***
— Ну, чего уставился? — молодой полицейский из комиссии Тэнрё, почувствовав на лице тяжесть чужого взгляда, поднимает голову от книги и надменно щурит красивые янтарные глаза. — Капитан проводит тебя до нужной камеры. Казуха медленно моргает. Говорит: — Извините, — чтобы хоть что-нибудь сказать. Сил перестать пялиться у него нет решительно никаких. Досин толкует его замешательство по-своему: — Послушай, парень, — громко шепчет он, подавшись вперёд, — Кудзё Сара хоть и выглядит грозно, но она добрая и справедливая. И если она согласилась отдать этого… твоего отца под твоё поручительство — то не изменит своего решения. — Зачем ты его отвлекаешь, — безо всякой вопросительной интонации вопрошает тенгу Сара. Она, видно, устала ждать, пока мальчик пойдёт за ней. Возвращается и берёт его за руку, чтобы точно никуда не убежал — или, вернее, нигде не тормозил. Рука у неё изящная и узкая, но жилистая и крепкая, как у мужчины. Даже с длинными волосами, заплетёнными в причудливые тонкие косы, по манере ходить и держать спину её легко можно принять за очень красивого юношу. Каэдехаре Казухе в этот момент времени — тринадцать; десять лет назад ему казалось, что глава полиции Кудзё Сара старше его примерно на вечность. — Он сам на меня посмотрел! Ничего не знаю, — повышает голос досин Нагиса. — Сиди, — отмахивается от него Сара. Юки садится назад, на свой едва ли удобный стул, и обиженно утыкается носом назад в книгу. Казуха прекрасно знает, что за буря сейчас кипит у него в голове. Досин Нагиса мечтает быть героем, ловить настоящих преступников, движением руки останавливать цунами; необходимость протирать штаны на ночных дежурствах — будто насилие над собой. — Скажи, — начинает госпожа Кудзё, — почему кто-нибудь совершеннолетний из твоего клана не пришёл? Казуха десятилетней давности ответил ей: — Дедушка сейчас занят. Думаю, я сгожусь вместо него. Но Казуха сейчас говорит честно: — Мой дед уже не может ходить, — просто чтобы послушать, что она скажет в ответ. Ничего интересного. — Извини, — резко, будто одёргивая руку от предмета, который её обжёг, отвечает Сара. На самом деле высвободить свою руку в Казушьей хватке Казуха ей не позволяет — ровно до того момента, как они спускаются в казематы. В камерах предварительного заключения полицейского участка в этот день необычайно людно. Кто-то, пользуясь драгоценным спокойствием ночи и — относительной — темнотой, спит. Кто-то, напротив — мешает спать, перешёптываясь с соседями по камере или пытаясь дозваться до дальних. С появлением Сары и Казухи все шепотки стихают. — Что сделал мой отец? — шёпотом спрашивает Казуха. Называть Яхико “папа” кажется ему неприличным, неуместным в этой гнетущей темноте и в холоде. Рука Сары вздрагивает. — Ничего. Кроме того, что напился — и к моменту прибытия в участок не мог ровно стоять на ногах. Досин Нагиса отправил его в камеру, чтобы отоспался, и послал за вами в поместье. — Передайте ему мою благодарность. — Это дежурный, который встретил тебя у входа. Сам его отблагодари, когда будешь уходить. — Хорошо… Казуха рад, что в темноте не видно его полыхающих ушей. Он мог не обратить на это внимание, будучи ребёнком, но Юки помог ему — получается, что помогал задолго до того, как узнал о его существовании. Истину говорят: тайные тропы судьбы никогда не пересекаются единожды, родственные души всегда найдут дорогу друг к другу в бурлящем потоке вечности. Каэдехара Яхико сидит один в дальней камере, уронив голову на грудь, и, кажется, дремлет. Услышав шаги, он зябко прячет кисти в рукавах; однако тонкая ткань летних одежд спокойно пропускает сиреневое свечение. — Доброе утро, господин Каэдехара, — тихо, чтобы не разбудить соседей, говорит Сара. — За вами сын. Отпустив руку Казухи, она отпирает дверь ключом, но Яхико остаётся недвижим. — Что-то мне не очень хорошо. Оставьте… когда похорошеет, я сам пойду домой. — Господин, — Сара присаживается напротив отца, чтобы их лица были на одном уровне, как если бы разговаривала с ребёнком: — мы, полиция Иназумы, не имеем права задерживать граждан, которые не сделали ничего противозаконного. И у нас не вытрезвитель. Так что давайте, волю в кулак — и до дому. Казуха протягивает Яхико руку, чтобы помочь подняться, но тот ожидаемо её игнорирует и повышает голос: — Тогда напишите, что я виновен! — Кто там орёт? Завали ебало! Спать мешаешь! — ревёт кто-то в соседней камере. Кудзё Сара прикладывает к губам указательный палец. И говорит так тихо, что только ветер может её услышать: — Разве это достойное поведение для человека, которого сочла своим избранником госпожа Наруками Огосё? — О чём вы? — удивляется Яхико, тоже очень тихо. Кудзё Сара показывает ему коротким жестом: выньте, мол, руку из рукава. Каэдехара Яхико неохотно показывает ей заполненный энергией Электро Глаз бога. Десять лет назад Казуху это здорово удивило. Во второй раз эффект неожиданности не был так силён, но он удивляется из уважения к отыгрываемой собою роли. — Понимаете, — говорит Яхико, приладив Глаз