Танцы на песке

      Кто откроет мне двери?       Стараясь подавить в себе раздражение, чтобы сразу не вылететь куда-нибудь ещё, Юки делает несколько глубоких вдохов и выдохов, как учила его тенгу…       Первым вспоминается имя Сасаюри. Но это явно не то, что нужно. Тенгу по имени Сасаюри погибла настолько давно, что её имя успело пережить нудные хроники и войти в учебники по истории — как информация, которую должно изучать даже самым маленьким. Чего дети не знают, так это того, что любимый генерал сёгуна была её любимой во всех смыслах этого слова — и что какой-то там Нагиса Юки никогда не будет стоить и ногтя на её твёрдой руке, а сёгун Райден Эи никогда больше не вспомнит о нём. Точно как коровы не запоминают всех комаров, которых сбили своим хвостом.       Эта долгая, ехидная и довольно-таки обидная мысль совершенно точно не принадлежит Нагисе Юки — как и большинство других, периодически возникающих у него в голове.       Да, точно — когда Юки был простым досином в комиссии Тэнрё, его наставницу и начальницу звали Кудзё Сара. Как бы ни старался он про неё вспомнить что-нибудь связное, у него обычно плохо получалось. Рёма о ней почти ничего не в курсе, да и не может он толком ничего узнать, потому что Казуха не знает тоже; думать о таком далёком прошлом — всё равно что пытаться бежать по мосту, который строят прямо у тебя под ногами, перемежая прозрачные стёкла гнилыми досками.       Иногда он отвлекается и вместо вспоминания своего прошлого нечаянно узнаёт, как жилось Рёме. У первого сёгуна память долгая и запутанная, как корзина шерстяной пряжи всех оттенков серого, с которой вдосталь поигрались котята. Ярких пятен в виде лиц, картин, запахов, звуков, эмоций — в этой корзине нет, только сухое и скудное жизнеописание, приправленное длинными и водянистыми историческими справками. Всё самое сокровенное о себе первый сёгун прячет где-то ещё; в местах, куда мёртвому, связанному с ним незримой нитью, никак не дотянуться.       Нет, о чём он думает — какие нити.       За нити привязывают целых кукол. В случае с Рёмой вернее думать, что это его рука по локоть в заднице…       Но лучше перестать об этом думать вообще, желательно насовсем, если не хочешь загнать по горлышко в экзистенциальный кризис сразу двоих.       В конце концов, у Нагисы Юки есть полезная и незаменимая функция: он — друг Казухи, и может пробираться ради него в места, куда Казуха попасть не может никак.       В главном зале огромного особняка пахнет пылью, деревом и даже немного плесенью. Света достаточно, чтобы разобрать очертания предметов и даже чтобы писать-рисовать. Чтобы разбирать написанное и нарисованное — маловато, но это не беда. Можно будет исправить и переписать набело чуть позже.       Проходясь вдоль стен, Юки записывает размер зала сначала по большей стене, потом по меньшей. Потом записывает количество дверей. Большая часть на первом этаже заперта на ключ.       Чужая память милосердно подсказывает, что связка ключей может быть у Казухи.       Бред, конечно. Откуда бы взяться у него ключам от дома, куда он даже попасть не может?       Он — хозяин.       Рёма лежит, свернувшись калачиком на футоне, в одной из комнат второго этажа, чудом оказавшейся незапертой. Десять шагов по одной стене, пятнадцать — по другой. Длинные распущенные волосы стелются по полу дохлыми змеями. Да и сам Рёма кажется то ли сильно обессиленным, то ли совсем мёртвым.       Благодаря большому окну, сквозь которое открывается вид на тёмный дремучий лес в объятиях полой луны, света тут даже немного больше. Из-за белого кимоно, в которое Рёма одет, кажется, что он тоже светится изнутри.       — Спишь? — постучав по дверному косяку, спрашивает Юки.       — Мы тут все спим, неумный человек, — дёрнув плечом, отзывается Рё.       — Тут вообще что-нибудь открыто? — Нагиса подпирает плечом открытую створку сёдзи.       — Сходи, проверь.       — Не хочу время зря терять, — упрекает Юки.       — В твоём распоряжении всё время мира, — ворчит Рё.       Меньше всего на свете Нагисе хочется слоняться в пустом пыльном доме, даже если это значит — провести больше времени с первым сёгуном. Даже если это дом Казухи.       — Давно тут отдыхаешь? — на пробу кидает Нагиса.       — Мы это уже обсуждали, золотая рыбка. Иди куда шёл и не мешай мне.       Юки записывает-зарисовывает: “план второго этажа. с планированием очень не очень: всё заперто. нашёл рё, который грустно лежит шипит. попробую вернуться так же, как зашёл”       — Что ты там делаешь? — интересуется Рё, перевернувшись на спину. Его насторожил шорох ручки о бумагу.       Юки садится рядом и проводит большим пальцем по его щеке, оставляя след липких красных чернил. Рёма растерянно заглядывает ему в глаза снизу вверх, сжавшись, как испуганный зверёк.       Юки его целует.       Вообще-то, он рассчитывает, что, поцеловав Рё, окажется где-нибудь ещё, как это обычно происходило в случаях с Казухой. Вроде бы, Рёма не хочет с ним никакой близости — значит, должно сработать? Наверное?       Но переместиться не выходит. Рё как лежал под Нагисой тихонько, так и лежит. Отбиваться совсем не торопится, даже наоборот: расслабленно закрывает глаза и слегка приоткрывает рот, позволяя проявить немного больше инициативы. Юки ведёт от такой податливости — или от того, что он в довольно неудобной позе стоит на четвереньках, одной рукой сжимая записную книжку с ручкой, а другой придерживая Рё за подбородок. Чтобы вернуть себе равновесие, Юки нехотя отрывается от вкусного, сладко-шоколадно-молочного, красиво очерченного рта. Рё, неровно переводя дыхание, неотрывно следит за ним.       Когда Юки оглаживает чужое бедро под мягкой тканью кимоно, тот горько хмыкает:       — Ну хоть себе-то не ври.       — Тебе не понравилось? — растерянно, убрав руку, спрашивает Нагиса.       — Не в этом дело, — бормочет Рё. — Я — не Райден Эи и даже не второй сёгун, а тебя больше нет. Не надо усложнять то, что и так слишком сложно.       Юки смеётся:       — То есть, если бы я был жив, ты бы раздвинул ноги без лишних вопросов, даже не взирая на… первую часть предложения?       — Я не хочу положительно отвечать на этот вопрос.       Рё скидывает с себя его руки и сворачивается обратно в калачик, но в этот раз — к окну спиной, лицом к Нагисе.       — Проще совсем не стало, — возмущается он.       — Предвосхищая твой следующий вопрос: ты не можешь переместиться куда-то, поцеловавшись здесь со мной, потому что уже находишься в конечной точке маршрута. Дальше прямой дороги нет.       — А Казуха… — начинает было Юки.       — Не связывает половое влечение, которым тебя аж распирает, с этим состоянием. Да уж, — Рё хмыкает. — В целом, могу понять. Мой Каэдехара воспринимал секс как работу или даже, хм, трудовую повинность. Такое отношение передаётся. Неважно, озвучивают его в семье напрямую или нет.       — “Мой” Каэдехара, — кисло повторяет Юки.       — Ладно. Свой собственный Каэдехара, — прыскает Рё. — Если тебе настолько нечем заняться, иди, пройдись по лесу. Если встретишь кого-нибудь подозрительного, страшного и нелюбезного — убей. Если кто-нибудь просто так не понравится — тоже убей. Веер не забудь.       — Так говоришь, как будто не “если”, а “когда” встречу. В смысле, кто тут вообще разгуливать-то может?

