Медиатор
К утру ни единого следа страсти в комнате не остаётся. В общей комнате, у входа в сад, Рёко разливает чай себе и молодому лорду Камисато Аято.
Юки сидит у выхода и кормит сырой рыбой белую бродячую кошку. Миска стоит снаружи, а сам он обречённо трётся внутри, как будто по линии, где двигается сёдзи, пролегает железная стена. Выглядит при этом дорогой друг на удивление свежо, как будто ночью спал и выспался. Что даже более странно.
Аято делает маленький глоточек из белой чашки и просто, без приветствий и предисловий, говорит:
— Ночью охотники из комиссии Тэнрё приходили за Томой. Я думаю, не просто так.
— Его Глаз забрали? — спрашивает Казуха.
— Нет… — Аято фыркает. — Им это не светит. А такая глупость отцу с рук не сойдёт. Аяка сказала, что Тома предупредит вас, когда будем праздновать её день рождения, но, боюсь, праздника не выйдет. Но рад буду тоже угостить вас чаем сегодня вечером. Часов, скажем, в восемь.
Камисато смотрит Казухе в глаза, коротко пересекается взглядом с Рёко. Нет, не в чае дело. У молодого лорда есть какая-то затея, и для её исполнения ему нужны преданные лично ему люди.
— Как Аяка? — спрашивает Рёко.
— Аяка очень обижена. Мы не говорили об этом, но, думаю, рано или поздно она переедет ко мне. Скорее рано, чем поздно.
Но сперва он подрежет излишне болтливые языки в столице. Превентивно. Прежде, чем пойдут ненужные и неудобные слухи.
— Шила в мешке не утаишь, — тихо смеётся Рёко.
— Оставьте свои колкости, — Аято тоже улыбается, и его тонкая улыбка больше напоминает лисий оскал.
— Ладно. Мы придём, — обещает жена.
Её “мы”, несомненно, включает в себя только её и Казуху.
Юки, сидевший до этого момента тихо и неподвижно, тревожно оглядывается на неё. Раньше его одного почти не оставляли; а если и оставляли — то уходили недалеко и ненадолго. Поместье Каэдехара находится в полутора часах езды от Иназумы; если случится что-то непоправимое, то они не успеют.
Тем удивительнее, что Юки сам говорит:
— А я лучше останусь. Не воспринимайте как что-то личное.
Аято кивает, едва взглянув на него.
Больше всего Юки любит наблюдать за садом поздней весной и в начале лета, когда рядом с домом цветут сирени двух видов. Сирень сетчатая с лепестками цвета слоновой кости, в изобилии растущая на Наруками, не радует глаза дорогого друга так, как заморская, из Фонтейна, лепестки у которой имеют, собственно, сиреневый, уходящий в синеву, цвет. Ростки этих кустарников привёз из путешествия отец Казухи и посадил среди местных. Лично первого цветения он не застал; свои первые цветы гости с других земель распустили только в тот год, когда повзрослевший Казуха унаследовал статус главы клана.
Запах местной бело-жёлтой сирени нравится Юки больше. Вдохновившись вёснами, проведёнными вместе за сочинением стихов, он заказал где-то лиловый шарф в белую клетку; хотел в цветочек или гусиную лапку, но подходящей по цветам ткани нигде не нашлось.
— Мы постараемся скоро вернуться, — шепчет, наклонившись к Юки, Казуха.
От неизменного шарфа пахнет сиренью и молочными ирисками — духами, которые обычно носит Рёко.
— Хорошо.
Каэдехара чувствует необходимость поцеловать Юки, чтобы даже тут не оставаться за скобками. И целует.
Тот отвечает, запрокидывая голову, так спокойно, как будто они целовались каждый день весь прошедший месяц, хотя это даже близко не так.
Рёко, одетая в чёрное кимоно, расшитое алыми маками, тихо посмеивается, обуваясь в дверях. Сегодня она в женском, а значит — в хорошем настроении.
Отстранившись от Юки, Казуха понимает, что она всё это время наблюдала поверх раскрытого веера, и еле сдерживается, чтобы не попросить — давай останемся. Камисато Аято никуда не денется, как мировой океан, омывающий берега Иназумы, а магия момента, неуловимая, как эфир, может выветриться, как только они переступят порог дома.
И всё-таки сдерживается.
— А ты меня не поцелуешь? — канючит Юки.
— Перебьёшься, — фыркает Рёко, водружая на голову широкополую шляпу с бубенчиками.
— А если очень сильно попрошу?
— Ну, ползи сюда.