бога к поясу, — это какая-то ошибка. Его не должно у меня быть. — Вы его что, украли? — приподнимает бровь Сара. — Нет, конечно! Глаз бога невозможно украсть. Это правда только наполовину. Конечно, взять Глаз бога, тебе не принадлежащий, голыми руками — нельзя, не причинив себе повреждений, и подчиняться он чужому человеку не должен. Но знал бы отец, с какой лёгкостью военные под началом Кудзё Сары будут отбирать у людей их Глаза и мечты! — Конечно, невозможно, — успокаивающе шепчет Сара. — Если боги вас выбрали, то у них были на это причины. — Мой хороший знакомый умер у меня на глазах, понимаете?! — голос Яхико опасно близок к тому, чтобы сорваться в фальцет. — Если я мог что-то сделать, почему не получил эту штуку хотя бы на полчаса раньше?! В тусклом свете утренней луны, падающем в окно, эфемерно-бледное тело отца кажется сделанным из цельного куска белого нефрита. Руки Сары в чёрных перчатках сжимают его руки на Глазе бога, не боясь ожогов. Она говорит: — Вы не виновны ни в действии, ни в бездействии. Ваши свидетельские показания, наравне с другими, будут рассмотрены в суде. А теперь идите домой и отдыхайте. О дате и времени слушания вам сообщат повесткой. — Пойдём, — следуя примеру Сары, Казуха тянет Яхико за руку. В нём, щупленьком подростке, пока что гораздо меньше силы, чем во взрослой тенгу, но его прикосновение даёт отцу достаточно воли и сил, чтобы поднять себя в вертикальное положение. Десять лет назад Казуха держал Яхико — и его трясло от обиды и отвращения, потому что это он должен был держаться за отца, как за якорь, но не наоборот. Казуха понимал, что с его жизнью происходит какая-то очень большая несправедливость, но не мог толком сформулировать, в чём же она заключалась. Корнем этой несправедливости Казуха — правильно или нет — всегда считал Яхико: сколько последний из дома Каэдехара себя помнит, объективной причиной многих бедствий, происходивших с его семьёй, был отец. Он влезал в долги, связывался с дурными компаниями, в конце концов — пропал, никому, в реальности, о причинах того не сказав. Сейчас, ведя его за собой через серую марь рассвета за липкую, как рыба, руку, Казуха думает: а не так уж плохо всё было. Странное дело: кроме того дня, когда Яхико получил Глаз бога, он никогда не напивался до потери человеческого облика; да и то — к тому моменту, как Казуха к нему пришёл, был скорее невыносимо грустным, нежели неадекватным. Сейчас, оглядываясь, он видит за собою ребёнка, запертого в теле взрослого человека. Повинуясь неожиданному порыву, Казуха останавливается и обнимает его. Яхико кладёт голову ему на затылок. Его трясёт. Когда-то он говорил, что получил Глаз бога из-за страха.***
Бесплодно поплавав по плану из одного состояния в другое, Казуха возвращается к себе — или, точнее выразиться, в себя. В свой кабинет. Взрослый, знакомый Юки ему не попадается, а Куникузуши как будто вовсе избегает. Его школьные задачки после недолгого перерыва кажутся совсем пустяковыми. Казуха потягивается, похрустев суставами. Потом пялится на стопку исписанной бумаги. Потом, рассудив, что в одиночестве заниматься особенно нечем, зовёт: — Куникузуши? Собственный голос всё ещё кажется каким-то скрипучим и низким. Чужим. — Можешь подойти ко мне? Казуха сперва чувствует робкое прикосновение чужих ладоней на своих плечах, а потом — на затылке. Куникузуши, не позволив Каэдехаре даже встать с места, валится к нему на коленки. — Ты!.. — сдавленно шипит этот странный парень. И быстро, не дав времени сориентироваться, накрывает его рот своим. Вначале это даже слабо похоже на поцелуй. Казуха отдаётся на волю случая и задумчиво прикрывает глаза. Непохоже, что это необузданная радость от вида выполненной домашки. Когда долгое время, несколько секунд целых, ничего не происходит, Казуха на пробу касается кончиком языка чужих губ, предлагая открыть рот — Куникузуши послушно открывается ему, закидывая руки на плечи. Рот у него сладко-горький — вкус молочного шоколада и долгоиграющего стресса в острой фазе. Казуха от этого ощущения совсем теряется: уж от чего, а от ужаса к нему целоваться раньше никто не лез. Приоткрыв глаза, он понимает, что Куникузуши смотрит на него своими — синими-синими, широко распахнутыми. Казуха неловко отстраняется; хотя если кому и должно быть неловко, так точно не ему. — Ты ведь Казуха. Да? — настороженно сощурившись, интересуется Куникузуши. — А кем я ещё быть могу? Странный. Тот открывает и закрывает рот в возмущении, и, придя к каким-то не особо утешительным выводам, принимается вопить: — Ну ты и… Мерзавец! Обманщик! Казуха чудом уворачивается от летящего в скулу кулака и терпит удар пяткой в щиколотку. Рассудив, что если бы Куникузуши хотел всерьёз навредить ему, то сделал бы это как-нибудь более эффективно, Казуха просто обнимает его — это, на проверку, вполне рабочий способ, — и говорит: — Скажи, что не так, и я расскажу почему. Куникузуши обиженно сопит, но попыток выбраться из объятий не предпринимает. — Подожди, я сам угадаю… Дашь мне зеркало?