Танцы на песке

      II?       Съешь моё сердце       Когда Казуха просыпается, — или, если совсем уж честно, приходит в себя, — в нос ему бьёт тягостный запах пещерной сырости. Голова болит, как будто в неё ударили топором по меньшей мере. В груди тяжело; не в последнюю очередь оттого, что на ней, поверх одной лишь нижней рубахи, лежит что-то тяжёлое.       Казуха осторожно ощупывает это, не раскрывая глаз: голова. Волосы мягкие и очень гладкие; Каэдехара невольно гладит их. От прикосновения обладатель головы приходит в движение, поднимается — его или её руки движутся где-то у поясницы — и принимается бурчать что-то невнятное, но явно раздражённое.       Казуха открывает глаза. Помогает мало. Ни зги не видно.       Только два мутно-блестящих сиреневых диска — радужки глаз — сияют на него из темноты.       — Каэдехара, ты знаешь, кто я? — наконец повысив голос, спрашивают Казуху. — Помнишь меня?       — Нет, — честно отвечает он.       Этот грустный голос, высокий мужской или низкий женский, кажется ему незнакомым, и смысла это скрывать Каэдехара не видит.       — Хорошо, — отмечает незнакомый голос. — То есть, вообще-то, очень плохо.       Под конец голос срывается в какую-то надломленно-истерическую интонацию. Блестящие диски чужих глаз потухают.       — Почему вы плачете? — растерянно спрашивает Казуха. Хотя правильнее было бы спросить “как вас зовут” или, что гораздо важнее, “что происходит”.       — Я? Тебе показалось…       — Чувствую, как засолился воздух. И вот сейчас на меня упала капля-слеза.       До ушей доносится всхлип и шорох одежды: незнакомец быстро вытирает лицо.       — Меня зовут Райден Рё. Мне надо будет усыпить тебя ещё на чуть-чуть. Потерпи, хорошо?       — Райден? Госпожа Наруками? — переспрашивает Казуха.       — Мой хороший человек, — Райден гладит его по голове бездумным отражением его собственного жеста, — объяснять тебе что-то сейчас бесполезно. У тебя голова с сердцем не дружит. Я починю.       Казуха не уверен, что его надо чинить. За исключением лопающейся головы, чувствует он себя вполне терпимо, и уверен — если выйти на свежий воздух, пользы от этого будет куда больше, чем от лежания в душной пещере. Но Райден ложится рядом и подкатывается ему под бок. От этого в левой части груди отдаётся приятным теплом. Гораздо больше хочется обнять Райден, как мягкую игрушку, и послушно досыпать дальше. Что-то смутно подсказывает, что это неправильно, что это… как это слово? Богохульство?       Нет; назвать его богохульником было бы уместно, если бы он сам грязно домогался; но не подремать рядом с божеством сновидений, если оно само тебе это предлагает, Казуха полагает просто глупым.       Потом, задним числом, он удивится — почему ничто в этой ситуации его не смутило? Почему не разгневало упоминание имени богини, убившей его сердечного друга? Он и сам не вспомнит, как много забыл.       VI       Холод       В поместье клана Камисато, сердца комиссии Ясиро, никогда не бывает по-настоящему солнечно, хотя располагается оно на северо-восточном береге Наруками. Оберегаемый тенями старых кипарисов и растворённый в них, на краю утёса притулился скромный родовой замочек.       Когда-то местные укрепления играли роль даже большую, чем те, что в Иназуме. Когда-то братья-близнецы из рода Камисато своими руками высаживали лес на фоне изуродованной пустоши, оставшейся после катаклизма, и смогли его сохранить, за что удостоились любви Электро Архонта и признания богов — получили Гидро и Дендро Глаза бога.       Но сейчас едва ли кто-то в Тейвате, кроме бессмертных или близких им, помнит о трагедии пятисотлетней давности. Никто не верит в возможность будущей войны, хотя одна война — гражданская — уже давно идёт прямо у них под окнами.       Вся роскошь Наруками медленно, но верно стекалась в столицу. Дом Камисато остался стоять — строгим в своей минималистичности, чем-то неявно напоминавшей о тюрьмах или других местах лишения свободы.       Жильё в полной мере отражает характер своего владельца. Лорд Камисато Кайто на склоне лет мало-помалу стал превращаться в тирана. Со смертью его жены гнить стало быстрее.       