Танцы на песке

      Закрытая комната       Прошло, по внутреннему разумению Каэдехары, примерно двое суток, а Куникузуши так и не явился.       Не то, чтобы в его отсутствие Казуха прямо-таки места себе не находил. Место он себе нашёл. Точнее, правильнее бы сказать — не место, а состояние.       Когда Куникузуши подтолкнул его, Казуха сначала разозлился, потом — испугался, потом — упал прямиком в пышную красную крону старого клёна. Больно не было. Кажется, ускорение свободного падения не подействовало в полёте; в противном случае он разбился бы, не получив и малейшего шанса спастись. С большой радостью и удивлением Казуха понял, что сила Глаза бога всё ещё с ним, и на землю спустился без всяких приключений.       Земли было немного — только маленький остров, поросший осенними клёнами и жухлой рыжей травой. Окружённый тёмным, угрожающе-алым морем.       На западе неприлично долго полыхал закат, на севере и востоке — клубились грозные грозовые тучи. С тёмной, грозовой стороны острова расположилась хорошо утоптанная широкая полянка. Хорошее место для старой доброй самурайской дуэли.       Если кто-то соберётся на дуэль в такую даль.       Казуха некоторое время топтал полянку дальше, как дурак, ожидая, что, может быть, Куникузуши вызовет его сам. Но Куникузуши не вызвал — и даже не появился. Конечно, Казуха сам сказал, что драться не хочет. Ну так мало ли, что он сказал! В его распалённом разуме смерть в бою казалась в этот момент более почётной, чем заточение на воображаемом плане и на неопределённый срок.       На мгновение — не сильно больше — Казуха решил, что можно уйти из жизни самому. Но в океане, с тёмной, заволоченной тучами стороны, предостерегающе грянул гром. Каэдехара горько посмеялся ему: не то чтобы у него и впрямь было много способов себе навредить посреди ничего.       В кленовых кустах Казуха нашёл хорошо спрятавшийся веер в цветах своего клана — чёрном, красном и жёлто-оранжевом, украшенный искусно выполненным узором из осенних листьев. Веер приятно лежал у него в руке, как искусно сбалансированный самурайский клинок. Символическое орудие самозащиты — куда лучше, чем ничего, поэтому веер Казуха на всякий случай прихватил с собой.       Когда Казуха чуть-чуть успокоился, ждать боли быстро ему надоело. Стоило ему только задуматься, как извлечь пользу из своего положения, как он снова очутился в громадной фиолетовой зале с горном. Горн — видно, во избежание — не горел, но кладка всё ещё хранила приятное тепло былого костра, а воздух — запах парфюма, или, может, самого тела Куникузуши.       Как растопить горн без спичек, Пиро элемента или хотя бы огнива — Казуха так и не понял. Зато обнаружил, что покинуть зал не так и просто: на выходе его ждал тёмный лабиринт. Стены его, по всей видимости, покрывают сюжетные гравюры, но оценить их по достоинству наощупь Казуха не сумел.       Он брёл и брёл маленькими шажками в темноте несколько часов, томимый тягостным неведением, пока не услышал из глубин лабиринта нежный юношеский голос, поющий горькую, заунывную песню на неизвестном языке. О происхождении её Каэдехара может только догадываться, но не о смысле: песнь о разбитом сердце он узнает на любом языке.       Голос, певший песню, не принадлежит Куникузуши, равно как никому из знакомых Казухи.       Голос вёл его до тех пор, пока под высокими подошвами его гэта не заскрипел мокрый снег.       Стало холодно. Холод Казуха отметил только как факт: понижение температуры ему сильных неудобств не доставило. Когда просветлело, Каэдехара нашёл себя в полузатопленной холодной пещере. В высоте, под самым её сводом, виднелось крохотное окошко, сквозь которое шальной ветер сплёвывал вниз крупные порции снега.       Казуха не сразу понял, но едва понял — поразился: своды этой пещеры образует скелет поистине колоссальной твари. Где у неё при жизни были конечности или хотя бы голова с тазом — он не определил; зато грудных клетки точно две, и обе сохранились прекрасно. Одна крупнее и продолжает другую по оси позвоночника. По размеру тварь была не меньше Оробаши но Микото, великого змея, чьи кости до сих пор украшают собой мрачные пасторали острова Ясиори.       С приближением Казухи трогательная песня прервалась на полустоне.       