Юки подползает к её ногам и садится рядом на колени. Рёко склоняется над ним, подготовившимся и прикрывшим глаза, и, рассмеявшись, щёлкает сложенным веером по кончику носа.
— Эй! Нечестно.
Она всё-таки целует его в полуприкрытые веки. На расставание.
В районе Ханамидзаки, на подъезде к самой Иназуме, происходит странное столпотворение: несколько подростков, одетых в пёстрое, как тропические птицы, тряпьё, топчутся вокруг белоснежной лошади. Только когда они с Рёко подходят ближе, становится заметно, что у несчастного животного две головы; к тому же, красно-жёлтая яркая толпа пугает его — в воздухе слышится явственный привкус стресса.
Эту странную толпу, ко всему прочему, надзирает жрица храма Наруками. Её волосы цвета нежной весенней травы живо контрастируют с ярко-алыми хакама и тёплым осенним пейзажем вокруг. Но в остальном — приятного в ней мало.
— Ну, чего стоите? — строго вопрошает жрица, сощурив блестящие черносливовые глаза. — Здесь не на что смотреть. Идите по своим делам.
— Милсдарыня жрица, ну зачем вы так? — вскидывается один из молодых мужчин, самый высокий. — Пускай смотрят, как я, Величайший Аратаки Итто из Ханамидзаки, совершаю великий, себя достойный, подвиг!
Милсдарыня жрица возмущённо набирает в лёгкие побольше воздуха.
По правде говоря, сам по себе этот Аратаки для наблюдения весьма интересен. То, что Казуха издалека принял за странную корону, оказалось всамделишними рогами óни, окрашенными в ярко-красный цвет. Так выглядят демоны-людоеды, отказавшиеся от обособленного образа жизни и ассимилировавшиеся среди людей. Казуха очень мало их видел; а те, которых всё-таки видел, почти не отличались от людей, исключая факт наличия рогов. Аратаки Итто, напротив, очень сложно за человека принять: в его коже и волосах, исключая редкие подкрашенные алым — как у самого Каэдехары — прядки, как будто совсем нет цвета. Глаза — почти как волосы у жрицы — неестественно яркие, мятные. Над Казухой он возвышается на целую голову, над Рёко — на полторы.
— Пожалуй, мы и правда пойдём, — прежде, чем жрица успевает что-то сказать, вставляет жена, потянув Казуху за предплечье.
Он перехватывает её руку и сжимает ладонь, покрытую холодным потом испуга, в своей:
— Но мне интересно. Никогда не видел лошади о двух головах!
— Это не лошадь, а гиппокамп, — исправляет Казуху Итто. — Великой банде Великого Аратаки надо притащить их в храм.
— Не “притащить”, — поправляет зеленоволосая жрица. — Вежливо сопроводить на жертвоприношение. Но есть проблема: наши заморские товарищи очень нерешительны и сами не знают, кому в жертву собрались приходить, госпоже Наруками или Оробаши. Дело в том, что сердца — как и головы — у них тоже два.
— Не думал, что можно так жить, — удивляется Казуха.
— Но ты ведь как-то живёшь, — равнодушно пожимает плечами жрица.
Казуха открывает рот и закрывает его назад, не находясь с остроумным ответом.
— Но у него же, вроде, одна голова? — неожиданно влезает в разговор один из подростков, невысокий и пухленький.
Аратаки Итто смеётся. Смех у него высокий и гнусавый, но на удивление заразительный. Казуха не сдерживает улыбки — хотя даже не видит в ситуации ничего смешного.
— Акира! — возмущённо окликает пухленького другой подросток, астенически-худощавый, но высокий. — Милсдарыне жрице, наверное, лучше знать.
Акира невесело чешет в затылке.
— Не обращай внимания на её странноватый юмор, дружище, — насмеявшись всласть, говорит Итто. — Милсдарыня Куки Синобу просто не любит женатиков. Конечно, я не утверждаю, что ты оголтелый женатик… То есть, ничего оскорбительного мы не имели в виду!
— Я так и понял, — торопливо кивает Казуха, пока Итто не закопался ещё дальше.
Рёко прикрывает лицо веером, не выдавая незнакомцам ни своего замешательства, ни прорезавшегося сквозь него сдержанного веселья.
Лошадь — то есть, гиппокамп, конечно же, — заметив, что на них перестали обращать внимание, принимается жевать жухлую городскую траву в обе башки. Хоть в этом они пришли к согласию.
— Казуха, — окликает Рёко, — нам пора на “день рождения”. Помнишь?
Он успокаивающе сжимает её руку: ничего страшного, мол, без нас не начнут, а если начнут — пусть.
