Танцы на песке

      Кисть толщиной в три волоса       Пять лет назад       Во всём поместье Камисато есть одно-единственное место, где Тома чувствует себя по-настоящему неуютно. По некоторой иронии, это место — обитель человека, который для него ближе всех в доме, если не во всей Иназуме. Это место — рабочий кабинет молодого господина Камисато Аято.       У молодого господина царит творческий беспорядок, больше похожий на чистый хаос, слегка подёрнутый пылью. Чтобы скрыть его элегантное уродство, окна всегда закрыты, как в склепе, а чтобы разогнать темноту — на столе круглосуточно светит тусклая лампа. Так или иначе, сам Аято в своём бардаке ориентируется прекрасно, и невероятно злится, если кто-то из слуг пытается его убрать. “Сам уберусь, потóм”, — и хоть тресни. Этого мифического “потóм”, конечно, не наступает никогда. Тому, зная его характер, молодой Камисато и вовсе долгое время к себе не пускал. Потом Тома использовал тайное, запретное, но безотказное оружие — на войне все средства хороши, — а именно попросил сестру Аяку поговорить с братом. После этого с Аято получилось прийти к консенсусу: он разрешил входить на свою территорию, носить еду на своё рабочее место, мыть полы и даже удалять пыль с открытых полок. Всё это при соблюдении ряда условий: что Тома не будет пускать никого больше, не будет ничего открывать и переставлять без ведома хозяина, что никогда не прикоснётся к рабочему столу. Положа руку на сердце, Тома нечаянно много чего переставлял, но без пыльных контуров, окружающих предметы, распознать его невинный обман довольно сложно.       — Господин! — постучавшись в дверь, зовёт Тома. — Вы не пришли к полднику, и я принёс вам чай с гостинцами.       — Открыто, — бесцветно говорит Аято.       Господин сосредоточенно корпит над полуисписанным листом бумаги, но по положению его руки ясно: лорд Камисато занят не работой, а каллиграфией. Наверное, ему просто не хотелось есть и разговаривать. Такое часто с ним бывает.       Тома с чистой совестью покормил бы господина сладким и оставил в покое, но Аято останавливает его, ухватив за локоть, и с нескрываемой брезгливостью, как будто увидел паука или жабу, выпаливает:       — Что это?!       — Это? — Тома непонимающе осматривает поднос, гадая, что именно могло так сильно возмутить господина. — Не понимаю, о чём вы.       — Чайник и чашка. Тарелка. Синие.       — Во всех оставшихся чайных наборах осталось меньше шести чашек, поэтому мы с Аякой решили выбрать новые. Я принёс показать. Вам настолько не нравится?       — Да нет… — услышав всемогущее заклинание “мы с Аякой”, Аято заметно сникает. — Просто у нас не было синей посуды. А ещё салатовой и оранжевой. Я не привык.       — Теперь будет. Чего в этом страшного?       Тома ровно ставит осторожно накрывает сжатую до белизны, испачканную чернилами руку молодого лорда своей рукой.       — И правда. Я же не синестет. Что я о себе возомнил? Если я задел тебя — извини.       — Что такое синестет? — по-птичьи наклонив голову, интересуется Тома.       Аято печально вздыхает.       — Сенсэй из Сюмацубан, обучавший меня тонкостям ниндзюцу, утверждал, что очень яркая посуда сильно влияет на восприятие и меняет вкус еды. Но для него это было правдой — из-за его мутаций сигналы от разных органов чувств путались между собой. Признаюсь, в детстве я просто принимал это как поэтическую причуду речи. Мы часто спорили о вкусе четверга. Но на самом деле вкус не имеет… не имел для меня значения.       Тома некоторое время молчит, огорошенный такой внезапной откровенностью.       — Что же поменялось?       Аято медленно, но уверенно освобождает свои руки. И отвечает вопросом на вопрос:       — Тома. Почему ты мне доверяешь?       — Вы и госпожа Аяка сделали много добра для меня: дали работу, помогли обосноваться в чужой для себя стране. Если бы вы и сестра не приняли меня, не знаю, где был бы сейчас. Вы доверились мне — и кому доверять мне, если не вам.       — Красивый чайник, — невпопад сообщает Аято, наливая себе в такую же синюю чашечку из набора. — И кстати, что стало с моим бежевым? И с чёрным? Это я все чашки разбил?       — Нет. Просто что-то неизменно теряется при генеральной уборке. Я не проследил. Это моя вина.       — Тома-Тома, — цыкает языком молодой господин, — я же только что сказал, что произошло, а ты сваливаешь вину на себя. Зачем же так подло в лицо врать? И посреди такого-то разговора?       — Извините, — Тома склоняется в учтивом поклоне. — Не хотел, чтобы вы накручивали себя по пустякам. Если захотите, я буду приносить вам старую посуду. Или куплю новую нейтральных цветов.       Аято отпивает чай. Ставит чашечку на стол.       — Не надо. Я слишком долго жил, не запирая дверь. И потом… чай в синей посуде и правда не меняет вкуса.       — Дорогой господин, — Тома касается спинки его стула, — мне кажется, что вы, напротив, живёте под большим количеством замков.       — Понимание метафор тебе тоже не слишком хорошо даётся. Какой-то ты непоэтичный. Но мне это нравится. Никогда не ври мне, Тома. По пустякам даже. Ты понял?       — Осторожно!       Взявшись за большую кисть для каллиграфии, Аято окунает её не в чернила, а в чай.       — Да или нет? — невозмутимо, как будто так и надо, молодой господин поводит кистью. Затем, распластав по бумаге, елозит туда-сюда. Отпечаток получается на удивление живописным, с переходом от ярко-красного к жёлтому.       — Я обещаю никогда не врать, мой господин, — ещё раз кланяется Тома. — Вы можете доверять мне.       — Спасибо, — улыбается Аято.       Затем берёт тонкую-тонкую, в три былинки, кисть, ждёт, пока первый слой высохнет, и с поразительным тщанием прорисовывает прожилки на осеннем листике.       — Красиво? — заметив, что Тома наблюдает, даже не думая уходить, наблюдает за ним из-за плеча, интересуется Аято.       — Очень.       — Опять врёшь… — качает головой тот. — Я же даже не учился рисовать. Каллиграфии учился, а этому — не успел.       — Красота в глазах смотрящего, господин. И необязательно уметь рисовать, чтобы быть художником.       — Выкрутился. Зараза! — невесело смеётся Аято. — Эти новые чернила совсем никуда не годятся. Вели кому-нибудь от моего имени купить других.       — У вас есть какие-нибудь пожелания?       — Когда я был ещё никчёмным учеником, мы с воспитанниками Сюмацубан делали свои чернила, чтобы писать таблички с предсказаниями. Там, на горе. Впрочем, кистей у нас не было тоже: бумажки слишком узкие, а кисти из магазина толстые. Приходилось или переклеивать, или ждать, пока облезут. Свою любимую кисть — вон ту, что лежит на столе — я вообще украл у сенсэя. Что такое?       Первый импульс Томы: сказать “ничего, продолжайте”. Но вместо этого он говорит:       — Воровать плохо.       — А вода на самом деле не мокрая. Суметь украсть у профессионального вора — показатель доблести.       Аято дорисовывает свой рисунок — красно-рыжий кленовый лист — и, кивнув какой-то своей мысли, подписывает. Из-за того, что кисть в его руке состоит из трёх, не более, волос, разглядеть эту надпись издалека не представляется возможным.       На чистую воду       — Не хочу. Обойдёшься без зеркала, — говорит Куникузуши, весь нахохлившийся у Казухи на руках. — Мне не нравится считать отражения. Твоё — особенно.       — Я что, такой страшный? — интересуется он.       — Нет, конечно. Очень красивый, — без толики смущения, как будто отмечая факт хорошей, солнечной погоды, отвечает Куникузуши. — Просто у меня есть более интересные дела, чем помогать тебе заниматься самолюбованием. Впрочем, сейчас ты выглядишь как Каэдехара Яхико, а не как Каэдехара Казуха. Почему?       — Я прогулялся до старых костей и умылся водой из озера.       — Я задал вопрос не “как”, а “почему”, юный садист. Что дальше захочешь проверить? Попросишь мириад жаб? Понавтыкаешь им в задние дырки соломинок?       Казуха, не зная, как ещё воззвать к связи Куникузуши со здравым смыслом, берёт его тяжёлую голову в ладони, легонько сжимает щёки и бодает лбом в лоб:       — Успокойся. Я не специально. Как только скажешь, как мне вернуться в себя, я тут же…       — Этого я тоже делать не хочу, — отрезает Куникузуши.       — Ты был любовником моего отца, — без всякого осуждения кидает ему Казуха, неизбежно вдыхая сладковато-цветочный сиреневый запах из его губ. — Или, если быть ближе к телу, любовницей. Я прав?       — Откуда ты… с чего ты взял?       Казуха, нежно погладив его большим пальцем по щеке, улыбается:       — Чем дальше забираешься ко мне в голову, тем больше оставляешь следов себя. Мне остаётся скромно наблюдать.       