***

      Трое путников — двое высоких мужчин, одна невысокая женщина — идут по лесу неторопливым прогулочным шагом.       Один из мужчин, судя по интонациям в его длинной, громкой и совсем не понятной речи, очень крепко и обидно ругается.       — У меня не может сейчас болеть голова, но она, кажется, болит, — мимоходом жалуется второй мужчина.       Голос у него почти идентичен голосу первого, но звучит гораздо чище и разборчивее. Они — как два механизма с одного станка: один — востребованный, смазанный, всегда готовый к работе. Второй — брошенный и покрытый застарелой пылью. Нормальный человек сделает здесь очевидный выбор, но Рёма всегда имел тягу к брошенным вещам.       — Тебе надо больше гулять, — упрекает его женщина. — Свежий воздух и здоровый сон благотворно влияют на здоровье.       — Не в этом дело, — смеётся мужчина с чистым голосом.       Поддавшись общему поветрию, первый мужчина — тот, что ругался — переходит на понятный всеобщий язык:       — Не пытайся мне лапшу на уши вешать, Буер. Согласно моим приблизительным прикидкам, по количеству шагов, мы уже четыре раза прошли весь остров Наруками по самому большому диаметру.       — Ещё чуть-чуть осталось, — обещает “Буер”, проводница в лесной чаще.       — “Чуть-чуть” было два прохода по Наруками назад, — едко парирует первый мужчина.       — Катацумури соро-соро ноборэ Ёго-но-яма, Ёго-но-яма, — напевает второй с лёгким и очень милым акцентом.       — Ещё и этот издевается, — вздыхает первый.       Второй говорит:       — Эхе.       — Эхе, — смешливо соглашается “Буер”.       Некоторое время все молчат. Юки, который старается держаться далеко позади, чтобы не быть невовремя замеченным, не теряет их из виду только благодаря яркому светлому бирюзово-салатовому пятну, в которое фигуры сливаются, если смотреть на них элементальным зрением.       Кроме того, двое из трёх — женщина и поющий мужчина — оставляют за собой элементальные следы. Первый — обычный вполне след; такие оставляет за собой Казуха, если его Анемо Глаз бога целиком запитан. Второй — Дендро — намного длиннее, и на земле маленькие подошвы отпечатывается изумрудами куда ярче и глубже. Если ранить её и пролить новый ихор на землю, даже в этом мрачном пограничье распустятся яркие цветы.       Юки с большим усилием давит в себе желание догнать приключенцев и сразу же проверить это на практике. В конце концов, “Буер” пока ничего странного, плохого или неприятного никому не сделала.       — Ладно, извини, — наконец говорит второй мужчина, с красивым голосом. — На самом деле я очень рад возможности поговорить с тобой — просто так, чтобы никто больше над душой не стоял. И был рад познакомиться с принцессой.       — Формально ты неправ, называя меня так, потому что монархии в Сумеру не было уже больше пятисот лет. Если продолжить проводить неточные исторические параллели, то я, скорее, лорд-регент.       — Это просто комплимент, — осторожно поясняет второй мужчина.       — Знак внимания ценю.       Юки подбирается ближе. Слышит даже, как звякают колокольчики на Буеровой широкополой белой шляпе, расшитой синими и зелёными нитками.       — Тихо, — говорит первый мужчина. — Вы слышите?       — Заметили всё-таки, — смеётся Юки.       Первый, со скрипучим голосом и в оливковом военном кителе, оборачивается. Понять, удивился он или нет, невозможно: левая половина лица закрыта маской, как у какого-нибудь прокажённого.       “Буер” будто совсем не удивлена. Машет ему рукой, как будто они уже много раз виделись, и в представлении друг другу не нуждаются. Зато второй мужчина смотрит на него, на его красное кимоно и сложенный пока что веер, едва ли не с ужасом.       