— Да, — говорит он. — Но почему вы не можете, как сказал Итто, просто притащить гиппокампа в храм Наруками?
— Потому что они — свободное, ясно мыслящее существо, даром что не всегда могут друг с другом договориться, — говорит Куки Синобу. — Жертвовать себя госпоже Наруками или лорду Оробаси — есть их личный выбор. Мы же, смиренные рабы и рабыня Её Воли, способны предложить лишь гостеприимство на землях Наруками Огосё.
— Что с ними станет в храме Наруками? — спрашивает Рёко.
— А что обычно происходит с жертвой? Странная. Плотью и кровью мы накормим паству, дымом и костями — бога.
— А если они выберут Оробаши? — вставляет Казуха. — Что тогда?
— Тогда я, великий Аратаки Итто, — говорит Аратаки Итто, — провожу их на ту сторону фронта. О, какая чудесная одиссея то будет! Такое приключение достойно зваться подвигом!
— Вы же помните, что тот герой десять лет не мог вернуться домой из-за собственной… А впрочем, не обращайте на меня внимания, — тихо замечает Рёко.
— Каэдехара Казуха, — вдруг зовёт Куки Синобу, — а ты, кузнец кузнецов, что бы выбрал на их месте?
Он молчит. Несколько пар глаз со сдержанным любопытством обращаются на Куки.
— Начнём с того, что в жертву богам я себя закладывать не собираюсь.
— Но если вдруг… Неважно, — осекается жрица Куки. — Спрошу так: если вдруг на перекрёстке голова и сердце будут говорить тебе противоположные вещи, что послушаешь?
— Если мнения всего два и оба разные, нужно найти третье, — отвечает Казуха. — Говоря твоим языком метафор, госпожа Куки Синобу, я послушаю свою кровь.
— Ясно. Спасибо…
Куки Синобу тихо вздыхает какому-то своему горю. А потом добавляет:
— Повторю свою просьбу: идите дальше. Здесь не на что смотреть.
Казуха позволяет Рёко увести себя. Когда они отходят достаточно, жена неоправданно тихо говорит ему:
— Сестра, мать, бабка и даже бабка бабки Куки Синобу были жрицами в великом храме Наруками. Но ей до сих пор кажется, что она не на своём месте. Кажется, твой ответ ей не по душе.
— И пусть. Мой отец и отец отца, и даже отец отца моего отца были кузнецами. Что ещё я ей мог сказать?
— Твой отец много путешествовал, — замечает Рёко. — Ты никогда не хотел?..
Казуха задумывается.
— Не знаю… Каждый раз, когда я думаю, как прошёл бы его путь по его следам, мне кажется, что произошло бы нечто непоправимо страшное. Ещё до указа этого… Но только послушай меня! Ха-ха. Когда-то я искал поводы, чтобы это сделать: отправиться в путешествие, которому не будет конца. Теперь ищу оправдания, почему уехать не могу.
— Всё из-за меня, — тоскливо признаёт Рёко.
— Странная, — Казуха сжимает её прохладные пальцы. — Одно твоё слово — и мы продадим поместье, наймём какого-нибудь надёжного капитана и не вернёмся в Иназуму больше никогда. Сейчас, кажется, самое подходящее для этого время.
— Но я не хочу больше никуда плыть, никуда ехать. Я даже из дома выходить не хочу.
Пальцы Рёко нервно сжимаются в ответ.
— “Больше”? — переспрашивает он.
— Неудачное слово. Забудь, — она качает головой. Бубенчики на огромной шляпе, нежно звеня соль-диезом, качаются в такт. — Если когда-нибудь захочешь уплыть, я не хочу тебя удерживать.
Казуха задумчиво подхватывает один колокольчик. Наматывает на палец красную ленточку, которой он привязан к шляпе.
— Извини, что неправильно понял. Моё место — только там, где ты.
Рёко долго и напряжённо смотрит куда-то вдаль. Понять её настроения Казуха никак не может.
— Сегодня дождь будет.
***
По столице идёт удивительная, странная весть — что добрая госпожа Сирасаги Химэгими вызвала на дворцовую дуэль генерала комиссии Тэнрё, тенгу Сару, и что поглазеть на эту, без сомнения, значимую битву соберётся половина города.
— Она с ума сошла! — цедит сквозь зубы Казуха.
Рёко приподнимает край шляпы, чтобы не ударить мужа, и мягко, но уверенно берёт под локоть:
— Думаешь, Аято знает?
— Надо, чтобы узнал.
— Я пойду к нему. Ты — смотри за ней, — безапелляционно заявляет жена.