Куникузуши громко вдыхает через рот и говорит:       — Пожалуйста, расскажи мне, к каким выводам ты успел прийти, пока от них ещё можно уйти.       Казуха отпускает его.       — С чего бы начать… Нет, сначала ответь честно, мне очень важно знать. Ты любил Яхико хотя бы немного?       Куникузуши поднимается на ноги и медленно, растягивая паузу, оправляет на себе пурпурное, как гранатовое вино, кимоно, расшитое белыми цветами.       — Один дружественный мне доктор из Сумеру описывал любовь как гремучую смесь жалости и зависти. К Яхико я испытывал и жалость, и зависть. Он испортил мне много крови, но год, который мы провели вместе, был лучше многих сотен лет без него. Ещё я чувствую сильную боль от того, что это время подошло к концу. И от того, как это произошло. Не знаю, любовь ли это.       — Спасибо за откровенность, — помедлив, отвечает Казуха. Говорить голосом отца после такого становится совсем уж тяжко. Но он пересиливает себя: — Могу я спросить, как именно оно, это ваше совместное время, закончилось?       — Откровенность за откровенность, — Куникузуши садится на край стола, возвысившись тем самым над Казухой, и закидывает ногу на ногу. — Я первый спросил.       Казуха берёт его за щиколотку, украдкой мазнув пальцами по голой гладкой коже над носком, снимает чужую сандалию и ставит ногу без опоры на краешек своего стула. И начинает говорить.       Ручей собственной речи до сих пор кажется ему по-горному каменистым. Трудно понять — из-за чужого это голоса, непривычного строения лица, или же отцу было точно так же с самим собой тяжко.       Приблизительно сто лет назад, когда Куникузуши уничтожил большую часть клана Каэдехара и школу Иссин, в живых остались Каэдехара Йосинори, глава клана и трое его дочерей, которые ремеслом не владели; одна из них ещё за несколько лет до трагедии вышла за Йосинори замуж. После того, как прадед Казухи утаил правду, сёгун Райден едва ли не закончила собственноручно то, что начал Куникузуши; но за семью вступилась гудзи Яэ, аргументировав это тем, что её родичей и так осталось мало, даже среди потомков людей. В обмен на её бесчеловечную доброту все дети Йосинори жили в тени грозной кицунэ: двое дочерей ушли в жрицы, а единственный сын — дед Казухи и отец Яхико — держал сиротский приют при храме.       — Неудивительно, что я ничего про это не знал, — отмечает Куникузуши. — Но сиротский приют ли…       Дед работал на Яэ Мико до глубокой старости, пока, поднимаясь однажды привычным маршрутом к великому храму Наруками, не сломал шейку бедра. После этого должность должна была перейти к Яхико; но отец семейными делами интересовался мало, много времени проводил в путешествиях, и даже если всё-таки оставался в Иназуме, то найти его было днём с огнём невозможно. Только повзрослев немного, Казуха научился совершать невозможное и попадать в места, куда детям и подросткам путь заказан: в квартал красных фонарей к северо-западу от Ханамидзаки, в подземные тоннели, пронизывающие гору Ёго, как сыр, и в питейные заведения, из которых Яхико всегда возвращался трезвым, как стёклышко. Это было странно; но более странно было то, что он, нигде не работая, умудрялся где-то находить большие суммы денег на все свои желания — и это не считая тех, что брал в долг.       — Не ходи вокруг да около, — фыркает Куникузуши. — Яхико был главой Сюмацубан и подчинялся только главе комиссии Ясиро, не поганой лисе. Ты не мог этого не знать, но мог не хотеть признавать.       — С этого момента ты и сам знаешь. Зачем мне что-то ещё рассказывать? — показательно обиженно интересуется Казуха, порываясь встать.       Куникузуши не позволяет ему этого, легонько надавив ногой на живот.       — Потому что мне приятно будет это услышать. Хочу понять, как ты думаешь. Как быстро делаешь выводы.       Сразу до того, как исчезнуть, Яхико развлекался тем, что пытался изжить стремительно набирающих влияние Фатуи с острова Наруками. Он делал это настолько искусно, что привлёк внимание шестого Предвестника, Скарамуччи. Окажись другой на его месте, его быстро нашли бы мёртвым, — вот только Скарамучча не мог убить человека, чьи предки носили фамилию Нива. Вероятно, по той же причине, по которой Йосинори спасла от казни великодушная гудзи Яэ Мико. А может, Скарамучча и Куникузуши — это одно и то же лицо.       