⤟ ARIC ⤠
[Прощение]
Отец, скажи мне, Правда ли, что мы получаем по заслугам? Мы получаем то, что заслужили.Час пробил, ведь мы все
отправляемся вниз.
Но перед падением,
Хватит ли тебе смелости
посмотреть прямо в глаза?
***
Полдень блеклый и мрачный, над головой померкло солнце, но отчего-то небо висит красной завесой, какой обычно бывает перед стихийным бедствием. Напившись крови тысячи жизней и предвещая пир тысячи других. Наследник медленно поднимает светлые глаза, в их кристальной чистоте ярким алым отражается небо — Кацуки находит в них это бедствие. Карканье чёрной птицы нарушает тишину, тень её крыльев касается земли. Воин следит за Вороном, который летит к наследнику. За несколько шагов до того, как долететь к нему, Вернер резко меняет положение крыльев, останавливаясь у лица человека, размахивает ими, оставаясь висеть в воздухе: перья направляют ветер вперёд, он треплет волосы сакса, пока тот смотрит на птицу выжидающе. И может ярлу это лишь кажется, но Вернер словно застыл, охваченный неким противоречием — он всегда чувствует угрозу. Шото поднимает руку, птица неспешно цепляется за неё, всё ещё не складывает крылья. Первый шаг выходит неуверенным, во второй викинг вкладывает больше решимости. Будущий монарх раскрывает губы, и прежде чем слова покинут его рот, Ворон вновь оглушительно каркает, будто поражённый огнём, и срыву отлетает от человека. Кацуки настороженно останавливается, чужие глаза смотрят пронзительно, а прозвучавшие слова сковывают душу: — Взять его. Тяжёлый выдох сотрясает мысли ярла. Ветер разносит запах гари из очага, что где-то неподалёку: пепел мерно опускается на меховую накидку воина, напоминая обо всём, что успело сгореть, обо всём, что предначертанная судьба ещё успеет сжечь. Воины сразу же двигаются в сторону ярла, тот поднимает руку, останавливая их. Два меча одновременно возвышаются напротив, чтобы опуститься перед северянином, закрывая путь к наследнику, но викинга они так и не касаются. Кацуки ощущает слабый толчок в грудь, Эванс появляется перед ним раньше, чем солдаты успеют направить оружие на него: меч одного из них сталкивается с мечом командира, глухой звон оседает на слух. Крепкая рука касается плеча командира, он оборачивается, всё ещё держа оружие наготове для атаки. Стоит взгляду встретиться с карими глазами, как Кацуки видит это — как если бы командир только сейчас осознал, что сделал и чьему приказу ослушался. — Ярл… — Эванс смотрит обеспокоенно, через одно лишь обращение пытаясь передать все опасения, что не может сказать вслух. — Всё в порядке, — спокойно, чуть хрипло озвучивает Кацуки. Командир нехотя опускает меч, не смотрит на то, как солдаты, обходя его, провожают ярла, направив на него свои оружия. Эванс стоит подобно безжизненной скале, глаза прикованы к снегу, тонкий слой которого хрустит под чужими сапогами, когда тот подходит. Мерфи́ встаёт перед командиром, военный наконец-то поднимает взгляд, внутренне вздрагивает от всей той строгости, с которой на него смотрят, словно он вновь просто провинившийся солдат. Командир отступает на шаг, склонив голову, опускается на одно колено. Наследник не останавливает его, наблюдает безучастно с минуту, после проходит дальше. Военный ещё несколько секунд остаётся в том положении, пригвождённый чужим молчанием сильнее, чем некогда услышанными словами. Эванс выпускает короткий, удивлённый выдох, когда перед глазами появляется чья-то покрытая шрамами рука. Он медленно устремляет взгляд вверх, пытается разглядеть в выразительных чертах что-то знакомое. Аелл слабо улыбается на его смятение, и дожидается, когда тот возьмётся за протянутую руку. Командир встаёт на ноги, вслушивается в низкий голос: — Держитесь стойко. Стражник не говорит более ничего, Эванс также не задаёт вопросов, только кивает, чувствуя, как по спине одобрительно хлопают, прежде чем обойти его и последовать за принцем. Командир подносит руку к груди и сжимает форму, ощущая под ней холод креста. Ноги слабо подкашиваются, когда он делает следующий шаг. Поднять оружие против своего товарища, пытаться защитить язычника, ослушаться приказа своего монарха: Эванс с ужасом осознаёт, что в тот момент он забыл даже о своём боге. Где-то с другого конца лагеря раздаётся приказ командира второго отряда: — Разбить палатку для Его Высочества! Голоса за спиной стихают, Мерфи́ больше не оборачивается к ним. Состоявшийся далее недолгий разговор с командирами даёт наследнику возможность вкратце узнать обо всём происходящем на границе: в ходе диалога будущий монарх также уточняет, что они не столкнулись с мерсийскими солдатами, ибо жители ближайшего поселения рассказали об уэссекских солдатах, которые пришли с северо-запада, с запросом о помощи для армии. Тогда Мерфи́ предположил, что жители сообщили об этом, чтобы получить возмещение за причинённые неудобства, которые должны были быть улажены Короной, но помимо этого, информация также помогла им добраться до лагеря не натыкаясь на врага, двигаясь по тому же маршруту, по которой ранее было пробито окружение. Шото решает услышать про остальные детали позже и, оставив командиров, направляется к ярлу. Стоя перед палаткой норманна, он с минуту смотрит вниз, словно подготавливает себя к чему-то, затем отодвигает плотную ткань у входа. Заходя внутрь, будущий монарх ставит свой меч у ножки стула и кидает в сторону ярла короткий взгляд, прежде чем кивнуть стражникам, стоящим за спиной Кацуки. Те выполняют молчаливый приказ моментально и, хватая ярла за руки, фиксируют те за спиной, пока один из них берётся связать ему руки. — Что за чёрт вы…?! Мерфи́! — норманн разъяренно дёргается, но каким бы умелым воином он ни был, несколько рук, одновременно удерживающих его, выше его физической силы. Наследник не реагирует, дожидаясь, когда подданные закончат, после, так же молча указывает на выход. Оставшись наедине с северянином, Шото снимает с плеч плащ, оставляет на спинке своего стула и садится напротив. — Итак, ярл Кацуки, — сакс окидывает его внимательным взглядом, пытаясь найти изменения во внешности, но викинг совсем не изменился за это время: в глаза бросаются только отросшие волосы, собранные в некрупные косы по бокам. — Не будь трусом… развяжи мне руки, — воин прикрывает глаза, с трудом сдерживая гнев. — Я так понимаю, ты всё же принял условия переговоров. Мне ещё предстоит узнать много чего из того, что успело произойти здесь под твоим руководством, однако, ты сделал мудрый выбор. — Руки. — Как я могу доверять тебе? — Шото с холодом смотрит в его глаза. — После всего, тебе страшно довериться мне? — горькая ухмылка расплывается на губах викинга. — Однажды я уже доверился. Тяжёлая тишина опускается на плечи язычника словно груз, из под которого Мерфи́ не даёт возможности выбраться. Он выдыхает неслышно, сжав руки в кулаки, и продолжает тише прежнего: — Одной ночи было достаточно, чтобы возненавидеть. Скажи, сколько понадобится, чтобы ты подпустил меня ближе? Шото улыбается слабо, встаёт со своего места и неторопливо подходит к нему, положив руки на спинку чужого стула, возвышается над ним. — Ты сделал так со мной, потому что хотел отомстить за свою милость, на которую я наступил, не так ли? Разве не будет справедливо, если я сделаю то же самое с тобой? — Нет ни одной причины, по которой… — Внедрение в моё королевство, угроза моим войскам, передача информации конунгу: замечу для тебя — тому конунгу, которая напала на Восточную Англию. — Как ты…? — Кацуки дёргает руками, словно верёвка могла бы порваться от такого. Его бесцеремонно перебивают: — Ты же не думал, что мой командир будет тебе