Каэдехара медленно похлопал исполнителю. Тот хихикнул. По незамёрзшей воде пошли круги.       Приблизившись к месту, откуда они происходили, Казуха нашёл уд, терпко пахнущий свежим лаком, и утеплённую шинель Фатуи — судя по расцветке, её хозяин обладал Гидро Глазом бога. Шинель села на Казуху как родная, но костяная пещера его желания утеплиться почему-то не оценила. Подгоняемый ледяным ветром с примесью ледяной пыли, он натянул опушенный мехом капюшон и сбежал в казавшийся на тот момент крайне привлекательным тёплый лабиринт. Прихватил с собой и музыкальный инструмент тоже.       Второпях он не сразу обратил внимание, что может ориентироваться в лабиринте, не хватаясь за стены. Больше того — стоило ему подумать “хочу где-нибудь отдохнуть”, как у него перед носом появилась деревянная дверь.       Отодвинув сёдзи, он обнаружил себя в хорошо знакомом кабинете Шиканоина Хейзо — или, скорее, в месте, пугающе похожем на него.       Юный детектив комииссии Тэнрё обычно обретается в полицейском участке. Там ему выделены приличные площади; но оба два раза, когда Казуха приходил навестить господина Шиканоина, на площадях этих не было совершенно ничего, кроме обширной карты мыслей, собранной из бумажек и ниток на пробковой стене. Говорят, после каждого крупного дела он выбрасывает всё лишнее; но Казухе кажется, что лишних и в целом личных вещей у детектива мало, а те, что всё же у него в кабинете лежат — служат совсем иной цели.       Чтобы стать комиссаром в комиссии Тэнрё, человек должен одолеть в дуэли сёгуна Райден. Чтобы стать напарником гениального детектива из комиссии Тэнрё, человек обязан доказать, что скорость мысли позволяет за ним угнаться. Говорят, выразивших явное согласие Шиканоин запирал у себя в кабинете на час и смотрел, смогут ли они выбраться без посторонней помощи.       Кажется, господин Шиканоин лелеял определённые надежды, когда запер Казуху под предлогом “выйти ненадолго за стаканчиком кофе”; но тогда Каэдехара настолько сильно обрадовался возможности провести хоть немного времени без шумного детектива и так страшно устал, что скорчился поудобнее на неудобном стуле и уснул. Понял он, что заперт, только через пару часов, когда в замочной скважине с обратной стороны шумно повернулся ключ тенгу Сары: она заметила, что за полупрозрачными дверями горит свет, и зашла проверить. Было неловко. Сердобольная и прямолинейная генеральша предложила ему оплатить гостиницу, а отказывать ей было столь же неудобно, сколько соглашаться. В итоге он битый час объяснял ей всё по порядку, и вдвойне неудобно было после этого убеждать тенгу не ругать Шиканоина.       Он ведь не имел в виду ничего плохого.       Ты сам дал позволение себя закрыть — вот о чём говорят эти стены.       Вместо зияющей пустоты полки в этой копии кабинета Шиканоина забиты книгами. Некоторые из них были в библиотеке отца; некоторые Казуха увидел впервые, а некоторые, написанные на незнакомых ему языках, и вовсе не смог опознать.       На рабочем столе укоризненно возвышался и звенел зелёной листвой воскресший бонсай прадеда — тот самый, благодаря которому Каэдехара узнал о Куникузуши. Его Казуха не без труда сослал в дальний угол кабинета, чтобы не царапал глаза.       Место бонсая занял свежеприсвоенный уд, а чёрно-синюю фатуйскую шинель Казуха повесил на крючок рядом с дверью. Расстаться с веером он не решился и не может решиться до сих пор.       Взяв наугад какую-то книгу, он наткнулся на сборник стихов какого-то снежнийского автора, вполне сносно переведённых на общий тейватский. Он писал своей возлюбленной о путешествиях на жарком материке к юго-западу от Сумеру. Иногда Казухе даже не удавалось понять, метафорами говорил автор или описывал происходящее буквально: перевод оказался стар, сами тексты — ещё старше. Такая велеречивая бессмыслица очень хорошо ложится на аккорды; Казуха спел несколько стихов и сыграл себе, насколько позволял непривычный и неудобный инструмент.       Куникузуши скромным импровизированным концертом не соблазнился. Но подслушивал — наверняка.       За следующие несколько часов Казуха сделал порядочно кругов по лабиринту и с некоторым удивлением понял, что пространство коридоров — такая же условность, как и время.       