Танцы на песке

      “Токугава”       500 лет назад       Если — вернее сказать, когда — нынешней цивилизации придёт конец, Эи знает точно: конец света для неё начнётся именно здесь, в самой высокой точке Иназумы, в башне Тэнсюкаку.       Поэтому именно в подвале своей резиденции сёгун разместила… Нагамицу говорит, что лабораторию, Яэ считает — склад. Первая версия льстит Эи больше, но внутренне, скрепя сердце, согласна больше со второй.       Сама Эи считает, что ныне это, скорее, усыпальница; даром что первая удачная кукла, созданная с помощью запретного знания выглядит угрожающе живой. Основной задачей искусства Кхемии и была необходимость сломать колесо между жизнью и смертью: обессмертить живое, воскресить и поднять из пепла мёртвое.       — Не мучай себя и других не мучай, — по привычке поправляя нелепый букетик цветов в руках у куклы, говорит Яэ. — Не проснётся она. Да и потом, это тело никуда не годится. Доставай всё, пока ещё не поздно, и переделывай.       — Дело не в теле, — качает головой Эи, задумчиво вращая в тёплой, потной руке Сердце бога. — Дело в “начинке”. Боюсь, что если часто пересобирать, дёргать туда-сюда, то только хуже сделаю.       — Ладно, — Яэ раздражённо вдыхает-выдыхает через нос. — Положим, ты её оставишь. Она, как ты выражаешься, проспится. Придёт в себя. Как ты собираешься объяснить реке, почему её бедное сознание заперто в тесном мясном чехле такой несуразной формы?       — Почему несуразной-то? — возмущается Эи, опасно нависая над кицунэ. — Прекрасная форма для тридцать восьмой попытки.       — Цветочки тоже ты таскаешь, кстати? — ехидно переводит тему Яэ.       — Нет. Не я, — новый сёгун равнодушно пожимает плечами. — Предпочитаю цветы на клумбе.       — О-о… — тянет Яэ, многозначительно прикрывая лицо рукой.       Никак не разобрать, насмешливо она это делает или больше отчаянно.       — Я не “мучаюсь”, если тебе вдруг интересно, — на всякий случай поясняет Эи. — Просто занимаюсь другими мыслями, пока эта… в подвешенном состоянии. Природа небыстро восстанавливается. По моим прикидкам, ей ещё спать лет десять, если не больше.       — А я-то, глупая, почти подумала, что ты все десять так и простоишь.       — Ха. Ха.       — Серьёзно, хотя бы спрячь её в спальню какую-нибудь. Спящего человека на рабочем месте держать ненормально.       — Нет, — просто отвечает Эи.       — Ах, нет?       — Иногда ей снятся хорошие сны, а иногда кошмары. Я хочу быть рядом, чтобы точно знать, что первых больше. Так я точно знаю, что сделала всё что могла.       Те гипотетические десять лет закончились за восемь дней.

***

      — Ну и дыра.       Воин из мёртвой страны озадаченно ворошит светлые волосы на затылке рукой в тёмной, тяжёлой металлической перчатке.       Нагамицу невольно вспоминает целый тираж людей подобного типажа — золотоволосого, с сине-зелёными глазами и бледной кожей. Тираж был плотно упакован в металлические коробки. Эи в своё время пришлось потратить немало времени, сил и средств, чтобы захоронить подопытных Великой Грешницы по-человечески.       Незадолго после этого Нагамицу впервые встретил Дайнслейфа. Дайнслейф сказал, что завидует своим землякам: им, в отличие от него, повезло погибнуть раньше, чем всё началось.       Когда они встретились во второй раз, бедняга его даже не вспомнил.       — Отнюдь, — возражает Дайнслейфу Зульфикар. Его поставленный лекторский голос с лёгкостью покрывает рёв зловонного ветра с моря. — Это скала. Дыры пока ещё нет, но скоро организуем.       Зульфикар недавно прибыл из Сумеру. На самом деле он тоже из Каэнри’ах, как и Дайнслейф, но такие тонкости на Татарасуне стараются не обсуждать.       Зульфикар — из Академии Сумеру, именитый инженер. На его широкополой зелёно-серебряной шляпе красуется белый лев — символ даршана Кшахревар.       Это всё, что имеет значение.       Вместо прямого ответа Дайнслейф бахает по скале сжатой в кулак правой рукой. Скала, как и положено жёсткому камню, не поддаётся; но почему-то после этого удара волосы на спине дыбом стают.       — Посмотрите на меня. Внимательно, — просит Дайнслейф.       Сквозь его белую, до синевы, кожу просвечивают — буквально сияют, ясным бирюзовым светом — сосуды лица. Он ещё немного оглаживает кончиками пальцев шершавый камень.       — Видите?       — Очень красиво, — вздыхает Нагамицу.       — Да я не об этом, — недовольно морщится Дайнслейф, закономерно приводя свою сияющую маску в движение. — Зульфикар, здесь нельзя копать. Здесь же вообще находиться для здоровья опасно, особенно простым людям.       — Конечно, — кивает инженер. — Именно поэтому копаем тут. Электро Архонт велела, верные подданные исполняют.       