вернее, чем мне? — Эванс бы не стал… — ярл не договаривает, казалось, напрягаясь всем телом, спрашивает на выдохе: — Что ты с ним сделал? — Ничего такого, что убьёт его. Шото отстраняется и убирает назад отросшие белые пряди: воин засматривается, с опозданием среагировав на чужие слова. Такие высказывания всегда сопровождали речь товарища, но слышать подобное от Мерфи́, казалось чем-то неправильным. Ярл видит это — всё то, что сломалось в нём. Всё то, что сломает и самого Кацуки. Он издаёт тихий, ломаный смешок, прежде чем встать, всё ещё сжимая связанные за спиной руки, опирается поясницей о стол чуть поодаль. — И это всё, что я сделал? Как-то скромно, Ваше Высочество, — ярл с нескрываемым издевательством акцентирует обращение, пока пальцы подбирают нож, им же оставленный там. — Этого вполне достаточно, — сакс смотрит на него непроницаемо, подходит ближе. Секундная тишина, едва слышный треск плотной текстуры, и рука, что тянется к форме наследника, оказывается схваченной: христианин пользуется тем, что викинг не успел до конца выпутать кисти из верёвки, и быстрым движением заламывает руку ему за спину, грудью приложив воина к поверхности стола. — Предсказуемо, — Мерфи́ опускает руку вниз, водит по спине, останавливая на пояснице. — Так что насчёт справедливой мести? Не против, если я использую тебя как женщину? Хриплый смех воина не скрывает нервозность в голосе, когда он раскрывает губы, чтобы проговорить: — Ты ведь знаешь, что всё, что делалось, было ради твоего грёбаного королев… — Ты спрашивал у меня причин? — Тогда что насчёт твоего любимого бога? — викинг даже не сопротивляется, когда чужая рука опускается на затылок, сжимает, фиксируя положение головы. — Разве тебе можно мстить? Кацуки выпускает короткий смешок в ответ на повисшее молчание, затем резко разворачивается и, неотслеживаемым движением за секунду меняет их местами, прижав сакса спиной к дереву. Он ставит колено на стол, рядом с боком наследника, и наклоняется к нему, разглядев ярость в глазах. — Убогий взгляд, Мерфи́… — Слезь, — сдавленно выдаёт христианин и пытается вырваться из-под сильной руки. — Только не говори, что всем сердцем верил, якобы удерживал меня, потому что так хотел ты. Ты удерживал меня, потому что я тебе этого позволял, — голос становится тише, Кацуки оказывается ближе. — Я многое позволю тебе. Позволю занять трон, выиграть эту войну, отомстить врагам, позволю даже поиметь меня, только сейчас… Держи себя в руках, — ярл по очереди смотрит в разноцветные радужки глаз. — Ты зол и раздражён. Это состояние приведёт к ошибкам. Я знаю это как никто другой. Если тебе это поможет, то можешь ударить меня. Шото не сделал ничего, что могло сбить частоту его дыхания, но с каждым словом викинга ему оставалось всё меньше воздуха, будто бы случившиеся во дворце события и осознание ужаса всего происходящего на границе только сейчас накрыли его. Словно он понял категоричность ситуации только сейчас, когда доверил защиту границы своего королевства ему, ещё в недавнем прошлом врагу. Словно Кацуки стал напоминанием того, кем он был ещё на рассвете первого дня нахождения в Уэссексе. Чужое предложение звучит как провокация, и сакс поддаётся ей: он наносит удар сразу же по лицу, и тот принимает его, молчит. — Почему не бьёшь в ответ? — голос сакса хрипит при вопросе, он толкает норманна в грудь. — Почему не отвечаешь мне? Кацуки лишь улыбается самодовольно, словно они оба знают, что наследник сможет добиться от него ответа только в случае, если викинг сам решит дать его. Наследник грубо отталкивает его, бьёт ногой куда-то в живот, язычник сгибается слегка, но не отвечает на удар, лишь отступает. Шото поднимается, делает пару шагов к воину и хватает за одежду, чтобы ударить раз, а потом второй: Кацуки спокойно выдерживает его гнев, принимая ещё несколько ударов. На шестой, поднятая рука слабо подрагивает и касается подбородка ярла. Мерфи́ большим пальцем стирает кровь, что стекает из уголка разбитой губы, и вздыхает устало. Ослабевшее пережитым, бессонными ночами и дорогой тело рухнет в руках Кацуки. — Мерфи́? — Я устал. Они стоят в молчании ещё минуту, после наследник отстраняется и дёргано водит рукой по лицу, стараясь стереть эмоциональный отпечаток. Он измученным этикетом голосом проговаривает необходимое: — Рад иметь Вас в союзниках, ярл. Кацуки смиряет его оценивающим взглядом, будто бы пытаясь проникнуться осознанием того, что перед ним действительно «будущий монарх» и «союзник». Он протягивает руку наследнику, другой вытирая кровь со скулы и ухмыляется слабо при словах: — Вы должны знать лучше меня, как это делается, Мерфи́. Христианин подражает чужой улыбке, сжимает руку сторонника в коротком жесте, но её не отпускают: ярл неожиданно притягивает ближе и свободной рукой прижимает к себе. Он чувствует, как пальцы норманна на спине стискивают его кафтан. Шото оцепеневшими глазами смотрит куда-то вперёд, с трудом выпускает окаменевший в груди выдох и позволяет себе сжать его руку чуть крепче, чем дозволено.***
Ветер медленно раскачивает молчание всадников. Тишину разбавляют только сбитое дыхание лошадей и стук копыт, что натыкаются на мелкие камни, сопровождающие их путь в никуда. — В некотором смысле… Ты ведь даже не уверен, что нас ждёт там, Эндевар. — Ничего. — Ничего? — викинг не смотрит в его сторону, улыбается как-то горько. — Я бы хотел, чтобы ты так думал, — Тойя продолжает смотреть вперёд, во взгляде пустота. — У тебя всегда слишком много вопросов: сейчас я бы предпочёл, чтобы ты не задавал их. — У тебя наконец-то нет готовых ответов или…? — Ты получишь их в конце, — он обрывает на полуслове, равномерно останавливая свою лошадь. — Уверен, что мне будет у кого требовать их? — викинг тянет за поводья, тормозит шаг животного: он первый спускается с седла и не отводит взгляда от наследника, который следует его примеру. Эндевар встаёт напротив, лицом к лицу, улыбается мягко, Торграду даже кажется, что искренне: только слова, покинувшие чужие уста, незамедлительно напоминают о личности Тойи: — На доске — король падает последним. Воину удаётся лишь частично понять смысл его слов, но одно очевидно: Эндевар проиграет только смерти. Арен хмыкает своим мыслям, но не отвечает наследнику, который и не спешит продолжить разговор, дожидаясь, когда конунг тоже присоединится к ним. — Отсюда я покидаю вас, — с безразличием сообщает воительница, убрав назад длинную косу. — Коридор предоставлен, как и было обещано. — Было честью познакомиться с Вами, конунг, — будущий монарх протягивает руку белокурой женщине, затылком чувствует всё то напряжение, что застыло за его спиной, на лицах норманнов. — Чрезмерная любезность… С чего бы, англичанин? — Уайткроу с подозрением прослеживает за изящным жестом. — Я не смею недооценивать важность Вашей помощи. — По моему приказу было совершено нападение на запад Восточной Англии, — напоминание ничуть не смущает Эндевара, тот дожидается ответа на рукопожатие. Рука воительницы утопает в широкой ладони наследника: она ощущается не как женская, но и не настолько грубая, чтобы счесть за мужскую. Тойя недолго смотрит на шрамы на тыльной стороне, и приходит к выводу, что ошибочно пытается дать определение: так выглядит плоть любого, кому есть за что сражаться. Он накрывает её руку и второй ладонью, встаёт чуть ближе, намереваясь оставить последующие слова только между ними двумя: — Конунг, при возможности, запросите у наследника Чисаки как можно больше подкрепления. — Чем больше мерсийских солдат будет у границы, тем сложнее будет её защитить, — женщина с негодованием смотрит в ответ. — С чего