И, позвякивая на ходу, торопливо шагает в направлении к чайному дому.
Казуха, потерявший в ней единственную опору, от ужаса с места срывается на бег. От этой ситуации у него дежа-вю; он уверен, к чему-то важному, но никак не может вспомнить — к чему.
Пока он бежит, над горой Ёго собираются сизые грозовые тучи. Когда-то эту гору стали называть в честь другого тенгу. А может, это тенгу назвали в честь горы — сказать сложно. Он стрелял из лука так хорошо, что мог с вершины, где сейчас находится великий храм Наруками, попасть в мишень на той стороне моря; в Татарасуне, а может и в Мондштадте.
Может, дождь в столице — это его ранняя скорбь по проигравшей бой Саре.
Казуха прёт напролом через сонм зевак, столпившихся у открытых ворот Тэнсюкаку, к вящему неудовольствию людей, которым — всё больше нарочно — наступает на ноги.
— Куда лезешь?! — возмущается один.
— Всё интересное всё равно пропустил… — предупреждает другой.
— Погодите, генеральша-то ещё жива.
Чем дальше Казуха продирается сквозь толпу вглубь башни-резиденции сёгуна, тем холоднее становится. Вскоре от его дыхания начинают оставаться туманные облачка.
Он видит, как Сара, стоящая спиной к воротам, отдаёт честь.
— Для меня было радостью служить вам, госпожа Наруками, — голос тенгу звучит твёрдо до последнего.
Сёгун Райден одета в белое церемониальное кимоно из неприлично дорогой ткани, на которой нитками и жемчугом вышиты белые птицы. Такое платье больше подошло бы невесте на свадьбе, нежели предводителю армии государства на публичной казни. Это если умолчать о том, что в ложбинке между открытых пышных грудей божества лежит сине-фиолетовый камень внушительной каратности, огранённый в виде капли.
— Это Сердце океана?.. — бормочет Каэдехара себе под нос.
Ответом на его риторический вопрос оказывается внушительный тычок чьим-то локтем по рёбрам: не один только Казуха отчаянно хочет посмотреть на сёгуна. Больно — до цветных пятен в глазах. Зевак в задних рядах как будто ещё прибывает, но невидимая граница, за которой холод становится невыносимым, держит на расстоянии.
Казуха даже не сразу замечает Камисато Аяку, прозрачно-белую, как юки-онна. Сирасаги Химэгими стоит между генералом и сёгуном. Когда сёгун проходит мимо, она делает шажок ей навстречу, преграждая путь.
Сёгун пытается обойти с другой стороны — тщетно. Действо начинает напоминать абсурд.
Райден осторожно укладывает ладонь Аяке на плечо.
— Её ждёт казнь, Мусо но Хитотати. Не следовало доносить до меня ваши разногласия, если не хотела её смерти.
— Не стоит меня мучать, — соглашается Сара. Её плечи подрагивают: тенгу больше не сдерживает гремучих слёз. — Почему ты так меня ненавидишь?
Аяка позволяет себя отодвинуть. Но почему-то у Казухи остаётся горькое предчувствие, что последние слова тенгу были обращены вовсе не к ней.
Вспышка фиолетового — и на полу на месте тенгу не остаётся ничего, кроме горстки пепла.
— Ты испортила её последние слова, — равнодушно отмечает сёгун. — Можешь попрощаться с почтенной публикой. Или тебе есть, что сказать?
Сирасаги Химэгими стоит столбом и не шевелится. Кажется, ей очень-очень плохо.
Казуха с трудом изгоняет из глаз разноцветных мушек и пытается разглядеть лицо сёгуна. Оно пусто и неподвижно, как маска из фарфора. В стеклянных синих глазах на ней — ни единого карата интеллекта.
Казуха присматривается ещё — и у него волосы дыбом встают по всему телу. Но не от холода — просто ему удалось наконец разглядеть лицо сёгуна, до боли напоминающее лицо его Рёко.
Большие, тяжёлые руки ложатся Казухе на плечи:
— Соберись! Никому не станет лучше, если будешь сыпать соль на старые раны.
— Юки! Как ты…
— Наше время здесь почти подошло к концу. Куникузуши больше не видит смысла держать меня в той коробке.
— “Разрушитель страны”? О ком ты?
— Райден Рё, первый сёгун, — шепчет Юки. — Помнишь? Вспоминай. Потом будет больнее. Я умер на этом месте.
— Не может такого быть…
— Может! Посмотри на руки.
— Я не сплю, — рассматривая в подробностях кисти своих рук, шепчет Казуха.
Голова у него кружится. Грудь болит — то ли это неудачно принятый удар в рёбра, то ли сердце.