Каэдехара Казуха не помнит, с какого момента его отношения с сюзереном подёрнуло инеем. Возможно, в день похорон; возможно, когда Казуха женился, и старый господин Камисато уже не смог обманываться, что в его семье на одного сына больше. Казуха знал, что это произойдёт рано или поздно. Он рано осиротел и рано научился понимать намерения людей по их лицам, позам и запаху. В семье Камисато к нему всегда относились с добротой, но старые слуги, заставшие родителей господина Кайто и ещё одно поколение перед ним, справедливо предупреждали, чтобы он знал своё место.       Да, клан Каэдехара — дворяне. Да, дворянами был клан Нива, с которыми Каэдехара сплелись корнями за три поколения до Казухи. Но всё их влияние держалось на том, что семьи несли на себе бремя искусства Райден Гокадэн и представляли школу Иссин. Сейчас несёт только Казуха.       В его отношениях с Камисато Кайто не изменилось только одно: при каждой их встрече тот непременно спрашивал, не в положении ли, случаем, его жена. Казуха каждый раз отвечал одинаково. А потом — сжимал зубы и терпел. Разумеется, его кровь важна, и обрывать нити, тянущиеся в будущее сразу от двух из трёх Иссин Сансоку, есть преступление. И что Каэдехара Рёко, вероятно — наихудшая партия из всех, кого Казуха мог найти, и что большей эмансипированной стервы на всех островах архипелага днём с огнём не сыщешь. Однажды от этих слов Казуха встал и, не оборачиваясь, вышел. Ударить или даже убить господина Кайто он не мог при всём желании, но позволить оскорблять честь своей жены не может тоже.       Последствий у этой тихой ссоры, как ни странно, не было. Но господин Кайто понял намёк, и с тех пор дела с Казухой ведёт исключительно через старшего сына, Аято. Человека остроумного, образованного и куда более лёгкого на подъём.       Несмотря на то, что формально главой клана Камисато и комиссии Ясиро остаётся его отец, по факту многими делами в комиссии заправляет Аято. Старый лорд Камисато давно бы уже передал ему все полномочия, будь он только чуть менее упрямым, а Аято, может, в считанные годы превзошёл бы отца, если бы каждую пядь власти не пришлось зубами с мясом вырывать. Оба они — люди волевые и вспыльчивые; чтобы не раздражать отца и не раздражаться самому, Аято большую часть года проводит в своём собственном жилье — в лучшем районе Иназумы, рядом с чайным домом “Коморэ”.       Нередко у него гостит ещё и младшая сестра. Камисато Аяка, свет очей отца и брата, и что скрывать — всего Наруками. Горожане нежно называют её Сирасаги Химэгими. Казуха, знакомый с нею с детства, знает, что Аяка — барышня избалованная и вместе с тем скрытная, тонко чувствующая — но её чутьё взращивалось до того, чтобы лавировать между интересами отца и брата, иногда странными, а иногда и просто противоречащими друг другу. Выстраивать долгие доверительные отношения с людьми она не умеет, а с людьми низшего сословия — ещё и не видит смысла. Быть шестерёнкой в скрипящей машине общества для неё — тяжёлая работа.       Рёко однажды насмешливо сравнила Сирасаги Химэгими с тепличным растением, но Казуха с нею не согласился. Нет, теплицы строят вокруг земли. Госпожа Камисато стремится оторваться от земли как можно дальше, к небесам и их порядкам. Тогда Рёко уточнила — не тепличным, так выращенным на гидропонике. Казуха посмеялся, но рассуждать с нею на пару об отношениях брата и сестры Камисато не стал.       Ещё одним значимым членом семьи — в широком смысле — можно назвать Тому, управляющего дома Камисато. Состарившись, господин Кайто стал неврастенически одержим чистотой; шутили, что для того, чтобы найти другого такого же помешанного, ему пришлось дать клич по всему Тейвату. У Томы есть Пиро Глаз бога. Но суперспособность его в том, чтобы быть аномально хорошим человеком.       — Господин ещё спит? — Казуха скидывает с головы капюшон.       — Проходи, — сонно улыбается Тома. — В последнее время мы даём ему снотворное, которое рекомендовала Рёко. Будет тяжело его разбудить. И я не буду.       — У тебя не будет проблем?       — Могу ли я в такой прекрасный, светлый день испортить ему настроение несвоевременным пробуждением?       Казуха улыбается ему в ответ.       