Танцы на песке

      Если хочешь спрятать дерево       (Старое письмо, написанное на неотбеленной, но дорогой бумаге, ещё несущей запахи сырой земли, соли и, совсем чуть-чуть, анемоний. С одной стороны написано разборчивым, но небрежным, “дышащим”, словно волны, почерком. В начале каждого слова символы крупнее, к концу становятся меньше. Важные слова и значения выделяются в размере ещё сильнее.       При взгляде на это письмо складывается ощущение, что тому, кто это писал, было очень неудобно — скорее всего, не было подходящей поверхности)       привет, дорогой Дядя!       не могу не воспользоваться случаем и не передать Тебе весточку через другого дорогого дядю.       в монде лучше, чем могло бы быть. после того злосчастного года анемоний осталось мало. местные жители относятся к ним ревностно, и больше у меня не получится делать из них вытяжку. тем не менее, один цветок мне подарили после того, как я позаботилась о местных руинах.       они — местные жители, не руины, то есть — не очень хорошо понимают, что я делаю. на мой взгляд, нечестно забирать у старых зданий историю, не отдавая им чего-то взамен.       к тому же, я представляю радость, боль и умиление редких путников с глазами Богов, которые будут разгадывать оставленные мной загадки, а взамен получать свои сладкие Сокровища.       жаль, что пока ещё не изобрели средство, которое могло бы запечатать момент в Вечности в плоскости и передать его другому. я попыталась попросить второго дорогого дядю передать оставшиеся у меня чертежи, чтобы Ты мог оценить красоту и изящество моих задумок, но он отказался везти с собой столько “барахла”.       долго думаю над поставленным Тобой вопросом и планирую думать дальше, пока не взорвётся голова. вообще-то, как автор заклятия (один из), ты лучше меня должен в нём разбираться. мне не очень много лет, и я плохо разбираюсь, как работает эта лисья магия. но, раз уж Тебя интересует моё мнение       дело может быть вот в чём.       Ты когда-то говорил, что дом должен показывать себя только членам кланов Нива, Каэдехара и Акамэ, но для вас, дядей, и моего отца — это обретённые в жизни, выдуманные вами самими имена, отражающие разницу в ваших философиях. я родилась с фамилией Каэдехара, и у меня не так просто её отнять — разве что я сама отрекусь от наследства. а Ты подумай: может быть, случилось что-то, из-за чего ты не можешь больше звать себя “Нива” по ряду каких-то формальных признаков.       род деятельности — точно не один из них. иначе я не могла бы отыскать дорогу, отправить это письмо — и никогда не познакомилась бы со своим новым племянником. ему уже много лет. если не поторопишься — так и останешься для него чужим человеком, а то и вовсе не застанешь в живых дорогого Т. не знаю, в старых ранах ли дело или в усталости, но дорогой Т. с каждым годом стареет быстрее. удивлена, как в его ветхом теле осталось ещё что-то, способное дать начало новой жизни, и как ему хватило куража       (Здесь первая половина письма обрывается: закончилось место. Следующую страницу начинает ровный, каллиграфический почерк. По наклону и форме линий внимательный читатель поймёт, что писал его левша. Эту часть письма точно писали на ровном столе.)       Отец!       Кацураги в этом году исполняется семь. Подай весть или знак, когда (если) будешь в следующий раз в столице.       Н.Т.       (Дальше нарисована стрелочка, указывающая вверх. Следующий почерк справедливо назвать немного нервным. Читается сложно, потому что символы мелкие на грани разумного — возможно, для экономии места.)       Он всё ещё не дал мне развод.       Предполагаю, наше прошлое письмо затерялось в дороге, ведь тебя не так просто найти — поэтому начну ещё раз по порядку.       Тот год и тот день застали меня в дипломатической миссии на Ватацуми, так что защищать Иназуму мне пришлось оттуда. Земля Омиками представляла собой крайне печальное зрелище ещё до вторжения. Там недоставало всего — а теперь и вовсе ничего нет. Словами не передать, какое уважение — одновременно с возмущением — я испытываю к тем людям, что за слово “Родина” и клочок пустой неплодородной земли готовы бороться с силами, превосходящими их во много раз.       Самая драгоценная жемчужина этой проклятой земли — моя Галантея. Как её на наш манер зовут — не помню, да и неправильно её так звать по отношению к ней. После войны я вернулась домой, а она отправилась следом. Мне очень стыдно — я не оставила ей выбора. Её амбициям стать Верховной Жрицей с моим вторжением в её праведную жизнь пришёл конец. Мы могли бы просто жить вдвоём, но Т. был ранен и, как бы я ни ненавидела в нём тогда своего мужа, я всё ещё люблю своего брата. Что до Г., жемчужины моего сердца и матери моего сына: иногда мне казалось, что она жалеет Т. гораздо больше, чем любит меня, а Т., в противовес, любит меня больше, чем я того заслуживаю.       Я постараюсь жить так, чтобы меня это не тревожило, но без тебя это очень тяжело.       Выхожу из леса сейчас только я.       Папа, как только закончишь с делами — по возможности, навести нас. - Рицука       (Письмо с первой стороны продолжается сразу после подписи Рицуки)       прорастить это семя без страха получить больные ростки. возможно, он просто крепче и здоровее, чем выглядит, и я зря думаю о нём дурно — раз уж его работы стали даже краше, чем прежде.       