— Да? Тогда скажи, откуда эти шрамы.
Юки берёт его правую руку и отчаянно тычет ему же в лицо. Сетка белёсых шрамов, напоминающих отпечатки от веток кипариса, покрывала тыльную сторону его ладони, от ногтей почти до середины предплечья, всегда насколько он себя помнит, но об их происхождении Казуха никогда не задумывался.
Кажется, когда-то он их скрывал, но, повзрослев и в достатке покрывшись новыми от тяжёлого труда, больше не видит в этом смысла.
— Погоди, — выдыхает Казуха, — если ты умер, почему тогда жив?
— Тени артерий земли всегда сильнее в узлах и в местах, с которыми связаны воспоминаниями. Она не может от меня избавиться. Да, в целом, и не хочет этого. Я — твои воспоминания и грёзы, не что-то со стороны. Нельзя выдрать, не поранив.
— Откуда ты…
***
— …знаешь столько. Гм.
Казуха с трудом открывает глаза и смотрит — на раскидистый жёлтый клён у себя над головой. Ничего не поменялось: клён остался всё так же по-весеннему пушист, со стороны воды дует тёплый солёный ветер. Голова Каэдехары лежит у Рё на бедре, а сам он, скрестив руки на груди, опирается спиной о ствол дерева.
— Время истекло, — отвернув голову к океану, говорит Рё.
— А?
— На следующем слое прошло десять лет. Ни секундой меньше, ни секундой больше, как мы договаривались.
— Здесь?
— Полтора часа. В реальности — меньше секунды. В общей сложности для твоего сознания прошло тринадцать лет, пять месяцев, две недели, один день…
— Мм-гхмммм.
— …пять часов, сорок восемь минут, сорок… нет, пятьдесят четыре секунды, — с непоколебимой невозмутимостью настенных часов завершает Рё.
Казуха поднимает свинцовую голову и чешет в затылке. Внутри её всё ещё кипит буря сладких грёз; вспоминать, что Рё имел в виду, сложно и неприятно.
— Я уже было подумал, что ты из вредности разбудил меня на середине разговора!
— У жизни нет завязки, кульминации и развязки, — возражает Рё. — Это… мой первый раз. Но, как по мне, всё равно неплохой сон вышел.
Он поворачивает к Казухе красивое лицо его жены, и у него всё внутри сжимается от душевной боли; от осознания, что его прекрасной Рёко, может, никогда не существовало.
Каэдехара много раз чувствовал скорбь от смерти близких. Но скорбь от потери того, что не существовало…
Сохранишь время, обменяв его на волю — так сказал Куникузуши, восемь лет или полтора часа назад. Но он не обещал, что будет так больно от пробуждения.
— Что такое? — Рё хмурит густые чёрные брови. — У тебя лицо странное.
— …Неплохой, — запоздало отвечает Казуха. — Даже слишком, слишком хороший.
Тот молча смотрит на него несколько секунд и заключает:
— Тебя что-то гложет. Не понимаю, что именно.
— Ответишь честно?
— …Не знаю, — склонив голову набок, говорит Рё. — Зависит от вопроса.
— Насколько много от тебя было в той женщине? — с трудом выдавливает из себя Казуха.
Рё опускает голову.
— Моё имя пишется как “дракон”. Не как “холод”.
— Я не это хотел узнать. Помню, ты говорил, что хочешь покрасить клетку зеркальной краской, чтобы отсутствие прутьев вызывало иллюзию свободы. Но остальное я чем заслужил?
Рё берёт его левую руку в свои и, не встретив никакого сопротивления, целует выступающую жилку на внешней стороне ладони.
— Я думаю, тебе нравится чувствовать ответственность за других людей, Казуха, — неожиданно заявляет он. — Дай тебе волю, так ты бы ничего не делал, просто лёг и умер. Вспомни: ты почти ничего не добился за три года, пять месяцев, две…
— Понял я. Понял.
— Но я не забрал у тебя волю к жизни! — строго глядя на Казуху снизу вверх, продолжает Рё. — Я тебе её дал. Хочешь Рёко? Досмотреть историю до конца? Докажи, что мои старания не прошли даром. Хочу пару мечей, кольцо, серьги и подвеску. Дизайн и материалы на твоё усмотрение.
— Жестоко, — замечает Казуха. — И это всё ещё не ответ.
Рё целомудренно целует его руку ещё раз.
— Ладно. Она — не я, но когда-то давно я был ею. С поправкой на время, место и другого человека рядом. Думаю, мне бы хотелось стать ею снова. Это моя самая горькая мечта.