Аяка встречает его без ширмы, ещё тёплая после сна и не такая прилизанная, как обычно, но зато при полном параде.       — Доброе утро. Прости, что мы вынуждены встречаться так рано.       — Доброе утро, Аяка. Осенью я просыпаюсь до первых лучей солнца, чтобы застать любимые часы в году. Твоя просьба не доставляет мне неудобств.       — Спасибо, — тихо говорит госпожа Камисато.       — С днём рождения, Аяка, — в тон ей отзывается Казуха и кладёт на низкий столик перед ней свёрток. В свёртке — парные мечи, катана и вакидзаси.       Аяка делает огромные глаза и, встав с татами, берёт в руки катану. Взмахивает на пробу. Глаза у неё становятся ещё шире. Хотя, кажется, куда ещё. Она пахнет восторгом.       — Лучший подарок для онна-муся в день совершеннолетия — мечи, которые прослужат ей верно и долго. Их клинки сделаны из останков Рассекателя туманов. Аято потратил много времени и сил, чтобы добыть их. По слухам, тот меч мог рассечь всё — скалы, тучи, даже туман.       Аяка, будто проглотив язык, рассматривает блики на металле. Лезвие даже в тусклом жёлтом свете кабинетных ламп отдаёт фиолетовым.       Наконец она спрашивает:       — Можно ли этим мечом разрубить бога?       — Что?       В поисках ответа на этот вопрос Казуха смотрит на Тому. Тома стоит, расслабленно скрестив руки на груди. Вопрос его врасплох не застал.       — Неважно. Это потрясающе. Спасибо, что сделал его — их — для меня. Брата своего я отблагодарю лично. Приходи на празднование, если сможешь? Тома сообщит время, когда оно станет известно.       Время. Значит, место прежнее.       — Постараюсь, если закончу с работой. График у меня не такой гибкий, как раньше. Если бы не жена, вообще не знаю, как справлялся бы.       — А со своей работой у неё как?       — Мечи сейчас ценятся выше, чем украшения. Жду не дождусь, когда снова станет наоборот.       Аяка опускает плечи. Вся радость от обновки покидает её.       — Нет украшения лучше, чем меч. Всё правильно. Хороший выбор.       Тома и Казуха оборачиваются на Камисато Кайто, который, вопреки ожиданиям, не спит.       — Доброе утро, отец, — тихо говорит Аяка.       — Доброе утро, господин Камисато, — Казуха кланяется, так, как положено по этикету.       — Он пришёл ненадолго. Я как раз собиралась его проводить, — прежде, чем сюзерен успевает ответить ответной любезностью, добавляет Аяка.       — И что же? Даже на утреннее чаепитие не останется?       Даже сейчас, когда Казуха стоит перед ним, Кайто осторожничает, говорит через посредника. Сегодня хрупкое перемирие между ними особенно важно.       — К сожалению, у него слишком много работы, — воркует Аяка, самоотверженно принимая правила игры.       Благодаря её своевременному вмешательству неприятного разговора удаётся избежать.       — Боюсь, как бы к Томе не возникли вопросы.       — А какие вопросы к нему могут быть? — Сирасаги Химэгими, трогательно придерживающая Казуху за локоть, ведя сквозь рассветный сад, невесело усмехается. — Ну, добавил немного особенных травок в чай… нестрашно. Даже если б он много недель добавлял мышьяк кому-нибудь в суп и самолично признал это, ему бы не поверили. Даже если признаки отравления были налицо.       — Что ты такое говоришь?       — И правда. Мы так давно знакомы, что я забываю иногда, как положено себя вести.       Аяка прикрывает нижнюю часть лица веером, но выражение глаз — серо-голубых, как закалённая в яде Татаригами дорогая сталь — выдаёт печаль. Казуха останавливается. Смотрит в ответ внимательно.       — Как можно быть такой несчастной в собственный день рождения?       Аяка глядит сквозь полуопущенные ресницы и ни с того ни с сего заявляет:       — Иногда мой брат до боли напоминает отца. Мне уже двадцать, а он всё ещё не видит во мне женщину.       Каэдехара предпринимает все доступные усилия, чтобы не измениться в лице.       — Но что я могу поделать, — невозмутимо продолжает Аяка, — если даже сёгун, самое видное воплощение женственности, ничего лишнего, кроме заколок, не носит!       Она возмущённо схлопывает веер.       — Подожди. Тебе не нравится, что Аято не дарит тебе украшений?       — Нет! Не это. То есть, веера, в какой-то мере, тоже красиво, но…       — Ты просто заметила, что Аято зачастил ко мне домой, но решила, что он договорился с моей женой, которая занимается ювелиркой.       — Мои ожидания — это только мои проблемы, Казуха. Просто немного странно… Насколько мне известно, Её Превосходительство собирает примечательные украшения. Но никто и никогда не видел, чтобы она хвасталась ими на публике.       — А тебе это откуда известно?       — Все значимые сделки, которые касаются культурного наследия Иназумы, проходят через комиссию Ясиро. Сделки, касающиеся ценного личного имущества сёгуна — тоже. Пару лет назад верховная жрица Ватацуми, Сангономия Кокоми, пыталась выкупить из личной коллекции госпожи колье с сапфиром — “Сердце Океана”, кажется, оно называлось, — но продать его без комплекта, включающего пару серег и пару помолвочных колец, мы не могли. А позволить себе такую сделку… Положа руку на сердце, даже самые богатые люди в столице не смогли бы. Теперь переговорам конец, Электро Архонт вряд ли выйдет замуж, но как бы хотелось взглянуть на этот комплект хоть бы глазком…       Казуха не находится с ответом.       Только стены родового поместья приносят покой.       У порога Казуху встречают две пары обуви. Одна из них за отсутствием необходимости к использованию уже покрылась тонким слоем пыли.       Рёко и Юки неторопливо завтракают перед открытыми сёдзи, ведущими в сад. Они только начали, судя по тому, что в мисках у них риса почти столько же, сколько в полной неначатой на месте Казухи. Кроме риса и мисо-супа, Юки разогрел вчерашнее овощное рагу, которое, настоявшись, стало даже вкуснее, и какие-то странные маленькие маринованные грибочки. По текстуре они напоминают варёные бычьи мозги, и ещё светятся к тому же; до принятия указа Сакоку их доставляли из Снежной. Теперь, вроде бы, не должны. Но Рёко сказала, что если она хочет есть опята на завтрак, то будет есть опята на завтрак, даже если мир вывернется наизнанку.       Казуха не против, вообще-то. Эти ужасные грибы хотя бы не нужно готовить.       — Ты опоздал, — замечает Рёко. Не злится, просто отмечает очевидный факт: красивее всего в их саду, когда солнце проходит линию горизонта над водой. Просачиваясь сквозь покрасневшие осенние листья, оно на несколько мгновений красит сизые стены в цвет свежей артериальной крови.       Потом свет становится золотым, потом — холодным, иссиня-белым.       Наступает утро.       — На тебе лица нет. Что-то случилось? — спрашивает Юки.       — То же самое можно сказать и о тебе, — говорит Казуха, усевшись напротив него, по левую руку от Рёко. — Опять не спал всю ночь?       — Я первый задал вопрос.       — Конечно, — Казуха не возражает.       Ответ на свой он уже видит на сером помятом лице. Когда началась Охота на Глаза бога, Юки измучил себя бессонницей — даже скрываясь в поместье Каэдехара, он не чувствует себя в безопасности. Ещё ему кажется, что все самые страшные вещи подлецы творят по ночам. В бесплодном ожидании дорогой друг проводит ночи за каллиграфией, или же просто ходит по дому, рассматривая каждую щель под светом слабой переносной лампы. Ищет неизвестно что. Успокоительные травы вызывают в нём аллергию и рвоту, при том не действуют вовсе. Даже днём поспать ему удаётся четыре, в лучшие дни — шесть часов. В худший же — в худшие — Юки почти двое суток бродил, заламывая руки, и на голубом глазу утверждал, что двери и окна дома его не выпускают, и что Рёко, хитрая ведьма, их все заколдовала. Потом он проспал несметное количество часов и ничего из этого не помнил, а Казуха почти попросил молодого лорда Камисато поискать через свои связи заслуживающего доверия доктора, который специализируется на душевных недугах.       Рёко отговорила его. Она вообще, на удивление, часто потакает странностям Юки. Не говоря уж о том, что так долго терпит его на своей территории — для неё нехарактерно.       