Страх ему не идёт. Ни к очень правильному треугольному лицу, ни к светло-серым глазам, таким прозрачным, что сквозь радужку можно увидеть розовые сосуды. И особенно не идёт к Анемо Глазу бога, оформленному под кольцо для нашейного платка.       — Назовитесь, — сделав в сторону испуганного мужчины угрожающий шажочек, тихо просит Нагиса. — И цель своего прибытия назовите.       — Меня зовут Отто, — твёрдо, несмотря на испуг, представляется второй. — Я бренд-шеф лучшего ресторана морской кухни Порт-Дорнмана по версии кулинарного обозревателя “Паровой птицы” за прошлые два…       — О, Архонты, ты можешь хотя бы в таких ситуациях не выёбываться?! — вспыхивает мужчина в маске.       Отто кротко отводит глаза и поджимает губы.       — Здравствуйте. Моё мирское имя — Марьям бинт Саид, — говорит “Буер”. — Я мудрец даршана Ртавахиста, аватар Малой властительницы Кусанали, правящая от её имени.       Её мягкие черты кажутся отдалённо знакомыми, а сладко-травянистый аромат духов напоминает о поздней весне.       — Красивая мордочка, Сказитель! — вместо представления брякает человек в полумаске. — Где…       Юки быстро раскрывает веер.       Отто почти беззвучно ахает и прижимает ладони ко рту. Марьям бинт Саид задумчиво проводит большим пальцем по своей смуглой щеке и с любопытством слизывает с него красный подтёк.       — Меня зовут Нагиса Юки, — говорит Юки, протягивая свободную руку, трясущуюся от тремора, для пожатия.       Марьям, не раздумывая, тепло, во всех смыслах, пожимает её. Под узкой ладонью хлюпает чужая свежая кровь.       — Так вот, — говорит она, — он немного не договорил.       Сильное слово       Нагамицу смотрит на чистый лист бумаги, размешивая расслоившиеся изумрудные чернила в чернильнице кончиком пера.       Мысль не идёт.       Нагамицу задумчиво перечитывает письмо ещё раз, вдыхая прозрачный запах анемоний; как будто тонкий аромат далёкого прошлого может дать какую-то подсказку. Дайнслейф, ещё несколько кругов бесконечного цикла перечитываний назад утверждавший, что страшно устал, никак не может уснуть или хотя бы перестать перекатываться с одного бока на другой.       — Тебе холодно? — не выдерживает Нагамицу. — Может быть, стоит согреть тебе котацу?       — Нет. Не надо, — тихо говорит Дайн. — У тебя что-то случилось?       Нагамицу растерянно барабанит пальцами по столешнице.       — С чего ты взял? — осторожно спрашивает.       — Я с самого детства долго служил при дворе короля, — помолчав, выдаёт Дайнслейф. — Дворяне много говорят, но ещё о большем обычно умалчивают. А ещё мне много приходилось работать с собаками.       Нагамицу быстро поворачивается в его сторону, рассчитывая подсмотреть, с каким выражением на лице он это сказал, но Дайнслейф стыдливо прячется под одеяло по самую маковку.       Наверное, слишком быстро вышло.       Из-под одеял доносится приглушённое несколькими слоями:       — Я ничего плохого не имел в виду.       — Я знаю, — в подтверждение своих слов Нагамицу дружелюбно машет хвостом. Не то чтобы закопавшемуся Дайну это было видно.       — Нет ничего странного или, тем более, обидного в том, что разные виды используют одинаковый язык тела и знаки примирения. Это сильно облегчает взаимопонимание. Кроме того, такая внимательность мне льстит.       Сугроб одеял, под которыми погребён Дайнслейф, вздымается и опускается.       — Если хочешь, — осторожно предлагает Нагамицу, — можешь помочь мне вычесать хвост?       — Хочу, — со сдержанным, но всё-таки энтузиазмом соглашается Дайн.       Ему требуется какое-то время, чтобы перенести поближе слои футона. Этот процесс, впрочем, утомляет его настолько сильно, что вместо вычёсывания бедный рыцарь просто устраивает голову у Нагамицу на бедре и, слегка обняв пушистый хвост, замирает.       