Дайнслейф устало прижимает пальцы к вискам:       — Я бы на твоём месте отказался. Да и ты — не верноподданный сёгуна Райден, насколько я помню.       — Дорогой мой капитан…       — Я больше не капитан, — резко ощетинивается Дайнслейф.       — Ладно, дорогой мой человек. Здесь планируется вовсе не добыча руды, как кажется на первый взгляд.       — А что?       — Я могу вообще об этом говорить?       Лицо Зульфикара, рыхлое и квадратное, как меловая глыба, оборачивается к Нагамицу. Инженер этот и сам чем-то отдалённо напоминает льва, короля прайда; какой-то жёсткой, почти солдатской выправкой и благородной жестокостью.       Нагамицу говорит:       — Ничего по-настоящему важного тебе не известно, инженер.       — Спасибо за оказанное доверие, верноподданный сёгуна! — горько ехидствует Зульфикар. — Кхм. Так вот, дорогой, никому не говори: мы намерены устроить всё так, чтобы на этом месте больше никто копать не стал.       — Сделаем вид, что искали там ценные ископаемые, — кивает Нагамицу. — Потом якобы найдём некое “опасное вещество” и быстро всё запечатаем обратно.       — И по поводу “нельзя копать” ты здорово ошибаешься, дорогой человек, — продолжает свою надменную речь Зульфикар. — Загрязнение, которое ты чувствуешь, возникло всего-то чуть больше тысячи лет назад, после гибели Оробаси. Глубокие слои не затронуты. Мы сделаем всё возможное, чтобы взаимодействовать с ним как можно меньше.       — Ну и что с того? — Дайнслейф упирает руки в бока.       — О, не беспокойся так, — отмахивается инженер. — Знаю я несколько бессмертных смельчаков, которые справятся со всем. Быстро. Безболезненно. Обычных людей эвакуируем заранее…       Дайнслейф выглядит так, словно его сейчас стошнит. Возможно, дело в том, что его “проклятое” тело всё ещё светит изнутри, и синий свет делает холодный оттенок кожи ещё более холодным.       Сеть сияющих сосудов напоминает ветки дерева. Или, скорее, осеннюю листву почему-то. Листья по осени обычно красные или жёлтые, конечно, но точно так же — красиво увядающие.       — Если хочешь спрятать дерево… — бормочет Нагамицу себе под нос.       — Зульфикар, — голос у Дайна становится тихим, почти умоляющим, — тебе не хуже меня известно про проклятие.       — Моим людям тоже, — отрезает инженер. — Ты не первый ведёшь со мной этот разговор, не ты последний. Но знаешь, что я обычно слышу, дорогой человек? Что это всё даже к лучшему. Что проклятие — наше благословение на самом деле.       — Хм. Не понимаю.       — Не веришь мне? — хмыкает Зульфикар. — Понимаю. Верноподданный сёгуна, скажи ты ему, что ли.       — Что мне сказать? — разводит руками Нагамицу. — Я не из вашей страны. Не могу делать вид, что в этом разбираюсь. Если не верит тебе, пускай спросит очевидцев. Но из личных наблюдений могу сказать, что возможность заработать много моры людей в отчаянном положении интересует гораздо больше, чем возможные последствия.       — Нет на свете твари более желанной, чем Гео Архонт, — грустно соглашается Зульфикар, — тебе ли не знать, Мицунага?       — Я Нагамицу, — устало напоминает Нагамицу. — Акамэ Мицунага — мой брат-близнец.       — Никогда бы не подумал, что среди основателей Иссин Сансоку есть двойняшки, — изумляется Зульфикар.       — Не двойняшки, а тройняшки. Все мы. Но это неважно, путают обычно меня только с Мицунагой.       Дайнслейф издаёт какой-то страдальческий скрипящий звук.       — Что такое? — утешительно прихватив его за локоть, спрашивает Нагамицу.       — Неважно. Просто… память в последнее время никакая. Я почему-то был уверен, что тебя зовут Кусанаги.       — Ого, это что-то новое, — радостно подмахивает хвостом Нагамицу. — Ещё несколько дней назад ты был уверен, что меня зовут Эфир.       Дайнслейф вздрагивает — резко, словно его ударили. Инженер, по счастью, не обращает на это никакого внимания, не знает этого имени:       — Кусанаги — имя меча Великой властительницы Рукхадеваты, — искренне изумляется Зульфикар. — Откуда оно тебе известно?       — Не помню, — быстро отвечает Дайнслейф. — Это так важно?       — Кусанаги Иссин, Рассекателя Трав, выковал я, — говорит Нагамицу.       Дайн, крепко получив хвостом по ногам, предусмотрительно отходит от него подальше.       — И чему ты так горд, кузнец? Дендро Архонт ни разу не подняла ни на кого меча.       — Это важнее всего, — говорит Нагамицу, скрещивая на груди руки.       — Ладно, не буду… делать вид, что разбираюсь лучше тебя, — пожимает плечами Зульфикар. — Пойдёмте в деревню. Скоро прилив. Часть берега скоро затопит, и поверь, дорогой человек, ты не хочешь даже прикасаться к здешней воде.       