Скорее всего — то и другое.       — Неверно. Я же не кицунэ, — качает головой Куникузуши. — Про Предвестника Фатуи правда. Как узнал?       — Ты рассчитывал, что я встречу Тарталью в шестнадцатилетнем возрасте, когда он и правда считал тебя другом. Но я встретил его в двадцать два. Преданным, преданым и дюже болтливым.. Даже ты не можешь закрыть глаза на течение времени, так?       — Но!.. Неважно, потом разберусь, — шестой Предвестник зябко скрещивает руки на груди.       Казуха утешающе касается косточки у него на ноге. И говорит дальше:       — Так вот, Скарамучча — или стоит в дальнейшем использовать имя Куникузуши? — решил подобраться поближе к сопернику, прорвавшись в его круг общения. Женщине со стороны это сделать было проще, чем мужчине. Ему показалось интересным притвориться ойран, развлекавшей клиентов, помимо прочего, поразительным сходством с изображениями сёгуна. Не знаю, как получилось, что Предвестник и глава Сюмацубан смогли друг друга…       — Достаточно.       Казуха замолкает, но гладить чужую ногу не перестаёт.       — Я же попросил, прекрати! — рявкает Куникузуши, спрыгивая со стола.       — Тогда расскажи, что стало с отцом.       Куникузуши очень долго и очень проникновенно смотрит на Казуху, и в глазах у него столько свежей боли, что короткий ответ угадать нетрудно. Наверняка сам Каэдехара с такой же нежностью и тоской смотрит на Нагису; Каэдехара не может посмотреть в настоящее зеркало, но Куникузуши играет его идеально, так, что мучить его больше не хочется.       — Потом. Пойдём на берег, что у моря. Тебе надо умыться.       Каэдехара коротко кивает. Неважно, ответит ему Куникузуши или, как обычно, соскочит. Холодные ветра с севера уже давно принесли ответ.       Нагиса Юки сидит на дереве — а точнее, на деревянной качеле, подвешенной над отмелью — и раскачивается туда-сюда, счастливый, как ребёнок.       — Прополоскай горло и умойся тщательно, за ушами тоже, — велит Куникузуши Казухе. А у Юки спрашивает: — Сам, что ли, повесил?       — Нет, — отвечает Нагиса. — Рыжий парень, который вернул меня сюда и странно разговаривает, заявил, что как-то здесь пустовато, и что вид на море напоминает ему, э-э, море и песок. Но нечего напоминать, как по мне. Море и песок — вот они, ну. Он качели и повесил.       — Что ещё он успел тебе наговорить? — хмурится Куникузуши.       — Ничего особенного. Я предложил ему дружескую дуэль, но он вдруг разозлился, заявив, что если будет заниматься такой ерундой, то его заживо пожрёт полынь.       — Что? — удивляется Куникузуши.       Казуха сплёвывает морскую воду — она, на удивление, довольно вкусная, — и уточняет:       — В смысле, демон?       Его собственный гладкий и уютный голос — о, чудо! — вернулся к нему.       — Нет, это совершенно точно полынь была. Он ещё ходил и повторял по-разному: полынь, полынь! А потом взял и исчез.       — Вот кретин, — равнодушно отмечает Куникузуши.       Казуха ощупывает своё прежнее лицо и рассматривает чужой нахмуренный профиль. Куникузуши чем-то недоволен, и это хорошо. Надо будет найти Тарталью прежде него.       — Куникузуши? — окликает Каэдехара.       — Тебе чего?       — Теперь, когда мы знаем друг о друге больше, я могу называть тебя Мишей?       — Исключено, — невесело улыбается Куникузуши. — Если будешь и дальше меня бесить, то только по полному имени-отчеству. А вообще, если желаешь знать моё личное имя под масками, то почему просто не спросишь? Думаешь, тоже живьём пожру?       Да потому что из тебя любую мелочь приходится с боем вытаскивать, отчаянно думает Казуха.       Он устал.       — Рё его зовут. Я не знаю, как точно пишется, — говорит Юки, лениво раскачиваясь одной ногой. — Райден, как несложно догадаться — фамилия.       Вторую ногу он поджимает под себя.       — Это не важно… Надо же тебе влезать, когда не просят! — возмущается Рё.       — Хорошее имя. И тебе подходит, — говорит Казуха.       Рё оставляет его комплимент без ответа. Вместо того, чтобы дальше его мучить, Каэдехара задумывается, насколько легко будет отвоевать себе половинку качели.       Или, может быть, скинуть Нагису в воду? Оба варианта хороши.