ты решил, что это хорошая идея, южанин? — Так Вы сможете это сделать? — наследник настаивает, удерживая на лице мягкую улыбку. — Поблагодаришь потом ярла. Тебя спасает только факт, что он решил довериться тебе, — конунг не даёт однозначного ответа, но и этого достаточно, чтобы англичанин понял — она это сделает: ради ярла Кацуки. Принц благородно кивает, наклоняется к руке воительницы, губы невесомо касаются её. Уайткроу вздрагивает слабо, но реакция теряется в удивлении присутствующих, некоторые из которых уже тянутся к своим оружиям. Слова, прозвучавшие громче, чем разговор перед этим, выводят норманнов из оцепенения: — Благодарю за сотрудничество. Наследник отстраняется и глаза его сталкиваются с поглощающе-серыми, которые смотрят с непониманием, стараясь найти скрытый мотив в его действиях. Эндевар забирается обратно на свою лошадь и бросает твёрдое: — Выдвигаемся! Арен наблюдает за ним ещё некоторое время, усмехается про себя, ведь жизнь среди христиан день ото дня шатает что-то доселе устойчивое в нём. Воины так покорно слушаются принца, словно не до конца осознают кто перед ними — англичанин, христианин, полководец и будущий монарх королевства, которое жаждет их падения не меньше, чем норманны богатства их земель: и они продолжают слушать его — единственного христианина в отряде. Находясь уже в седле, воин долго смотрит ему вслед, за спиной удаляется звук шага лошади конунга. Где-то в углу сознания он нехотя признаётся, что причина вовсе не в его происхождении или статусе — личность, властность и ум, вот что привлекает в Тойе. Он и сам порой ловит себя на мысли о неосознанном подчинении словам англичанина, в иной раз выдёргивает себя из паутины Эндевара: сеть дрожит под ногами. Арен сильнее сжимает поводья. — Торград. Наследник не утруждается повысить тон, как если бы знал, что воин хватается за его голос среди прочего шума, накрывающего словно только их обоих. Тойя оборачивается в седле, улыбается снисходительно, чуть наклонив голову к плечу, и пристально смотрит в глаза норманна. Арен молча выполняет указ, что читается в чужом взгляде: он ровняется с ним шагом.***
Вечер лениво опускается на лагерь, успокаивая всё то волнение, что навёл Мерфи́ своим приездом. По заранее полученным распоряжениям, воины не покидают свои палатки вплоть до приказа ярла, который дожидается, когда для Шото подготовят палатку. Слабая попытка держать в безопасности обе стороны: Мерфи́ от возможного порыва норманнов, и викингов от возможного гнева наследника. Кацуки знает и чувствует то же, что его воины: до этих пор уэссекская армия хоть и фиктивно, но слушалась и подчинялась ярлу. Будучи без лидера, солдаты и командиры находили в нём необходимую опору. За несколько часов, что наследник находится тут, словно даже поведение саксов стало более самоуверенным. Ярл чувствует, как воображаемая опора начинает шататься, по мере того, как чужое слово становится всё более влиятельным и несмотря на то, что Кацуки сам позволил повести себя в палатку, в глазах викингов всё равно читалось желание растерзать наследника. Он не прочь отдать всё в руки Шото, вот только для викингов он не просто Шото: он сакс, в прошлом — враг, в настоящем — всё ещё христианин. Норманн потирает переносицу, выдыхает с чувством и, выходя из палатки, медленными шагами проходит сквозь ряд других, двигаясь к той, в которой надеется найти хозяина. Едва успев поднести руку ко входу, ярл чувствует, как чужие пальцы нечаянно бьют по его ладони, отодвигая плотную ткань: Эванс поднимает к нему удивлённые глаза, полные ясности и честности. Язычник теряется на секунду, внимательно осматривая командира, пытаясь найти следы того, как именно Мерфи́ «добился» той информации. Военный не сопротивляется даже тогда, когда Кацуки опускает руку на его затылок, поворачивает голову сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы разглядеть уши под волосами. Рука скользит на плечо, а вопрос северянина звучит с неким облегчением: — С тобой всё в порядке? — Не должно было? — Мерфи́ заставил тебя рассказать всё? — Заставил? — командир чуть хмурится. — Разве я не должен был рассказать ему? Вы же союзники, ярл. Озвученное молнией бьёт по сознанию, Кацуки выдыхает рвано, даже пытается улыбнуться отныне такой простой истине, в которую до этих пор верилось с трудом. — Ты прав… Мы союзники. — Правда, я думал, что другие командиры сами поспешат поговорить с ним, не позволят мне, после того, что я сделал днём… — сакс осекается. — Но они сказали принцу, что я с тобой в доверительных отношениях и настояли, чтобы сам рассказал всё. — Настояли, — он не спрашивает, лишь повторяет, но всё равно выгибает бровь под воздействием личных догадок. — Да. Что-то… Не так? — Время покажет, — ярл слабо сжимает чужое плечо, говорит напоследок что-то ещё, после покидает командира. — Ваше Высочество? — Аелл наклоняется к наследнику, прослеживая за его взглядом, направленным к двум мужчинам: стражник находит причину такого внимания в странности картины, ведь не знай он, что один из них норманн, а другой сакс, то счёл бы их непринуждённый разговор за дружеский. — Вас что-то беспокоит? — Ни коим образом, — ответ звучит резче, чем того хотел Шото.***
Словно следуя по стопам утра, ночь несёт с собой всё ту же необъяснимую тревогу, которая сопровождала приезд наследника: и если то волнение ярл объяснил себе ожиданием неизвестного, что мог предпринять будущий монарх, то это беспокойство не обосновано ничем, кроме краткого разговора с командиром. Норманн наблюдает, как все постепенно расходятся, снаружи остаются только дозорные. Шаги его неторопливые, он всё ещё осматривает каждое движением из-под слегка прикрытых век. Кацуки не обращает внимания на нескольких стражников у палатки наследника, но меч, опустившийся перед ним, при попытке пройти внутрь, заставляет обдумать это легкомысленное решение. — Могу чем-то помочь? — Аелл доброжелательно улыбается. — Я не понимаю ни одного твоего проклятого слова, — норманн выглядит совершенно невпечатлённым. Он вынимает собственный меч, собираясь отодвинуть им чужой, ведь подобный жест покажет его намерения, даже если сакс тоже его не понимает. Рука Аелла остаётся неподвижной, он делает шаг в сторону, закрывая вход уже собой, и поднимает оружие выше. Усмешка сменяется оскалом на губах ярла. Он отступает, только чтобы иметь больше пространства для маневра, когда резко вскидывает руку с оружием: звон раздаётся почти оглушительно. Оба меча давят друг на друга, словно заключив договор фатального исхода. Терпение ярла достигает своего лимита первым: он хватает руку сакса в локте, удерживая его оружие в том положении, затем убирает свой меч и делает быстрый разворот на месте, намереваясь приставить клинок к чужому горлу. Мимолётное движение, и два меча, один, скользящий вдоль лезвия другого: обоим на секунду кажется, будто посыпались искры на месте соприкосновения клинков. Короткий выдох ярла звучит не столько удивлённо, сколько с довольством от соперника, когда он ощущает тёплую влагу, что скользит по шее. Они замирают в движении, лезвие меча каждого сбоку покоится у шеи другого. — Прекратить. Сейчас же, — голос Мерфи́ отрезвляет обоих, хоть его речь понятна только саксу. Первым оружие убирает стражник, видимо, этим и оправдывая позицию подданного. Кацуки не спешит с этим, подносит руку к шее, касается места пореза и опускает её, чтобы размазать по подушечкам пальцев собственную кровь. — Я хочу поговорить, Шото. — Не сегодня, ярл. Этот разговор может подождать до завтра? Норманн читает эту усталость в его глазах, и тон звучит менее строго, чем