Достаточно намерения, чтобы оказаться у горна. Достаточно разозлиться, — хотя бы понарошку, — чтобы шагнуть на остров с клёнами. Достаточно с теплотой вспомнить о близких, чтобы вернуться к старым костям. Если устал, ошибся или недостаточно чего-то захотел, то неизменно попадаешь в кабинет Шиканоина.       Есть ещё одна комната, куда, в отличие от кабинета, попасть у Казухи никак не получалось. Он перепробовал всё: сидеть часами в темноте, изо всех сил захотеть картофельно-креветочных шариков, развеселиться, расплакаться, громко читать стихи и повторять фехтовальные движения, пользуясь веером, как в театре Кабуки.       Все эти попытки неизменно заканчивались на острове с клёнами. Закрытая дверь бесит его, как домашнюю кошку; кажется, что если открыть её, то можно тиснуть себе ещё несколько метров свободы.       Но, скорее всего, там просто заседает Куникузуши. И тихо, про себя, смеётся над ним.       Последний час Казуха сидит в кабинете Шиканоина, растекшись по столу, и ждёт. Смутную радость первооткрывателя и кошачий гнев в нём окончательно вытеснила тревога. Разбираться, что планирует враг, куда удобнее, если видишь его собственными глазами.       Два коротких удара по дверному косяку возвещают о прибытии Куникузуши. Казуха нервно подпрыгивает — вместе со стулом.       — Уже соскучился? — подмигивает Куникузуши, облокачиваясь о стенку и скрещивая руки на груди.       Одежды на нём на этот раз больше на пару слоёв, и вся — чёрная, не считая выглядывающего из-за ворота края дзюбана и белых носков, едва заметных под длинными штанинами хакама.       А ещё — красной ленты в волосах, которая так с их прошлой встречи и осталась заплетённой в косу.       — Уже? — тускло переспрашивает Казуха.       — Ты рад меня видеть, — надменно улыбается Куникузуши. — А прошло всего тридцать два часа.       И правда, думает Казуха, я ведь действительно рад. Не столько ему лично, сколько слому своего одиночества. Которому, как казалось, конца и края не было.       — Люди — биосоциальные по своей природе. Я подозревал, что, несмотря на подавленные приоритетные потребности, ты не можешь комфортно жить без поддержки, одобрения и просто близости другого существа. Поэтому заселил часть плана теми, с кем можно поболтать. Тебе не по душе их компания?       — Я… нашёл пещеру с каким-то скелетом, — вспоминает Казуха.       — Каким-то скелетом! — Куникузуши возмущённо сопит. — Сабнак — одна из лучших собеседниц, что ты можешь найти в бурном потоке вечности.       Казуха не решается развивать эту тему. Тем более — спрашивать, как вообще поладить со скелетом.       — Ещё я слышал юношу. Он мне пел. Или не мне. Пел, словом.       — При случае спой ему в ответ. Результат тебе понравится.       — Можно ещё спросить…       — Уже спросил.       — …что за последней дверью? Как туда попасть?       Куникузуши как-то очень по-доброму смеётся, прикрыв рот кулаком.       — Каэдехара Казуха, ты — очень хороший, добрый человек. Если кто-то и должен объяснять, как попасть за последнюю дверь и что там делать, так это ты — мне. А не наоборот. Предполагаю, что, подумав о картофельных креветках, ты был ближе всего к правде.       Казуха растерянно трёт виски. Ему решительно ничего не понятно, но очень интересно. Он спрашивает наугад, ведомый случайной догадкой:       — Тебе нравятся креветки в картофельной панировке?       — Мне? Нет, — Куникузуши качает головой. — Я думаю, если в еде нет сахара, то и смысла в ней тоже особого нет. Лучше, чем птичье молоко, ещё не придумали.       Мимо. К предпочтениям Куникузуши тайна двери значения не имеет — во всяком случае, к таким мелким.       — Я не знаю, что за птичье молоко, — признаётся Казуха.       — Это большое упущение. Я оставлю тебе немного, — обещает Куникузуши.       Каким бы сладким ни было это чудесное молоко, он точно пытается быть — или казаться — ещё слаще. А лучше бы кричал, требовал и громко стучал кулаками по столу; такое поведение со стороны похитителя куда более объяснимо, чем это.       — Я не думаю, что вне грядущей учёбы тебе стоит общаться только со мной и ни с кем больше. Это будет вредно для твоей души. Может, тебе будет проще со старыми друзьями? Нет?       