Очень красивый всё-таки. Немного хочется почесать юношу за ухом, хотя уши у него самые что ни на есть обычные, человеческие.       — Если честно, — наконец вздыхает Нагамицу, — тайна сёгуна очень меня утомила.       — Расскажи? — говорит Дайнслейф.       — Невозможность рассказать о ней даже людям, готовым взять на себя неоправданно большие риски — вдвойне утомила.       — Хочешь, чтобы я угадал?       — Попробуй, — кивает Нагамицу, хотя Дайнслейф даже не может его увидеть.       — Начнём с того, что первый сёгун Иназумы умерла, а в самой Иназуме, насколько я успел заметить, об этом ни сном не духом.       — Хорошо заметил, — тонко улыбается Нагамицу.       — У меня пока есть две теории, — продолжает вещать Дайнслейф. — Первая: нынешний сёгун хочет втайне похоронить прошлого, при этом воздав ей достаточно почестей, чтобы очистить себе совесть. Прав?       — Нет.       — Вторая мне самому не особо нравится, но всё-таки, чтобы проверить, спрошу. Скажи, когда мы встретились в первый раз… восемь лет назад вы с сёгуном, что правит сейчас, обокрали лабораторию Рэйндоттир?       — “Обокрали” — сильное слово, — хмурится Нагамицу. — Но к сути весьма близко.       — Тогда могу предположить, нынешний сёгун хотела воскресить прошлого, но, как и у Рэйндоттир, у неё мало что вышло. Теперь она заметает следы, но не хочет расставаться с запретными знаниями, пока боги не вырвали их с ногтями. Прав?       — Ты очень наблюдательный человек, — улыбаясь, вздыхает Нагамицу. — Да и помнишь, кажется, куда больше, чем пытаешься доказать.       — Только не говори, что…       — Тш-ш, — Нагамицу гладит Дайна по голове, и тот от неожиданности прикусывает язык. Шипит.       Потом делается ещё тише, чем был до этого.       Нагамицу рассчитывает, что он отстранится, начнёт ругаться или, хлопнув дверью, уйдёт — чего следовало бы ожидать от каэнрийца — но Дайн говорит только:       — Я могу тебе чем-то помочь?       — Не знаю, — поспешно отвечает Нагамицу. — Не стоит. Если думаешь, что находиться со мной в связи с этим небезопасно, я поищу человека, который сможет…       — Конечно, небезопасно! — рявкает Дайн. — Я об этом в числе первых сказал!       Опустив чужой хвост, он резко поднимается, оттолкнувшись от пола локтем, и бодает Нагамицу лбом в лоб.       Нагамицу пытается отвести глаза, но получается плохо.       — Если ты думаешь, что я буду просто молча чего-то ждать и смотреть, как Зульфикар прикармливает свою жадность, а ты — свою бесхребетность, то здорово ошибаешься.       — И что ты сделаешь? Поднимешь работяг на бунт? — Нагамицу смеётся ему в лицо, но иначе из такого положения никак.       — Почему бы нет. Я — бывший капитан. Меня всё ещё помнят и уважают больше.       — Значит, переговоры за нашими спинами прошли успешно? — уточняет Нагамицу.       — Угх-х-х-х, — то ли рычит, то ли шипит Дайнслейф, стекая обратно на футон.       Это “нет”, понимает Нагамицу.       — Всей картины ты всё равно себе не представляешь, — добивает он. — А пока можешь осуждать меня сколько влезет и делать то, что должен делать.       Про себя добавляет: если испортишь, отменишь, сломаешь тут всё — я буду даже рад.       Что у него в голове не укладывается — так это то, почему Дайнслейф даже после этой почти что ссоры продолжает как ни в чём не бывало валяться рядом, и даже почти закатывается обратно в одеяльный ворох.       — Я что-нибудь придумаю, — бормочет Дайнслейф, поймав кончик нервно мечущегося хвоста и намотав его на ладонь. — Что-нибудь да обязательно.       Нагамицу дёргает хвостом — мех из чужой руки с неожиданной лёгкостью выскальзывает, — и удобно устраивает его у Дайнслейфа на боку. Дайнслейф не возражает.