прежде, а его догадки слишком необоснованные, чтобы нарушить ими покой наследника. Внимание привлекает фигурка в его руке, какую он видел в покоях Мерфи́, на шахматной доске. Ярл не отвечает, переводит взгляд обратно на христианина напротив и лёгким движением переворачивает эфес меча, наконец убирая оружие. Ярл покидает их молча, слышит, как Шото что-то говорит англичанину, но смысл слов по-прежнему непонятен. Кацуки неспешно обходит несколько палаток викингов, сообщает, что те могут уже выйти: они в свою очередь сообщают другим. Несмотря на незначительность полученной раны, кровь всё ещё продолжает течь тонкой струёй, пачкая тунику. Закончив, ярл направляется обратно к своей палатке, шаги за спиной настораживают, и он медленно замедляет свои. — Ярл Кацуки. Обращение звучит типичным для англичан акцентом, он даже узнаёт голос стражника. Обернувшись, норманн выжидающе смотрит на него, будто тот мог бы внезапно заговорить на норвежском. Англичанин не говорит более ничего, тянет руку с белым платком, смотрит хмуро, словно выполняет это по приказу. Кацуки усмехается с хорошо скрытым превосходством, и берёт предложенный предмет, но не спешит прикрыть им рану. Внутренняя борьба христианина длится ещё несколько секунд, после он поднимает руку, складывает на груди и чуть преклоняется в уважительном жесте. Ярл упивается его покорностью: в виде подавленности столь благородной гордости было что-то питающее эго норманна. Он слабо хлопает по его плечу, пытаясь передать что-то одним лишь этим, затем оборачивается, зажимает платком рану, по мере того, как отходит от англичанина. Стражник несколько секунд смотрит в удаляющуюся спину, после и сам поворачивается, дабы вернуться к наследнику, прокручивая в голове недавний разговор с будущим монархом: «— Нравится тебе это или нет, но отныне мы сотрудничаем с ними, я не стану терпеть внутренние раздоры. — Он пытался войти к Вам без разрешения, милорд, — стражник держит руки за спиной, голова привычно высоко поднята, но глаза не смотрят на будущего монарха. — И ты посчитал, что вместо того, чтобы сообщить об этом мне, стоит оголять свои клинки на глазах у всех? Ты ведь знал, что не понимаешь его языка. И он даже не просто какой-то обычный воин, он ярл, мой союзник, на данный момент и в данном месте — равный мне человек. Какой пример ты подаёшь другим солдатам? — Такого больше не повторится, милорд, — отвечает Аелл после недолгой паузы, поднимает глаза и кивает, добавляя больше уверенности своим словам. — Тогда наладь ситуацию, — Шото опускает кинжал, которым точил дерево. — Но милорд, как я…? — Ты ведь как-то умудрился спровоцировать конфликт, даже не зная чужого языка. Тебе ничего не стоит исправить проблему точно так же, — будущий монарх ставит на стол уже почти готовую фигурку, и поднимает взгляд к лицу подданного. — Или я ошибся насчёт тебя? — Будет выполнено, Ваше Высочество, — Аелл склоняет голову, отдавая дань уважения, затем поворачивается к выходу. — С Вашего позволения. — Аелл. Сообщи и другим… — ещё несколько стружек дерева бесшумно падают, Шото вырезает последние детали. — Да, милорд? — ледяной тон Мерфи́ заставляет стражника внутренне вздрогнуть. — С этого момента никому не сметь поднять оружие против ярла Кацуки. — Слушаюсь. Тёмная фигурка короля с тихим стуком касается стола.»***
Ночной ветер рисует кривые, прозрачные узоры на земле, касаясь каждого камня и каждой души, на кого падает дыхание. Темнота подкрадывается неспеша, отряд успевает разбить несколько палаток, совсем скоро все занимают свои. Англичанин ещё недолго смотрит на силуэт дозорного, который сидит у огня, за спиной шуршит ткань их с викингом общей палатки, спустя секунду, рядом звучит голос, что заставляет сконцентрироваться только на нём: во всём том хаосе, что творится в мыслях Тойи. — Почему не заходишь внутрь? — Думаю. Арен устремляет взгляд в ту же сторону, куда смотрит будущий монарх, чуть хмурит брови из-за ситуации, что пока не постижима для его понимания. — Скоро смена дозорного, — почему-то сообщает Торград, в попытке возобновить разговор. — Знаю. Воин вздыхает устало, ведь даже в таких ответах виден весь характер Эндевара, с которым Арен всё ещё учится справляться. Он решает заговорить о том, что волнует его с самого Уэссекса: — Конунг предоставил нам коридор, ибо у неё, по договорённости с Короной Мерсии, есть свободный вход в королевство на случай отступления или запроса о помощи. — Правильно, — Тойя подтверждает. — И для этого мы взяли с собой его доверенных воинов, так как те знают местность лучше и смогут рассеять возможные подозрения, если нас заметят. Хоть тебя и приходится держать в тени, как никак ты известен по всему материку… — Очевидно. — Тогда позволь поинтересоваться, — Арен взглядом провожает викинга ярла, который подходит к костру, чтобы заменить дозорного, — что он тут делает? Зачем ты настоял на том, что он нужен нам в отряде? — Он понравился мне. Честный. Торград переводит внимание на него, смотрит растерянно. За свою жизнь воин успел участвовать во множестве набегах и битвах, большинство из которых совершались через Северное море, в условиях бесконечных штормов и нескончаемых попыток выжить ещё один рейд: но никогда он не видал моря более безумного, чем то, что каждый день видит в глазах Тойи. Эндевар наконец смотрит в его сторону, замечает негодование, но принимает его молчание как знак того, что разговор завершён и, слабо сжав плечо воина, заходит в палатку. Луна появляется и исчезает за облаками, наслаждаясь последними минутами ночи, прежде чем на горизонте возвысится рассвет. Её холодный свет окутывает тёмную мантию на плечах наследника, когда тот бесшумно покидает ночлег, осматривает палатки, после двигается к лошадям на противоположном конце. Дозорный слышит шаги, что двигаются в его направлении, недолго спустя, рядом встаёт англичанин, держа в руке поводья, а в другой пока не зажжённый факел. — Что такое, христианин? — Мне нужно, чтобы ты сопровождал меня. Необходимо сделать кое-что. — И ты подумал, что я идеальный вариант? — воин встаёт на ноги, оказываясь немного выше самого наследника, и смотрит на того чуть надменно, склонив голову к плечу. — Ты единственный, кто сейчас не спит. К тому же, с наступлением рассвета дозорный больше не понадобится, отряд не настолько большой. Вдобавок, вам ведь важно, чтобы я не сделал ничего без вашего ведома? Я же враг — единственный христианин тут, викинг, — Тойя ухмыляется слабо, опуская факел в костёр, огонь поглощает его. Он не дожидается ответа, кивая на лошадь и бросая бесцветное «Забирайся». Воин цокает тихо, двигаясь вперёд с выражением недовольства, словно делает одолжение, а не выполняет данные ему распоряжения. Оказавшись на седле, викинг подаёт руку, за которую наследник не брезгует взяться и занять место позади, одной рукой обхватив викинга поперёк торса, в другой всё ещё держа факел. Дозорный бросает негромкое «Пошёл!», лошадь делает несколько ритмичных шагов, затем переходит в медленный бег. — Почему ты сам не занял место ведущего, англичанин? Или вы даже с этим плохо справляетесь? — викинг издаёт тихий смешок, чуть повернув голову в сторону. Эндевара ничуть не раздражает его самодовольство, наоборот, он в такой же весёлой манере говорит ответ, который звучит слишком легко для своего содержания: — Всё просто, я не встаю к врагу спиной. Где-то у палатки всё ещё наследника стоит воин, серые глаза с застывшим в них мраком, провожают всадников. Он крутит в руке пустые ножны излюбленной англичанином трости: она не многим отличается от той, которая была у наследника в Уэссексе. Этот