От внимания Нагамицу не укрывается, каким кислым взглядом инженер охватывает его налитый зелёным светом Глаз бога.       “Кусанаги”       Ближе к вечеру второго оборота солнца буря из песка улеглась. Хорошо.       Ходить во время сильного ветра почти так же невозможно, как днём. Ночью холодно, это неприятно, но днём, когда наступаешь на песок, чувствуются неудобства очень сильные.       Флагштоку, наверное, ничего с этого не станется. Он-то металлический. Жаль, одна нога. Ходить не умеет совсем. Почти неловко перед ним: окажись он в других руках, уже наверняка добрался бы до внятного скопления человеческих Людей. До того, как стать Флагштоком, у него была насыщенная интересная жизнь и великая судьба.       Флагштоком Флагштока назначила Мать, отодрав подол своей белой юбки и повязав ему на руку. Про себя Мать сказала: белый — универсальный цвет мира во всём мире. Помаши им — и все тебе простят, даже если прощать, в общем-то, не за что. Увидишь Людей вдалеке — подними Флагшток и маши что есть силы. До тех пор просто иди им навстречу.       У Людей есть крайне понятный способ ориентироваться по солнцу на четыре стороны света: север, юг, восток, запад. По скоплению Людей быстро стало ясно, что идти надо на юго-восток.       Утром третьего оборота оказалось, что какая-то небольшая стая — не весь город, но около того — двинулась вглубь пустыни. Чтобы двинуться им навстречу, курс пришлось сместить к юго-юго-востоку.       О, это нелепое, несовершенное малое тело!       Мало того, что оно не в состоянии ходить голыми ногами по какому-то песку; эти ноги ещё и разной длины. Незначительно, но, когда идёшь от заката до рассвета, очень заметно становится, что шаг ноги одной чуть короче шага другой, и если не заметить этого, можно ходить кругами по пустыне Вечность. Наверное.       Кроме того, Люди двигаются при свете дня. Рано утром. Потом делают привал. Потом до ночи. Ночью Людям надо спать, в отличие от неопалимых и несгибаемых Флагштоков и их гораздо более опалимых, но столь же несгибаемых Спутниц; и всё-таки они боятся, что Люди, идущие гораздо быстрее, могут обогнать и обойти их.       Утром пятого оборота они, завидев новую чёрную горочку на горизонте, машут флагом что есть сил, как завещала им Мать.       Разговаривают Люди между собой очень тревожно и озабоченно — это понятно даже без знания их языка. Видно, её незнание сильно напугало их, но правило мира есть правило мира.       Часто обращаются с вопросительными предложениями. Один из Людей — высокий, приятно пахнущий, с огроменной красивой Шляпой, зелёной и украшенной синими блёсточками — настойчиво пытается наложить руки на Флагштока, как будто он может предоставлять какую-то опасность. Смутно память подсказывает, что его родичи нередко жалят Людей. Подумав, они со Спутницей решают, что высокому Человеку станет гораздо спокойнее, если познакомиться с ним как следует. Знание излечивает от предрассудков.       Взамен решено попросить его шляпу. Голова утопает в ней, но пахнет внутри почти так же приятно, как снаружи, но с каким-то масляным оттенком личности.       Человек — теперь без Шляпы — вдумчиво изучает голую плоть Флагштока. Подумав немного, передаёт её своему Другу в берете с большим чёрным камнем.       — Ку… Кусанали? — произносит он.       Слово “Кусанали” почему-то кажется знакомым до радости, заставляющей хлопать в ладоши.       — ▊▊▊▊ ▊▊▊▊▊ Кусанали? — спрашивает Человек Без Шляпы, заглядывая в лицо её Утопающей.       Кивать в Шляпе сложно, но можно.       Почему-то утвердительный кивок будоражит Людей: они гомонят на тысячи разных слов, то и дело повторяя это слово.       Кусанали. Кусанали!       Это, как она вскоре понимает, её новое имя.       Её уставшие ноги смазывают охлаждающими мазями и укутывают в мягкую, как рассветные часы, ткань. Её угощают пастилками сладкими и солёными, орехами в глазури, сушёными финиками и рассыпчатым овощным пловом. За огромной Стеной появляются ещё и живые фрукты, и больше сладкого, и больше овощей.       Хозяина большой Шляпы зовут Имран. Он всё время носит Кусанали на руках, много улыбается, использует красивые красные листики вместо закладок в книгах. Волосы у него под Шляпой тёмно-рыжие и мягкие.       Второго, в берете, зовут Саид. Он учит Кусанали понимать связь между новыми словами и предметами, чувствами, событиями. Иногда он повторяет одно слово или слог кучу раз подряд, но так даже удобнее, потому что “повторение — мать учения”.       Есть много людей, которые, как выяснила Кусанали, хотели бы видеть в ней Мать. Но это, конечно, они зря придумали. Потому что Мать — она одна, она ушла в бурю из песка. И клятвенно пообещала быстро вернуться.