На первый взгляд дружелюбная, даже выше всякой меры, Рёко держит от себя людей на расстоянии росчерка хлыста. В этом они с Казухой похожи. Но полюбил он её больше за эксцентричность; бальным танцам она предпочитает танец меча, опере Ли Юэ — Снежнийскую, в хорошем настроении носит женское платье, а в плохом — мужское, на взгляд определяет пробу у золота, а у драгоценных и полудрагоценных камней — каратность. Когда Казуха только познакомился с ней, Рёко едва переехала после аварии в Татарасуне на остров Рито и работала на комиссию Канзё. Ставила пробы и оценивала ювелирные изделия. Сейчас Казухе кажется, что он полюбил её сразу же, хотя о любви они не говорили вовсе. Если бы его спросили прямо, сказал бы — ну как можно любить собственные руки; если бы спросили её — она бы поинтересовалась в ответ, как можно любить собственное сердце. Как и Казухе, ей дано чувствовать у воздуха вкус, у эмоций — запах, а у музыки — цвет; но если Казуху его мутации сделали чутким и внимательным, то Рёко — раздражительной до брезгливости и холодной, как кандзи её имени.       При первой же возможности она заперлась в поместье Каэдехара и почти целиком изолировалась от людей. Мысль о том, что кто-то другой может убирать её дом или прикасаться к вещам, меняя их запах, обычно кажется ей отвратительной. Слуг в их доме никогда не было, а порядок наводится будто бы сам собой в его, Казухи, отсутствие; Рёко никогда не жалуется, а её саму ни Казуха, ни даже Юки никогда с тряпкой или шваброй не видели. Юки она рассматривает исключительно как объект наблюдения в формикарии или мебель с функцией приготовления пищи, чем вызывает у него только эротически окрашенный восторг. Возможно, это всё — театр одного актёра; она и ведёт себя так лишь для того, чтобы поддерживать в нём интерес; непонятно, правда, зачем, если с Юки она не спала и спать, насколько Казухе известно, не хочет.       Казуха хочет их обоих, одновременно, и изнывает от этого.       Совсем недавно это беспокоило его больше всего на свете. Сейчас бы назад это спокойное время.       — Я подарил Аяке подарок. В целом, прошло неплохо.       — Лучше б брошку какую сообразили, — вздыхает Юки.       — Госпожа Камисато несколько раз одолела в тренировочных дуэлях собственного брата, — возражает Казуха. — При дворе сёгуна трудно найти фехтовальщика лучше. А я их немало видел.       — Он поддался, — Рёко меланхолично потыкивает мозгоподобные грибы палочками.       — Камисато Аято? Поддался? — Юки выплёвывает нервный смешок. — Да этот парень трёхлетнего ребёнка не пощадит, если тот вызовет его на бой по всем правилам.       — И всё же она — исключение. Я думаю.       — Теперь у госпожи Камисато есть Глаз бога, — говорит Казуха. — Если развернутся в полную силу, то ещё неизвестно, кто кого одолеет.       Юки сникает:       — Почему мы вообще обсуждаем возможность того, что Камисато могут подраться всерьёз?       Когда рассветает, утренняя меланхолия, предшествующая тревожному дневному сну, накатывает на него в полную силу.       — Ешь грибы, — рекомендует Рёко.       Конечно же, Юки изо всех сил не ест грибы. Как и Казуха.       После завтрака он с женой уходит работать в мастерскую, а Юки — спать до обеда, а если повезёт, то дольше.       Перед сном Рёко читает книгу. Но всё больше слушает, как Юки бродит по коридору туда-сюда.       Казуха слушает тоже. И, наконец, говорит — тихо, чтобы только она услышала.       — Если Охота на Глаза Бога продлится ещё дольше, то у нас смазка испортится. Вообще вся.       Рёко не отрывает взгляда от книги.       — Не тебе ли было совестно со мной спать, пока он — с нами?       Казуха перекатывается со спины на бок. Наматывает на палец упругий чёрный локон её волос.       — Я думал, это временно. Но, свет мой, пора жить дальше. Невозможно быть гостем в собственном доме.       Рёко колеблется. Возможно, она разделяет его смущение насчёт секса при посторонних. Возможно, причина её нерешительности кроется в чём-то ином.       — И до каких пор мне следует тебе подыгрывать? — резко спрашивает Рёко, глядя на него почти со злостью.       Может, она просто устала.       Казуха накрывает руки жены своими и захлопывает ими книгу. Потом осторожно целует в губы.       Некоторое время она не отвечает, только смотрит из-под нахмуренных бровей своими тёмно-синими, как штормовое море, глазами. От этого прямого и злого взгляда по спине ползут мурашки дурного предчувствия. Она, наверно, думает, стоит его ударить или нет.       Казуха ненадолго отстраняется.       — Тебе неприятно?       Рёко медлит с ответом.       — …Нет, — наконец заключает она. — Напротив. Ты самый вкусный человек в мире. Поцелуй меня ещё.       — Закрой глаза, — растерянно просит Казуха. — А то мне слишком странно.       С вящей неохотой отпуская контроль над собой, она слушается. Откладывает книгу и льнёт, обвивая его шею руками. Путаясь в собственных пальцах от возбуждения, Казуха развязывает чёрный шёлковый поясок её домашнего халата, и про себя ругается, обнаружив под ним ещё и ночнушку. По мере приближения зимы Рёко кутается в море слоёв одежды, тогда как он предпочитает взять пару лишних одеял, но спать полностью голым.       Вместо того, чтобы раздевать свою женщину целиком, он отстраняется от её лица, вызывая сладко-разочарованный вздох. Оглаживает ладонью внутреннюю сторону бедра. Чувствует, как под подушечками пальцев нервно ходят напряжённые мышцы.       — Расслабься, — говорит, — здесь существуем только ты. И я.       — Здесь существуем только ты и я, — заглядывая ему в глаза, соглашается Рёко, послушно разводя красивые ноги.       — Молодец, — мурлычет ей на ухо Казуха и целует в шею.       Целует он также её ключицы, маленькую фиолетово-чёрную татуировку над ними, а потом — живот, деликатно избегая прикосновений к небольшой аккуратной груди, каковых она не приемлет. Вырывает тихий вздох, проводя языком по неглубокой ложбинке, где у обычных людей бывает впадина или возвышение пупка, а у неё — только небольшой аккуратный шрам, тянущийся вверх, почти до грудины. Ниже ночной рубашки белья уже нет, и Казуха расценивает это как приглашение. Пальцы, сжавшиеся в кулак на волосах, и ноги на плечах — как предложение не останавливаться.       Бёдра у него на голове сжимаются так крепко, что он не сразу понимает, что это вот “не останавливайся” Рёко выстанывает в голос, прогибаясь в спине. Пол в других частях дома не скрипит, но Казухе всё равно кажется, что Юки не может спать.       — Ты чего?.. — почти обиженно сипит Рёко, когда, прислушиваясь, Казуха прекращает иметь её языком и делает пальцами знак ослабить хватку.       Она роняет ноги с его плеч, вместо этого закидывая на пояс.       — Надо сходить за… Ты понимаешь, — начинает было Казуха, но Рёко отвешивает ему нетерпеливую оплеуху.       — Ничего не нужно. Можешь кончить в меня. Мне всё равно.       — Рёко, — бормочет он, нелепо обнимая её всем телом, заглядывает в глаза, — ты не представляешь, насколько сильно люблю тебя.       Она долго молчит, внимательно глядя в ответ.       — Покажи.       Рёко пропускает руку между их тел и легко, дразняще, касается пальцами уже напряжённого, сочащегося смазкой члена. Улыбка её становится почти хищной, но — до поры — Казуха не придаёт этому особого значения.       Беспокоят его, разве что, возможные последствия их беспечности и похоти. Рёко терпеть не может запаха детей, особенно младенцев, а Казуха — боится, что будущий человек, не младенец, но сознательная личность, нарушит их хрупкий симбиоз слишком самодостаточных людей.       А может, не такой уж и хрупкий, раз выдержал вторжение Юки в их быт и в его, Казухи, слишком открытое всяким романтическим поветриям сердце.       Рёко нетерпеливо направляет член внутрь себя и напрягает мышцы вокруг так, что от возбуждения становится почти больно.       — Я не… залечу, если это тебя так волнует, — вздыхает она.       Позволяет покрывать лицо и шею мелкими, как снежинки, поцелуями.       — Есть вероятность.       — Да толку с тобой разговаривать. Ты же и не помнишь ничего. Куколка. Ах!       Казуха на пробу мягко двигает тазом. Она впивается короткими ногтями ему в кожу спины.       — Что я должен вспомнить?       — Дай мне кончить.       — Это не ответ на вопрос.       — Я хочу тебя, — Рёко нагло тянется за долгим, влажным поцелуем.       Они занимаются любовью больше часа — скомканно, мокро, медленно. Она отдаётся ему так, словно это их первый раз, и он же — последний. Кончив два раза подряд, Казуха сам не замечает, в какой момент, измотавшись и перегревшись, падает в липкий сон без сновидений. Рёко, сжавшись в комочек, тихо сопит у него в объятиях. Разбудить её — или отвлечь от размышлений — у Казухи не хватает воли.