Тойя совсем немного отличается от того, к которому Торград касался в Норвегии. Проехав около мили, Эндевар хлопает по чужому плечу, призывая замедлиться. Викинг хмурит взгляд, остановившись около замёрзшего озера, где нет потенциально ничего, что может являться достойной причиной проделать такой путь. Англичанин спускается первый, проходит чуть дальше и задумчивым взглядом осматривает сухие ветви под ногами, от окружающих озеро деревьев: он толкает их дальше друг от друга, но словно в одну точку. — Эй, англичанин, ты там… — Подойди. Это должно быть где-то тут, — Тойя едва заметно меняется во взгляде, когда отодвигает последнюю ветку и отходит дальше, чтобы закрепить факел на седле. — Что конкретно мы ищем? — воин подходит к месту, где стоял христианин, пока сам наследник встаёт позади него. Тойя наблюдает за викингом, который всё ещё пытается разглядеть что-то на земле: наследник для себя подмечает, что одежда норманнов довольно хороша, хоть предмет одежды навряд ли был рассчитан на то, чтобы держать под ним настолько крупное оружие, но благо, мантия оправдала ожидания, всё это время незаметно храня то, что англичанин может иронично назвать «маленьким арсеналом». Эндевар бесшумно достаёт клинок. Воин с раздражением плюёт на землю и возвращает взгляд к наследнику, параллельно гневно шепча: — Христианин, что за бессмысленную игру ты зате… Свист клинка нарушает мимолётную тишину: норманн наконец-то понимает чужое намерение, но слишком поздно. В меру длинное лезвие пронзает грудную клетку насквозь, викинг делает болезненный, глубокий выдох, словно невидимая, сильная рука сжала горло. Блестящий конец серебряного клинка виднеется со спины. Тойя кладёт руку на головку змеи, переворачивает — лезвие крутится в чужой плоти, и он резко вынимает его, отступает чуть. Язычник делает шаг вперёд, на второй у него сгибаются колени, и он опускается на землю. — Правильно… Вот так… — оскал на губах Тойи смотрится до нельзя естественным с тем, что творится у него перед глазами. — Перед монархом нужно на коленях. — Чёртов… Английский пёс… — викинг чеканит слова, пока с каждым соприкосновением губ, изо рта брызгает алое, рука его инстинктивно сжимает грудь, а из неё ручьём льётся кровь. — Что я тебе сделал, подонок?! — Давай подумаем… — наследник снимает мантию, давая увидеть лук на спине: пальцы устремляются вниз по затылку и забираются под одежду, вынимая единственную стрелу, которая всё это время холодила кожу. Он зубами срывает с рукава кусок ткани, чтобы обмотать им наконечник. — Разве не ты передавал конунгу Уайткроу информацию об уэссекском лагере? Только не говори, что в благих целях. Ты предал. — Я не предавал тебя… Потому что ни за что в жизни я бы не поклялся в верности такому христианскому ничтожеству, как ты! — лицо воина искажается от боли, что медленно отнимает у него жизнь. — Конечно. Ты поклялся в верности ярлу Кацуки. А раз мы с ярлом Кацуки в обстоятельствах, одобренными моим и вашими богами, действуем для одной цели, то ты предал нас. — Проклятье… — воин тихо смеётся, словно уже пребывая в предсмертном безумстве. — А ты что, ожидал, что я буду помогать этим саксам…? Они… Мои враги… — Ты прав, — просто соглашается будущий монарх, неторопливо подходит ближе и садится перед воином на корточки. — Для врагов естественно убивать друг друга, так? Тогда ты уже получил ответ на свой вопрос, — Тойя хватает язычника за лицо и поднимает к себе потухающий взгляд. — Тебе наверняка понравится узнать правду перед смертью: всю ту информацию, которую ты передавал конунгу, было с целью помощи саксам. Всё то, что ты рассказывал ей, Уайткроу использовала для совершенно другого. И ты единственный из этого отряда, кто не знает истинную причину, почему мы на самом деле сейчас здесь — в Мерсии: ради Уэссекса, твоих любимых саксов и обожаемых тобой христиан, — наследник сжимает его челюсть чуть сильнее. — Ты предал и был предан, викинг. Норманн больше не в силах ответить, лишь глаза, отражающие ужас осознания, в упор смотрят в голубые. Тойя отпускает его: викинг, сгорбившись над землёй, из последних сил пытается не сломаться. Англичанин берёт лук, бережно водит по рунам на нём, не спешит с движениями, наслаждаясь расправой и абсолютной властью над чужим существованием: Он простит. Тойя придвигает наконечник к факелу, после отнимает стрелу с горящим концом. Он натягивает тетиву, готовый отпустить её. Англичанин слышит шаги позади, те постепенно переходят в бег, ржание лошади где-то совсем близко, но он не оборачивается, когда знакомый голос зовёт его. Только рука чуть дрогнет перед тем, как разжать пальцы вокруг оперения: — Эндевар!***
Глаза викинга резко распахиваются, словно зов чего-то далёкого и предупреждающего сейчас добрался до него сквозь полусонное сознание: всё же ему так и не удалось уснуть глубоким сном. Кацуки принимает сидячее положение и выдыхает рвано, осматриваясь, будто что-то могло поменяться в палатке. Он замирает, вслушиваясь в приглушённый шум и тихие голоса. Снаружи доносятся шёпот и хруст тонкого слоя снега под копытами лошадей. Ярл пристально следит, как тени касаются земли, проходя мимо: он выжидает несколько минут, после поднимается и, взяв меч и накидку, покидает палатку. Предрассветный туман обнимает воина, а вид с расстояния пары десятков шагов совершенно закрыт от его обзора. Хватаясь за шею животного, Кацуки наклоняется ниже, чтобы лучше рассмотреть следы: те заканчиваются у леса, там же привязаны три другие лошади. Он спрыгивает с седла, ноги почти бесшумно касаются земли, а рука рефлекторно тянется к оружию, когда он ступает в гущу. Спустя время неориентированной ходьбы, слуха касаются всё те же голоса: Кацуки поворачивается в их сторону, с каждым шагом они ближе. Ярл только сейчас замечает насколько чарующе-мрачен лес, что при желании, если найти идеальное расположение деревьев, можно остаться в кромешной тьме. Норманн встаёт у одного из них, перекручивает в руке эфес, пока взгляд неотрывно следит за мужчинами, которые стоят совсем недалеко. Наконец, один из них оборачивается, рука викинга вздрагивает: на знакомом лице сакса неподдельное доверие, с которым тот смотрит на своих товарищей. Кацуки узнаёт и двоих других — тоже командиры. Язычник соврёт, если скажет, что в происходящем наблюдалось что-то неправильное, кроме дурного предчувствия и странности места, выбранного для, казалось бы, будничного разговора. Военные продолжают что-то обсуждать, ярл всё ещё не понимает сути разговора, с раздражением подмечает, что удаётся ухватиться только за имена. Даже если это заговор за спиной Мерфи́, ему по-прежнему недоступно ничего из того, что удаётся расслышать: остаётся только показаться и заставить их объясняться за столь нелепую прогулку трёх командиров, в такой важный для войск момент. Воин вдыхает, собираясь ступить вперёд, чтобы привлечь к себе внимание саксов, но неожиданно для него, чья-то хитрая рука резко тянет назад, затем придавливает спиной к стволу дерева: параллельно с этим, ему зажимают рот, не давая выдоху покинуть грудную клетку. Норманн растерянно смотрит в разномастные глаза, которые в ответ заглядывают, казалось, в саму душу, убеждаются, что северянин понял немое требование. Наследник неспешно убирает руку от его лица, опуская на грудь, всё ещё давит слабо, будто это сможет удержать того на месте. — Ничего не делай, — Шото не обрывает зрительного контакта с ярлом, видит, что к нему прислушиваются, — твоё оружие бесполезно на таком расстоянии. — Они что-то задумали, Мерфи́, — так же тихо отзывается язычник. — Я не знаю что, потому что ни слова не понял, но