а может, доброй слоёной стали просто всё равно, чей кровью её закалять — чужой или своей.       не пиши ответного письма, Дядя. хочу встретиться лично. буду на о. наруками ещё около полугода, если ветер не унесёт меня раньше и дальше, чем в прошлый раз. мечтаю снова слиться дуэтом с Твоим надтреснутым голосом.       люблю тебя очень,       Каэдехара Намико       Постпамять       Та сторона света, которую Казуха при первом своём визите на остров с клёнами опрометчиво посчитал западом, западом на самом деле не является.       Или является, но только иногда. Понаблюдав за природой несколько циклов смены дня и ночи — которые тоже идут как попало — он приходит к выводу, что иногда солнце восходит на западе, а то и на юге или на севере. Определить север по растениям тоже не представляется возможным: при ближайшем рассмотрении эти клёны — словно бонсаи великанов, которые совсем недавно начали увлекаться бонсаями. Ухоженные, вероятно с замыслом, но — нарочитые, словно не имеющие к живой природе никакого отношения.       Даже ветка, изогнувшаяся причудливо над повешенными одиннадцатым Предвестником Тартальей качелей, выглядит так, как будто ради того, чтобы какой-нибудь Тарталья повесил качели, её и отращивали.       Если не забывать, что Куникузуши всё же не друг ни Казухе, ни Юки, то вполне можно предположить, что подобными декорациями он твёрдо вознамерился убить у своих заключённых естественное понимание времени и пространства, но у Нагисы и так с этим туго, а Каэдехаре не особенно мешает.       Он с Куникузуши на этот счёт пока не спрашивал. И не уверен, стоит ли.       — О чём задумался? — спрашивает Юки.       — Ну…       Они не особенно синхронно болтают ногами, легонько раскачиваясь на качелях. Точнее, это Казуха делает так, чтобы было легонько. Юки явно хочет раскачаться сильнее. Такое мелочное соревнование увлекает его достаточно, чтобы не изменить настроение и не оказаться где-нибудь ещё.       — Ну?       — Ты сказал, что парень с полынью вернул тебя сюда, — осторожно говорит Казуха. — Откуда он тебя вернул?       Нагиса легкомысленно пожимает плечами.       — Разве это важно?       — Я очень долго не мог тебя найти, — упрекает Казуха.       Юки молчит, прижавшись лбом к верёвке.       — Не помню. А раз не помню, то и не важно.       — Ладно, — вздыхает Казуха, — спрошу иначе. В каких ты местах был в последнее время?       Приятно прохладная рука Юки выскальзывает из его собственной. Нагиса для наглядности загибает пальцы:       — Здесь. В зале у горна. В каком-то кабинете. Рядом с большой холодной лужей. И в каком-то доме.       — В доме? — оживляется Казуха. — Ты можешь его описать?       — Дом как дом, — говорит Юки. — Обычный, только очень большой. Иназумский. Ещё там довольно темно.       И замолкает, как будто собираясь с мыслями.       — И? — нетерпеливо царапнув его по коленке, уточняет Казуха.       — И-и-и всё. Что мне ещё сказать? — в мягком, песочном голосе Нагисы прорезывается едкая, капризная нотка. Как всегда, когда он начинает злиться.       Казуха обнимает его — хотя прекрасно знает, что может заплатить за это купанием в безвкусной морской воде.       — Спасибо, — как можно искреннее говорит Каэдехара, — ты уже очень помог.       Юки несколько секунд угрюмо молчит. Потом говорит:       — Извини. Мне не особенно нравится то место.       — А мне, — поразмыслив, признаётся Казуха, — не нравится, что я не могу туда попасть. Хотя тот парень может, ты можешь и… Ты видел там Куникузуши?       — Рё его зовут, — напоминает Юки. — Видел, но лучше бы не. Мне кажется, он не был мне рад, когда я видел его в прошлый раз. Ну, скорее позапрошлый. Интересно, где он сейчас?       — Вы разговаривали?       — Не знаю… Да и не понимаю, чего может быть интересного в этом тёмном ящике.       Дыхание его — тёплое, не то что руки — обжигает затылок тихим вздохом. От такой близости нестерпимо хочется его поцеловать; но всякий раз, когда Казуха пытался это сделать ранее, Юки исчезал — если верить словам Куникузуши, то есть Рё, его резкие перемещения, в том числе в места, которые для Казухи закрыты, могут быть связаны с постоянной сменой настроения.       Если так подумать, у Рё тоже настроение переменчиво, как погода в середине весны; одиннадцатый Предвестник, в свою очередь, едва ли не утопил Ли Юэ, что может, но не обязательно должно свидетельствовать о запальчивости характера. Совсем уж вспыльчивым Тарталья Казухе не показался.       Что же есть в этих людях-нелюдях такого общего, что может служить пропуском в загадочный дом? Положим, Рё можно вынести за скобки: он всё-таки создал — или присвоил себе — план вокруг.       А можно и не выносить. Рё утверждал, что ключ к запертой двери — “доброта” и “хорошесть”. Положим, добрым человеком Казуха себя считает. Хорошим — нет; но мало ли, что Рё мог под этим подразумевать.       Себя-то он хорошим тоже не считает, наверное. А Юки — считает?       — А ты не пробовал записывать? — на пробу уточняет Казуха. — Что с тобой происходит. Так, если ты забудешь, то можно перечитать.       — Если честно, мне не приходило это в голову, — судя по голосу, Нагиса потерянно улыбается.       Казуха, цапнув пальцами воздух, достаёт записную книжку и связку перьевых ручек с разноцветными чернилами.

