслабляет пальцы, отступая, и чуть наклоняет голову в жесте извинения, после того, как видит перед собой мужчину средних лет. Он одет почти так же, как и местные, а аккуратная, густая борода напоминает викингов: его легко можно было принять за одного из них, если только не последующие слова мужчины, прозвучавшие на родном языке христианина. — Ты ведь Шото Тодороки? Мерфи́ младший? Солдат замирает, поднимая взгляд к глазам мужчины и сжимая под пальцами чужую накидку. — Кто Вы? — офицер отвечает на том же языке, не отступает, ведь кто бы ни был перед ним — этот человек знает его отца. — Молодой господин, у нас не так много времени на беседу, — мужчина подходит ближе и оглядывается, чтобы убедиться, что они по-прежнему одни, после чего наклоняется к уху офицера, тише продолжая: — Из отряда Вы не единственный выживший, кто-то из Ваших ребят правильно оценил ситуацию, ввалившись в кучку трупов. Нам не знать наверняка, была ли это отчаянная попытка остаться незамеченным и просто выжить, или в этом же и заключался его план в действительности, но он доложил в Уэссекс о том, что Вас забрали. — Как так получилось…? Хотя, уже не важно. Как Вы попали сюда? – солдат хмурится слабо и опускает взгляд, пытаясь понять кто это мог быть. — Торговля конечно же, — христианин слышит улыбку в чужом голосе. — Вы же не собираетесь…? — Нет, молодой господин. Не сейчас, не волнуйтесь. Забрать Вас сейчас будет сложно и опасно. А мы не смеем подвергать Вашу жизнь угрозе. Мы пришли убедиться, что Вы тут. Офицер кивает, выдыхая, поcлe поднимает голову и замечает, как конюх возвращается. Он переводит взгляд на мужчину, дожидаясь его последних слов. — Сегодня на рассвете, молодой господин, прежде чем взойдёт солнце. Будьте готовы.***
Офицер возвращается в дом медленными шагами, держа поводья в руке: ему хватает наблюдений за лошадью этого викинга, чтобы возникали весомые сомнения касательно идеи — вернуться верхом. Он почти уверен, что та сбросит с седла любого, кроме своего хозяина. Привязав лошадь около дома, солдат мягко гладит морду животного, отвлекаясь, когда слышит карканье где-то над крышей. Он поднимает взгляд к птице и следит за хаотичными взмахами чёрных крыльев, будто Ворон не может найти себе удобное место, но что-то подсказывает офицеру, что дело вовсе не в этом. Вернеру неспокойно. Христианин поджимает губы, опустив глаза и шагая к двери. В доме пахнет чем-то сладким, и взгляд сразу же цепляется за котелок на огне, но предмет вызывает дурные воспоминания. Тем не менее, запах исходит именно оттуда. Воин стоит у стола, в руке у него деревянная кружка, которую тот сразу же ставит на стол, поворачиваясь к солдату. Офицер снимает меховую накидку и откладывает в сторону, после садится на кресло, следя за викингом. Тот молча берёт другую кружку и подходит к котелку, чтобы перелить оттуда странную жидкость, которая всё так же окутывает дом сладким ароматом. Воин встаёт напротив и, взяв чужую руку в свою, передаёт напиток. — Как себя чувствуешь? — он видит, что англичанин не спешит выпить предложенное. — Попробуй. — Это ведь отрава? — Шото. — Жаль, — христианин хмыкает, подносит кружку к губам и осторожно пробует, выдыхая с еле скрываемым удивлением. — Местные очень хорошие лекари, а ещё отлично знают природу, — заметив реакцию англичанина, Кацуки с неким воодушевлением добавляет: — У них всех этих трав так много, что… — Зачем ты это делаешь? — Шото встаёт с кресла и делает из кружки ещё один глоток, прежде чем поставить её обратно на стол. — О чём ты? — Нет, лучше ты скажи, о чём всё это — что ты делаешь сейчас? Почему все эти дни ты пытаешься быть таким благородным, будто и забыл вчерашний день, — офицер делает шаги к нему, слабо сжимает руки в кулаки, пытаясь не выдать память тела и не отшатнуться назад. — Думаешь, раз я веду себя так, будто ничего и не произошло, то и ты можешь? — Разве нет? — от прежнего настроения не остаётся следа, викинг мрачнеет на глазах, поворачиваясь к нему. — Не будь лицемером, покажи какой ты настоящий — сорвавшийся с цепи. Потому что мне сложно смотреть тебе в глаза и думать, что ты способен на иное. Я попал в плен, меня продали, я мысленно давно уже ожидал чего угодно. Но не от тебя — того, кто пытался прикрыть меня. — Тогда, почему ты не убил меня, христианин? — чужие слова горечью текут по сознанию, и викинг с трудом сдерживает спокойствие в голосе. — Почему ты говоришь об этом так легко, чёрт возьми…? — офицер смеётся тихо, отчаянно, и смотрит куда-то в сторону. — Я не смог и не захотел. Иначе, чем бы я отличался от тебя? — Унижения было недостаточно? — Кацуки хмурит брови, ненавидит себя за свои же вопросы, но он должен их задать. — Да, именно. Давай, сделай хуже. Так, чтобы я тебя ненавидел всей сущностью, — сердечно произносит англичанин, вставая почти вплотную к воину, словно показывая, что готов принять любую подлость от него. — А не вот эта вся твоя забота и осторожность, которая заставляет забыть каким же подонком ты можешь быть. Ломай до конца, у тебя больше не будет шанса, а я хочу тебя именно таким запомнить, чтобы никогда не сожа… — речь христианина обрывается, когда его резко притягивают ближе, а следом, прижимают к крепкому телу. — Замолчи, — воин давит под руками чужую дрожь и сопротивление. — Я не понимаю ни единого твоего слова, но не смей говорить так, будто тебя скоро не станет. Шото смеётся тихо, заглушает смех, уткнувшись в чужое плечо, чтобы он не перерос в истерический, ведь викинг правда волнуется за его жизнь, когда это ему — воину, стоит опасаться и дорожить собственной. — Ты зацепился не за тот кусок, викинг, — воин не слышит, сжимая тунику христианина под пальцами, словно пытаясь удержать его. — Кацуки, — норманн наконец-то поднимает к нему взгляд, — если бы знал наперёд, что твоя битва обречена, что проиграешь, отступил бы ты заранее? — Нет, — ответ следует незамедлительно, а офицер лишь издаёт тихий смешок, понимая, что викинг совсем не подозревает, что проблема, на самом деле, куда страшнее, чем просто их взаимоотношения. Наверняка думает, что речь идёт о самом солдате, который, ожидаемо, снова поднимает тему своего побега, и что стоит его отпустить. — Всё ещё боишься не попасть в Вальхаллу, если отступишь? — Больше нет, — викинг улыбается слабо, пальцами касаясь волос христианина, бережно зачёсывает их назад. — Ведь раи у нас разные, но ад у нас один. — Ты не встретишь меня там. — У тебя впереди десятилетия, чтобы исправить это, — тёплые губы касаются лба офицера и тот прикрывает глаза.***
В эту ночь Шото так и не смог уснуть, несмотря на то, что викинг ещё со второго дня позаботился о том, чтобы христианин не чувствовал напряжение от его близости. Руки рефлекторно сжимают-разжимают меховые накидки под пальцами, а взгляд неотрывно смотрит в сторону двери, выжидая. Крики и шум равномерно распространяются по деревне, доходя и до северного конца. Христианин следит, как викинг встаёт и хватается за доспехи прежде, чем кто-то резко открывает дверь в дом, с паникой смотря на воина и проговаривая громким шёпотом: — С востока… Две тысячи солдат идут прямо на деревню, — Шото медленно поднимается, рассматривая пришедшего — тоже викинг. — Кацуки, что будем делать? — Что за вопрос, Хэн? — воин ловко справляется с наручем, но по сжатым губам офицер понимает, что тот на нервах. — Арен отреагировал точно так же, но это же чистое самоубийство, нас всего сто человек! Кацуки, подумайте…! — Либо ты не сражаешься и умираешь, либо умрёшь, но в сражении. Выбирай, — викинг подбирает оружие, потом второе, в конце — излюбленный топор, и вслушивается, чтобы так и не получить ответа от воина. — Почему они забрались так далеко? Случай с разведчиками ничему не научил их? — Арен говорит, что их цель не битва. Они пришли забрать своё. — Что ты несёшь…? — воин останавливается и смотрит на товарища с непониманием. — Я не знаю, больше ничего не сказал, времени и так нет, а он прямо сейчас занят командованием. Что мы должны сделать против двух тысяч? — Сражаться, конечно же. У нас нет другого