явно что-то дурное. Шёпот едва уловим и чтобы расслышать слова, Шото приходится встать ближе, предплечьем опершись о толстый ствол дерева за спиной ярла. Взгляд его следит за командирами, когда он наклоняется к уху норманна, чтобы спросить: — Ты ведь не думал, что ваша близость останется незамеченной? — Хочешь сказать, что это происходит из-за меня? — ярл чуть хмурится в лице, тоже смотрит куда-то перед собой, внимание цепляется за ветви, ведь положение совсем не позволяет посмотреть на лицо Шото. — Как одна из причин. Он проявляет себя хорошо, что означает, что и для меня он выделялся бы среди других командиров. Как думаешь, скольким из них понравилась идея того, что самый молодой из них, который ещё даже не всю свою жизнь поставил перед Короной, получает столько признания? Разглашение того, что он верно служил тебе всё это время, должно было стать переломным для него: другие командиры наверняка ожидали, что я избавлюсь от него, рассмотрев в нём возможного предателя. Но этого не произошло, — Мерфи́ пристально следит за каждым движением командиров, по их лицам несложно заметить, что разговор всё больше склоняется в неблагоприятное русло. — И когда я ничего не предпринял, они решили исправить это сами. Эванс слишком выделяется: мышление, желание перебороть себя ради цели и приложить к ней всё — вплоть до собственной жизни. Он из тех, на ком держится королевство, и столько чести обычному командиру… Другим — таким же командирам, очевидно неприятно видеть это. Он отличается своим умением оценивать все достоинства и недостатки того или иного решения. Думаешь, он из-за красивого голоса согласился выслушать тебя тогда, в первый день вашего прибытия? — сакс немного отстраняется, всё ещё оставаясь близко к лицу норманна. — Или что терпит твой характер и отношение потому, что послушный пёс? Он знает насколько ты полезен для Уэссекса, а для своей Короны он готов стерпеть. — Ты знаешь его меньше дня, Мерфи́, не делай вид, будто мог прийти к этим выводам так скоро, — викинг чуть ухмыляется, чувствуя своё превосходство в этом вопросе: в конце концов, они с Эвансом уже успели пройти через многое. — Он мог пойти на это из-за доверия ко мне и к моим идеям, веры в победу под моим руководством или… Просто потому что я понравился ему. Как человек. — Разве я сказал, что ты не можешь нравиться ему? Наследник смотрит с холодом, затем отталкивается, заметив движение руки одного из командиров, который тянется к горизонтально расположенным ножнам на своём поясе на спине. Шото ожидал подобного, но на один из таких случаев, когда ему жаль, что оказался прав. Он ловко берётся за свой лук, достаёт из колчана одну стрелу и быстрым движением натягивает тетиву. Кацуки только сейчас возвращает внимание к саксам, следит за тем, как один из командиров медленно достаёт небольшой меч. Секундное напряжение резко спадает, стоит услышать слова наследника, который произносит их насмешливо, прежде чем выпустить стрелу, стоит кончику чужого клинка полностью оказаться вне ножен. — Тебя сложно ненавидеть, Кацуки. Наконечник врезается в свою цель с таким желанием, что картина завораживает: тело, со спины принимающее стрелу, выгибается, откинув назад руки и голову, словно сама смерть затянула его в своё объятие. Ярл думает, что Мерфи́ знал, когда бросить эту фразу, чтобы у норманна не было времени вдуматься в слова, ведь секунду спустя общий хаос окутывает пространство. Из разных сторон выступают солдаты, направляя свои оружия и натянутые стрелы в сторону командиров, исключая Эванса. Язычнику остаётся лишь наблюдать, как расправа добирается до каждой провинившейся этим рассветом души. Он переводит на будущего монарха свой слегка потерянный взгляд, спрашивает негромко: — Откуда ты знал? — Сообщил другой командир, который отказался участвовать в этом. Подобных нужно травить их же ядом… — Мерфи́ заглядывает в тёмные глаза воина в ответ. — Ибо тот, кто предал нас…***
— …Предаст и вас, — с холодом заключает Эндевар, пока позади горит тело викинга: криков больше нет. — Считай, я сделал вам одолжение, избавив от него. Торград подходит будто остолбеневшими шагами, встаёт напротив наследника, но внимание приковано к чернеющему телу за его спиной. Тойя недолго наблюдает за его реакцией, затем касается лица и поворачивает к себе его взгляд: большим пальцем невесомо поглаживает щеку, давая ощутить на коже тепло крови. — Посмотри на меня, — Арен моргает нерасторопно, обращает свой взор к будущему монарху и, поймав внимание серых глаз, наследник почти ласково спрашивает: — Что думаешь? — Ничего, чего бы не высказал тебе в лицо, — с горечью бросает норманн. Воин выдыхает, когда англичанин запускает пальцы в его волосы, слабо гладит, как если бы пытался утешить или придать больше смелости для последующих слов. Взгляд Торграда цепляется за порванный рукав туники, под которой на внутренней стороне руки виднеются символы чужого письменного языка, что складываются в слово, пока непонятное викингу. Техника, которой его клеймили на коже, выглядит не такой же, какой были запечатлены множества узоров и рун на теле самого Арена: посмотрев на слово ещё несколько секунд, норманн осмеливается предположить, что это шрам, и выглядит он так, словно был вырезан ножом. Новое открытие на чужом теле на считанные секунды отвлекает от мыслей о погибшем воине. Он заставляет себя закрыть глаза, чтобы больше не смотреть на шрам. Язычник отвечает на ожидающее молчание: — Ты… Не позволил ему даже вынуть свой меч. Считай, убил безоружного человека. Без битвы, — веки воина открываются, Тойя видит тучи в вечно спокойном, пасмурном небе его глаз. — Казнил, как палач, словно был в праве решать его приговор. Не дал шанса умереть в бою. Ты… Какой-то христианин… Лишил его возможности попасть в Вальхаллу! — Он предал. — Кто ты такой, чтобы решать какого наказания он заслуживал?! Арен резко отталкивает того от себя, дышит загнанным зверем, отступая с непонятным ему самому волнением: защищая его и себя. Воин всё продолжал убеждать себя, что нет ничего опасного в том, чтобы вести с англичанином эту нелепую игру в самообладание и доверие. Воин продолжал убеждать себя, что зашёл с игрой не так далеко, чтобы эти чувства стали чем-то существенным. И лишь осознание того, с какой пугающей точностью он знает каково это — любить Эндевара, заставляет его усомниться в собственных ощущениях. Он поворачивается к нему спиной — снова нет сил смотреть наследнику в лицо. У Тойи глаза настолько пронзительные и яркие, что викингу они всякий раз напоминают Северное море, в самые удачные из дней для набегов. Но правда в том, что Тойя губителен для него. Любить Эндевара — приговор. Спокойствие его глаз обманчиво, это море тянет его на дно, ломает его драккар. Такому викингу, как он, нужно было найти кого-то мирного и чистого, оказавшись рядом с которым, Арен смог бы забыть про всю ту войну, что вершится внутри и снаружи. Вот только Тойя не мирный, не чист и даже не такой, как сам Торград: он намного хуже. Эндевар — палач, смерть от руки которого не ощущается как освобождение: он лишает тебя не только жизни, но и рая. Воин руками берётся за голову, словно пытаясь сдержать её от раскола, пальцы неосознанно сжимают корни волос. Торград опускается на корточки перед бывшим товарищем, который всё ещё горит затухающим пламенем: тело не выдерживает груза его дум, колено сгибается, касаясь снега. Мысли обжигаются об ощущение, словно он всё это время медленно влюблялся в беса, вышедшего, казалось, из самого Хельхейма. Англичанин подходит бесшумно, холод металла на подбородке заставляет Арена поднять