Куникузуши — нет, уже Шиканоин Хейзо! — садится на стул для посетителей напротив Казухи и подпирает голову кулаками. Хотя Куникузуши остался в той же одежде, обмануться его внешним видом всё ещё не составляет никакого труда. От дыхания “Хейзо” даже пахнет так же: мятой и терпкой живицей хвойного дерева, которую он постоянно нервно жуёт.       Занятно, что из всех кандидатов в друзья Куникузуши решил изобразить именно детектива.       Да, с господином Шиканоином Казуха познакомился давно, раньше даже, чем с другими знакомыми из столицы. Их многое связывает, но ещё большее — разделяет.       Мать Шиканоина носила родовое имя Кано — семьи, ходившей в вассалах у клана Нива, а потом, с его полным исчезновением, и Каэдехара. К моменту, когда главой некогда почётного клана стал Казуха, статус этот давно и безвозвратно стал пустой формальностью. Дед был угрюм и равнодушен — как теперь кажется, до последних дней жизни чувствовал себя преданным; отец витал в облаках, беспорядочно сходился с женщинами и тратил деньги, которых и так никогда не было. В те дни, когда Казуха не учился и не тренировался, он учил, тренировал и отвлекал от разрушительных проделок господина Шиканоина, которого тогда ещё уместно было называть Хейзо-кун. За попечительство будущего мнимого господина хорошо кормили, а в дни, когда под крышей поместья Каэдехара бушевал человеческий шторм — ещё и давали крышу над головой.       В свои десять лет Шиканоин Казуху обожал. Тогда разница в четыре года между ними казалась непреодолимой пропастью, а сон в одной постели — закономерным продолжением дневных игр.       Они не виделись несколько лет. За это время господин Шиканоин не перепрыгнул эту пропасть, но перешагнул. А Казуха — так и не избавился от идеи, что, отправившись в своё бесконечное приключение, оставил его и в чём-то тоже предал.       — Что случилось? Что у тебя с лицом? Я не угадал? — утомившись длительным молчанием, интересуется господин Шиканоин в исполнении Куникузуши. — Странно. Ты думаешь про этого парня так часто, что я почти подумал, что у вас любовь-морковь. Хи-хи!       Манерность и мимику Хейзо Куникузуши изображает восхитительно. На короткий миг Казуха даёт себе обмануться; ему почти хочется протянуть руку и накрыть большим пальцем родинку у Шиканоина под глазом, чтобы проверить, насколько приближены к реальным будут ощущения. Но он вовремя сдерживается. Хейзо бы на такое наверняка прохладно отшутился бы и вывернулся, что сделает на его месте Куникузуши — неясно, и проверять больше не хочется.       — Как знаешь, — “Бэй Доу” зевает, закидывает ногу на ногу и откидывается на спинку стула. — Мне всё равно, кого играть и как выглядеть.       Чёрная и закрытая самурайская одежда Куникузуши смотрится на капитане Алькора совершенно неуместно.       — Ну, нет, — отвечает Казуха. — Наедине с нею я долго не выдержу.       — Ладно, — смеётся “Бэй Доу”, пока её лицо плывёт разноцветной рябью Северного сияния. — Ещё одна попытка.       Последнюю фразу Куникузуши говорит уже мужским, до боли знакомым голосом Нагисы Юки. Голосом лучшего и мёртвого друга.       Казуха щурится и медленно-медленно выдыхает воздух через ноздри.       Больше года назад сёгун Райден казнила Юки на ступенях, ведущих в Тэнсюкаку. От него даже пепла не осталось — и это ради чего? Чтобы полубог, или бог, или что там из себя представляет Куникузуши, играл с этой памятью и насмехался над ней?       “Юки” открывает рот. Потом закрывает его обратно, так ничего и не сказав.       Его лицо, еле тронутое золотистым походным загаром — как и в тот злополучный день — выражает такой ужас, какой при жизни выражать было неспособно вовсе.       Читает мысли, мерзавец.       — Слушай, я… — “Юки” закусывает губу чуть не до крови, роняя взгляд на сцепленные в замок руки, пока сквозь его кожу просвечивает звёздное небо. — Я прошу прощения. Не хотел тебя задеть.       Прежде, чем это лицо успевает с Куникузуши окончательно стечь, Казуха подаётся вперёд и практически рычит ему:       — Подожди.       — Не трогай гноящуюся рану, — рекомендует ему “Юки”, возвращая себе человеческий вид. — На твоём месте я бы…       — На своём месте я требую от тебя сатисфакции, — чётко и зло выговаривает Казуха.       После чего лёгким ударом сложенного веера по горлу отправляет Куникузуши на остров, где растут кровавые клёны.