выхода, — викинг ищет что-то среди снаряжения и оружия. — Но должен же быть… — воин вздрагивает слабо, одновременно и от мягкого, незнакомого слуху голоса, что перебивает его, и от неожиданности услышать родную речь. — Ближайшие соседи — саксы, не враждуют с вами, но и недолюбливают вас. И жителей вывезти из деревни вы не можете: при таких погодных условиях, до соседней деревни доберётся меньше, чем половина населения. Отряд разведчиков не вернулся обратно, у них мало информации о местности. Сейчас это ваше единственное преимущество. Задержите их до наступления рассвета, они отступят, как только станет достаточно светло. — Откуда такая уверенность, христианин? — темноволосый викинг хмурит брови и смотрит на солдата недоверчиво. — Потому что сражаться на дистанции легче, когда противник не видит, либо не замечает тебя. И не вам ли знать, что мечи проигрывают в борьбе со стрелами. Однако, в отличии от вас, вражеская армия берёт стратегией, а не голой силой. В данном случае, в темноте использование стрел — более выигрышный вариант, нежели при свете, когда можно заметить откуда она летит, увернуться или подставить щит. Поэтому, просто задержите их. — Мы не можем быть уверены наверняка, Арен сказал, что у них есть цель. — Разъяснять причину происходящего будете потом. А для потом — постарайтесь остаться в живых. Ну? — настойчиво подытоживает офицер. — Как будто я поверю врагу. Да кто ты такой, чтобы…? — Хэн, — строго зовёт воин. — Сделай как сказал англичанин. Двигайся, — Кацуки кивает в сторону двери, и товарищ, сбросив оцепенение, раздражённо шепчет что-то, выходя из дома. Викинг выдыхает, переводит взгляд к офицеру и подходит ближе, протягивая лук и колчан со стрелами. — Мы попозже поговорим о том, откуда ты всё это знаешь, — чуть холодно оповещает норманн. — Сиди тут, здесь безопасно. Даже если они и доберутся сюда, то сделают это в последнюю очередь. Ты для них свой человек, но держи оружие при себе, если вдруг примут за местного. Будет ожидаемо, если ты попробуешь сбежать к своим, я понимаю это, — воин хватает щит и выпрямляется, шагая к двери, — но есть только один возможный исход, при котором я не приду за тобой. — Кацуки, — воин останавливается, но не оборачивается к христианину. — Это конец. — Мы ведь только встретились, — солдат слышит улыбку в чужом голосе. — Ты пожалеешь, что встретил меня, — мягко предупреждает Шото. Дверь с грохотом закрывается, оставляя англичанина наедине с угнетающим чувством, что сковывает лёгкие. Офицер выжидает некоторое время, чтобы не попасться викингу, когда покинет дом. Он хватает чужую накидку, после выходит и бежит к востоку. Недалеко от поселения его сбивает поток крестьян, которые несутся к северу. Христианин останавливается на секунду и оглядывается, в безнадёжной попытке найти викинга, даже сам не понимая для чего именно: что он сделает или скажет напоследок? — Молодой господин! Шото оборачивается на знакомый голос, мужчина останавливает вторую лошадь возле офицера, и тот, недолго думая, забирается на неё, без лишних слов следует за подчинённым отца. Они движутся вовсе не к востоку, солдат и сам понимает, что его не затащат в центр битвы. Мужчина не посвящает в план действий, но Шото умеет оценивать ситуацию, даже когда план не озвучен вслух: обойти вражеский отряд викингов, избежать битвы, оказаться в задних рядах своего войска и идти в отступление. Он ускоряет бег лошади, ветер бьёт в лицо, а с востока доносятся звуки битвы. Офицер сжимает под пальцами поводья и пытается не думать ни о чём, кроме побега, но уходит так глубоко в свои мысли, что едва успевает придержать лошадь, когда перед ним распахиваются чёрные крылья, а карканье заглушает своей громкостью. Христианин ловит руками Вернера, которого никогда ранее не видел в таком смятении и ужасе, что даже после приземления, тот не складывает крылья обратно. Шото старается успокоить птицу, осторожно касается крыльев, пытаясь опустить их, но замирает, ощущая тёплую влагу под пальцами и отстраняет руку. Кровь.