взгляд. Тойя держит оружие за клинок, давит на чужую нижнюю челюсть головкой змеи. — Наконец осознал кому всё это время предлагал себя? — Это худшее, что ты мог сделать, Эндевар. — Ты думаешь, я не знал этого? — наследник заменяет клинок своей рукой, подхватив воина за подбородок, вынуждает подняться на ноги и приближается к его лицу. — Тебе кажется, что я не смогу зайти дальше? Эндевар видит с каким мраком и убеждением Арен смотрит в ответ, знает, что тот и не сомневается в услышанном: и только на самом дне зрачков англичанину удаётся уловить тревогу, такую неестественную для этих серых глаз. — Вы, язычники, наверняка думаете о нас — христианах, как о трусах, добряках и святых, помешанных на идее безгрешности и духовной чистоты. Позволь раскрыть тебе секрет, Арен, — наследник наклоняется ближе, его рука сползает на плечо воина, затем плавно двигается к лопаткам. — Мой бог намного страшнее твоего. Он жесток. Знаешь почему? — бледные пальцы умело крутят оружие, конец клинка упирается в спину викинга, по направлению сердца. — Он прощает. Торград не двигается, не дёргается и тогда, когда чувствует, как острие давит на кожу, через слой одежды. Всё его естество отзывается лишь на голос Эндевара, который продолжает, губами слабо задевая ухо викинга: — Если ты сделаешь что-то неправильное, тебя обязательно настигнет расправа, не так ли? Твои боги очистят тебя наказанием. Если ты сделаешь чудовищную ошибку, твой бог даст тебе достойный ответ — лишив пути в Вальхаллу. Знание того, что тебе придётся расплатиться за любое своё деяние, делает тебя осторожным… Рассудительным… Сдержанным… Со временем все эти запреты и боязнь последствий укрепляется в сознании так сильно, что большинство из вас становятся подобными твоему товарищу — Кацуки: «Я не сделаю этого», «Так я не попаду в Вальхаллу», «Это против идеологии воина». А знаешь, что говорит мой бог? — Тойя давит клинком чуть сильнее, заставляя прижаться к себе ближе, если воин не хочет, чтобы конец лезвия проник в его плоть. — «Раскайся и я прощу тебя». Милость делает из нас чудовищ, потому что мы знаем, что всегда получим её, если покажем сожаление. Бог всегда простит, стоит только помолиться. А что в самой мольбе? «Прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему». Ты можешь сделать худшие вещи, какие не рассказывают даже об аде, но ведь… У тебя всегда есть милосердие бога. — Тогда почему…? — воин осекается, глотает вязкий яд, которым наследник напаивает его. — Почему вы считаете себя лучше нас? — Потому что нет морали в том, что ты хороший человек, у которого даже нет способности или наглости быть плохим, — тон его голоса становится горестным. — Мораль рождается от того, что ты знаешь: ты — чудовище, и ты умеешь это контролировать. Недолгая тишина вновь разбивается о голос англичанина: — Мой бог говорит, чтобы мы простили, как он прощает нас. Но разве… будь смертный в состоянии делать то же, что и сам бог, разве он сам не стал бы чем-то божественным? — будущий монарх смеётся тихо, его тёплое дыхание касается кожи чужой шеи, и норманн внутренне вздрагивает. — Вот только я не бог — прощать не могу. Эндевар видит, как кожа викинга покрывается мурашками: он медленно убирает клинок, затем кладёт руку на спину воина, приобнимая, мажет губами по шее, поднимаясь к лицу. Торград замирает от выражения, с которым наследник смотрит в его глаза, когда произносит тихие слова: — Я подпустил тебя ближе, чем кого-либо другого. И если решишь предать меня… — Тойя лезвием водит по щеке викинга, слабо царапает почти незаметный шрам, который он же и оставил на нём. — Даже тебя я не прощу, Арен. Эндевар не требует ответа, когда молчание растягивается на долгую минуту, он также не отстраняется, когда находит на дне аспидных глаз что-то неистовое: смешанные презрение и тяга к тому, что воин пытается отвергнуть и проигрывает раз за разом. Он рассматривает Эндевара так, словно увидел перед собой нового человека, совершенно незнакомого доселе. Вся надменность, усмешки, манипуляции, отчуждённость и множества ролей внезапно распадаются обломками статуи перед ногами воина. Он припоминает её — неприступную, одиноко стоящую в коридоре, во дворце Уэссекса, в ту самую ночь, когда они с Тоей впервые оказались наедине. Теперь воину несложно понять, что за выражение было на лице девы, только не было дано разглядеть этого тогда. Она была в печали, и она, наверняка, всё ещё там — ничто не поменялось в том дворце. Он пытается воссоздать в памяти её образ, жалеет, что раньше не замечал, как из каменных глазниц девы текли кровавые слёзы: всё то, что она за всю жизнь не сможет высказать. И сейчас, смотря в глаза наследника, Торград впервые видит всю скорбь спокойного моря, которое, как ему казалось, уничтожает без всяких сожалений. Почему он не задумывался об этом раньше? Все эти корабли и драккары никуда ведь не деваются. Море разрушает их, но они ведь не покидают его. Все эти обломки там — глубоко на дне. Неважно, скольких Эндевар не простил за всё это время: как неважно и то, что он уже давно расправился с каждой душой, для которой у него не нашлось милости. Следы от уничтоженного всё ещё тут — на дне его души. И в виде шрамов на теле, абсолютного отторжения каждого, кто пытается предложить свою компанию, и бесконечной боли от желания довериться. Момент ощущается переломным в сознании Торграда, ведь он наконец-то чувствует, что за всё это время впервые сумел понять наследника. Викинг снова сокращает расстояние между ними, неспешно поднимает руки, давая Тойе достаточно времени оттолкнуть, если он захочет этого сделать. Арен обнимает его осторожно, со всем состраданием, на которое только способен. Эндевар позволяет себе лбом прижаться к его плечу, устремив взгляд куда-то в сторону потухшего огня. Чужая близость кажется незаслуженно-приятной, словно бог прощает ему и это. — Прощение — скверная вещь… Викинг не отвечает, лишь сжимает пальцы на его спине. Англичанин опускает руку с кинжалом, пока взгляд неторопливо скользит по вырезанному на коже слову: «mercy».***
Проходит не так много времени, прежде чем тела обоих командиров выносят из леса. Шото не спешит присоединиться к Эвансу и другим военным, когда те покидают место. На лице командира виден след от всего пережитого, хоть он и пытается ухватиться за фразу, сказанную днём ранее, главным стражником Его Высочества — «Держитесь стойко». Аелл выжидающе смотрит в сторону наследника и, поймав на себе его взгляд, Шото слабо машет рукой, указывая куда-то в сторону лагеря, на что поданный лишь кивает, затем седлает свою лошадь и направляет её в сторону командира. Остановившись рядом с Эвансом, стражник протягивает руку. — Я способен и сам… — хриплый голос командира оказывается перекрытым чужим более уверенным и собранным: — Я не сомневаюсь в Вас, Эванс. Военный ещё секунду смотрит на раскрытую ладонь пустым взглядом, после вздыхает и наконец принимает предложенную поддержку, хватаясь за надежную руку и взбираясь на лошадь. Шум копыт отдаляется, Мерфи́ только сейчас обращает внимание в сторону норманна, который всё это время молча наблюдал за происходящим. — Вчера. Ты хотел о чём-то поговорить. — Я хотел предупредить, что поведение твоих командиров казалось мне подозрительным. Но в этом уже нет нужды, — Кацуки поднимает глаза к небу, оно постепенно отдаётся в руки рассвету. — Предупредить, значит. Твоя расположенность к сотрудничеству с другими впечатляет. Неожиданно, — будущий монарх отзывается на чужие наблюдения без толики насмешки: он двигается к оставленному у дерева колчану. — Что не скажешь о тебе, — ярл недовольно