***

      — Придумай какую-нибудь систему обозначений, — вручив Юки принадлежности для письма, предлагает Казуха. — Например, зелёный — радость, красный — ярость, синий… пусть будет скука, например. И чёрный — если не понимаешь, какой ещё цвет можно взять.       Так-то у Казухи всё полярно и просто — даже непонятные эмоции может рассортировать и формализовать. Кажется, за это Нагиса его и любит. Или терпеть не может. Оба два сразу.       — Когда в следующий раз окажешься в доме — опишешь мне подробно всё, что увидишь, — продолжает инструктировать Казуха. — Можешь попробовать зарисовать. Это необязательно, просто удобно.       — Опять мне из-за твоего любопытства корпеть придётся, — упрекает его Юки, задумчиво расписывая красную ручку.       Каэдехара кивает, и улыбка у него при этом очень-очень самодовольная. Нагиса не понимает даже, почему использовал это “опять”, но теперь, глядя в его хитрое лисье лицо, думает, что слово пришло очень правильное.       Всегда, сколько Юки себя помнит — а помнит он немного, — язык у него поспевал прежде ума, а руки — даже быстрее языка. В топорно ограниченном мирке первого сёгуна, где время стоит вверх тормашками, эта особенность пришлась как нельзя кстати: иногда, только сказав или сделав что-то и увидев радость узнавания на лицах Казухи или Рёмы, Юки понимает, что всё делает правильно. Или, по крайней мере, точно так, как от него ждут.       Почему от него ждут именно этого, как он стал таким и почему перестал быть — этого Нагиса не помнит. Знает, что в этом году ему могло бы исполниться двадцать семь, но воспоминания закончились на двадцати пяти; что Казуха — его лучший друг, и местами даже больше; и на этом — почти всё. Попытки вспомнить что-то о жизни снаружи отдаются досадной пустотой. Как бы положил на полку пачку конфет, через час хватился — а там и нет ничего. У жителей Энканомии и старой Иназумы было предание о жёлтой реке, погрузившись в которую мёртвые расстаются с воспоминаниями о тяготах мирской жизни. В реку Юки никто не макал, наверное, но одно точно верно: смерть на память не слишком хорошо влияет. Рёма считает, что ему повезло, что момента смерти не помнит — но Рёме ли судить, насколько обидно терять память, особенно когда кроме неё от тебя ничего не осталась. Да и та — не память, а огрызок.       Да и тот — не сочная капустная кочерыжка, а так, кожура для чучелка. Эта форма существования — чудо духовно-таксидермистской работы первого сёгуна.       — Я думаю, ты можешь писать всё, что тебе нравится, если забывать жалко, — Казуха ободряюще сжимает руки у Нагисы на поясе.       Нагиса записывает только “составить план чёрного дома для Казухи, потом записывать всё”.       — Как скажешь, — с наигранной усталостью вздыхает Юки.       — Я хочу ещё кое-что проверить, если не возражаешь, — бормочет Казуха.       Юки совершенно точно не возражает, — ни когда чужие пальцы негрубо, но настойчиво вплетаются в волосы у него на затылке, ни когда Каэдехара лениво накрывает его рот своим. Нагиса закрывает глаза.       Вскоре это становится ни к чему — даже без помощи его век стало и так довольно темно. Приятное давление на губах пропадает.       Вздохнув, Нагиса достаёт из нашитого кармана хаори какую-то ручку — довольно тёмную — и пишет на пустой странице:       “не знаю, что ты хотел проверить, но, думаю, знаю.”       Немного ниже добавляет: “план этажа 1/?”       Юки не уверен точно, но, кажется, повторяется это не впервые. Проклятый старый дом, по ходу, действительно очень сильно не хочет, чтобы они с Казухой целовались. Или что-то другое.