цокает, прослеживая за действиями сакса. — Ты знал об этом со вчерашнего дня и всё равно позволил всему дойти до этого. Что, если бы ты не успел? Что, если бы его убили раньше, чем ты соизволил бы вмешаться? — Предлагаешь, чтобы я убил их ещё в лагере? Ты не допускаешь вариант, что, возможно, мне соврал другой командир, который сообщил об этом? Что он пытался подставить товарищей по командованию? Откуда мне было знать, если бы я не позволил им действовать? Я уже ничему не верю, ярл. — Но Эванс… — Сколько можно? — Мерфи́ слегка повышает голос, обрывая его мысль: усмехается на выдохе, пока оставляет оружие и поворачивается к норманну и приближается мерным шагом. — Почему ты так печёшься о нём? Стал личным покровителем? Или… И его ты успел поиметь? — Что ты несёшь..? — Скажи честно, у тебя одержимость идеей обладать христианином? Чувствуешь своё превосходство? Насмехаешься над нашим Богом? — Шото встаёт напротив и смотрит невозмутимо, хоть с каждым его словом выражение отвращения становится более отчётливым на лице ярла. Кацуки вдыхает, намеревается что-то сказать, но слова каменеют где-то в горле — их недостаточно. Он осматривается, Мерфи́ видит в его взгляде отчаянное желание что-то найти. Внимание викинга цепляется за меч на снегу, что осталось единственным напоминанием о том, что немногим ранее тут были убиты два командира, не заслуживавших своё звание. Кацуки быстрым шагом подходит к мечу, ногой отодвигает оружие от лужи крови. Мерфи́ следит за тем, как викинг поднимает его и возвращается, чтобы бросить в сторону сакса. Шото без особых усилий ловит его, но всё ещё затрудняется понять, что от него требуют. — Сражайся. — Ты совсем потерял здравый рассу… Воин не позволяет договорить, размахивая оружием и ударяя по чужому мечу. Христианин ловко отталкивает клинок, делает шаг назад, не совершает ответной атаки, но норманн и не думает дать ему времени на лишние раздумья. С каждой секундой движения ярла всё меньше напоминают бой мечом, тот использует оружие подобно тарану, сыпет один удар за другим, хоть все они оказываются заблокированными. — Чего ты добиваешься? — короткая пауза позволяет наследнику озвучить вопрос. У них обоих сбилось дыхание. — Я так сильно хочу ударить тебя… — отвечает норманн с горьким смехом. — Поэтому мне нужен бой. Только во время боя я не буду жалеть об этом. — Неужели? — Шото сильнее сжимает эфес, смотрит с опаской: чужая честность ощущается недосказанной. — Всё с самого начала было неправильно… Сакс хмурится, чуть потерянно заглядывает в рубиновые глаза, словно те смогут дать продолжение мысли, которую норманн так и не завершает. Затрудненное дыхание переходит в рык, когда викинг бьёт в последний раз, застав Мерфи́ врасплох. Он круговым движением водит по острию меча, резко отнимает у наследника из руки, концом лезвия швыряя куда-то в сторону. Меч сакса мягко тонет в снегу. Воин выдыхает глубоко и отбрасывает и своё оружие, после хватает христианина за грудки и, сжав руку в кулак, бьёт по лицу, не удерживает, когда тот падает, наоборот, следует за ним и, оседлав, бьёт ещё раз, с меньшим желанием, чем прежде. Шото слабо морщится, выплёвывает кровь и шипит тихо. Рука Кацуки цепенеет: он решается недолго, прежде схватить сакса за лицо и осмотреть место, куда ударил, но не замечает раны как на губах, так и на щеке. Язык, значит. — Успокоился? — наследник облизывает обветренные губы, на них остаётся след алого. Вместо ответа норманн вновь резко поднимает руку, и Мерфи́, достойно приняв свой проигрыш в коротком бою, в котором у него и не было амбиций побеждать, закрывает глаза, ожидая следующего удара. Наследник вздрагивает едва заметно, когда чувствует, как чужие холодные пальцы водят по виску, очерчивают шрам и спускаются к шее, сжимают почти заботливо, заставляя задержать дыхание. — Если бы я действительно хотел насмехаться над твоим богом, как думаешь, я бы стал носить твой чёртов крест? — Ты носил его не ради моего Бога, — сакс вскидывает руку, но та оказывается зажатой в снег, что очищает её от крови. — Ты… — Именно. Шото умолкает, взгляд его моментально опустошается, а судорожный выдох клубами пара оседает между раскрытых губ, на которых пламенем растекаются кровь и слова, которые он не сможет озвучить: они разорвут ему горло. Ярл усмехается, завидев на запястье всё тот же шнурок — с крестом и амулетом на нём. — Умён и глуп одновременно, Мерфи́? До тебя наконец-то дошло… — Кацуки замечает, как осознание застилает глаза Шото, который словно отказывается верить в то, что уже успел понять: в глазах же самого викинга покоится необъяснимое беснование, какого Мерфи́ не припоминает. — Как у вас там принято говорить — возлюби врага своего? — насмешливый тон сменяется на горечь, викинг всё так же удерживает подобие ухмылки на губах, когда произносит: — Давай же, христианин, возлюби... Норманн наклоняется к нему, мягко прижимается к его холодным губам: наследник напрягается на миг и, подняв руки, по бокам сжимает меховую накидку, что сейчас накрывает их обоих, но не отталкивает, слишком пораженный признанием, который воин так долго пытался донести. Викинг впервые целует с такой нежностью и трепетом, на которые сам не знал, что всё это время был способен. Его язык переплетается с чужим, водит по нему, собирает капли крови, вылизывая рану. Кацуки отстраняется так же томно и кладёт руку на белую макушку, прежде чем опустить голову на плечо сакса. — Чтоб ты знал… Мне не жаль, — голос христианина приглушенный, он проговаривает это куда-то в светлые волосы воина, губами задевая одну из косичек, — за то, через что тебе пришлось пройти в моём королевстве. Не думай, что это делает тебя героем в моих глазах. Ты просто соблюдаешь свою часть договорённости. Кацуки не поднимает головы, когда сжимает руку и бьёт по снегу рядом с головой Шото, пытаясь этим подавить желание вновь ударить самого наследника. Он отстраняется и, опершись о руки, поднимается, затем подаёт ему руку. Сакс берётся за неё, встаёт на ноги и стряхивает с рук снег, пальцы слабо подрагивают. Ярл в движении ловит за кисть, чтобы вернуть к себе его взгляд. — Почему ты не видишь меня? Почему я для тебя только ресурс, которым можно пользоваться? — норманн уже не скрывает факт того, что и сам кристально чисто осознаёт это. — Не вижу тебя? — с некой насмешкой спрашивает наследник. — Какого тебя? Того, который был в Норвегии? — Чего ты ожидал с твоими-то выходками?! — голос язычника срывается при вопросе. — Не притворяйся святым… Что бы сам сделал, окажись я в плену у тебя? — С врагом? Казнил бы, конечно, — Шото делает шаг навстречу, оказавшись почти вплотную. — Но перед этим пытал бы, чтобы ты выдал хоть что-то полезное. И если даже тебе было бы нечего рассказать, твои пытки всё равно продолжились бы, — голос Мерфи́ звучит всё тише с каждым словом, вынуждая сконцентрироваться на нём. — Боль была бы настолько невыносимой, что ты умолял бы убить тебя, и я, в конце концов, выполнил бы твою просьбу. Вот только облегчения не последовало бы, ведь тебе не попасть в твою Вальхаллу с такой жалкой кончиной, не так ли? Ярл лишь ухмыляется на чужую речь, словно тот только что подтвердил его точку зрения, после выдыхает с облегчением, отзываясь негромко: — Так ты и был врагом. — Я не враг. — Уже нет. Шото рассматривает его лицо, будто увидел кого-то другого в нём, но не даёт противоречивым мыслям зарыться глубже в сознании. Он поворачивается к ярлу спиной и собирается отойти, но услышанное вводит в лёгкое оцепенение: — Шото. Давай начнём сначала. Сакс не отвечает и даже не оборачивается к нему, молча шагая к выходу из леса.