Акт второй: Дворцовый переворот?
500 лет назад
— Как видишь, — говорит Яэ Мико, — дела у нас не по плану пошли.
Каэдехара Кагэмицу идёт бодрым шагом впереди тётки, чуть опережая её, не желая, по всей видимости, принимать участие в разговоре. Его фигура — прямая спина, тонкая талия — окутана вуалью, полупрозрачной и шёлковой, как утренний туман на горе Ёго. Под ней — пурпурные хакама и белая рубашка, расшитая дланевидными, пятиконечными листьями клёна. Одежда, неуловимо напоминающая о храмовых жрицах Наруками. Короткие, чуть ниже плеч, волосы брата собраны алой лентой в маленький хвостик сбоку на голове; страшно хочется дёрнуть за этот хвостик, очень по-детски. А когда-то Нагамицу сам был тем, кого постоянно дёргали за косы! Прожил полтора века, называется.
Они идут по открытой галерее; по левую руку внизу простирается море, по правую — внутренний двор замка Тэнсюкаку.
— Молчишь? — окликает Яэ.
— Мне не хочется говорить “я же говорил”, но я же говорил, — вздыхает Нагамицу.
— Слова сыпятся у тебя изо рта, словно лепестки сакуры по весне, но когда доходит до дела — тебя не дождёшься, — тётка цыкает языком, скрещивая руки на груди. — Как тебе кукла?
— Обычный ребёнок, — пожимает плечами Нагамицу.
— И это всё?
Яэ останавливается и устремляет взгляд в океан, далеко-далеко, словно вознамерилась разглядеть противоположный берег — материк.
Нагамицу встаёт рядом. Ему приходится крепко задуматься, чтобы составить подходящую формулировку. Чуть поодаль останавливается Каэдехара, чутко навостривший уши.
— Если соотносить между собой… внешний вид тела и уровень её осознанности, навыков и эрудиции, я бы сказал, что девушка слегка недоразвитая. Но я не заметил у неё проблем с интеллектом, так что на долгосрочной дистанции, скажем, лет в сто, это не должно быть проблемой. Не то чтобы я сильно разбирался в людях, особенно созданных неестественным путём.
— У моей цели ста лет может и не быть! — вспыхивает Яэ Мико.
— Самое глупое, что может сделать бессмертная лиса — влюбиться в человека, — неожиданно подаёт голос Каэдехара Кагэмицу.
Яэ поворачивает к нему голову и глядит так грозно, что он тут же уточняет.
— Это цитата. Твоя, между прочим.
— Ай-ай-я, такой лапочка, а такой злопамятный! Матери всё расскажу.
— Ябеда! — дёрнув уголком рта в полуухмылке, отмечает Кагэмицу.
— Мои предпочтения, с кем устраивать личную жизнь, не имеют никакого отношения к делу, — Яэ примирительно отводит острый, как нож, взгляд обратно к морю. — Я устала, вот и всё. Эи обещала взять на себя обязанности сёгуна, как только вернётся из экспедиции, хотя бы их часть. И что? Как лежала страна на моих нежных, хрупких, девичьих плечах, так и лежит до сих пор… И что ещё остаётся бедняжке лисе, кроме как самой создавать для себя опору на старость лет?
— Если не доверяешь Эи, незачем было посвящать в планы её. И нас, — тихо говорит Нагамицу.
— Я доверяю, — говорит Яэ. — Просто не верю, что ей интересно делать то, чем занималась Макото. Но с куклой всё совсем иначе. Когда Эи разбирается в этой своей высшей алхимии, я вижу, как у неё восторженно горят глаза. Нет, руководить страной — совсем не её занятие.
— Она об этом знает, — говорит Нагамицу. — Когда мы были там, в Каэнри’ах, она попыталась отдать мне Сердце Бога.
Яэ с любопытством приподнимает тяжёлое от серьги ухо.
— Попыталась, — повторяет.
— Мне стало плохо, поэтому я не очень хорошо помню этот момент, — Нагамицу растерянно чешет в затылке. — Мне показалось, что она засунула фигуру внутрь моего тела, а она вывалилась обратно. Словно когда погружаешь полый лёгкий предмет в воду, а он всплывает и плещется на поверхности.
— Так вот для чего нужна кукла, — бормочет Кагэмицу. — Если даже ханъё с Глазом Бога не смог использовать гносис, это объясняет, почему нужна эта сложная схема с женой императора. У меня больше нет вопросов. Я всё понял.
— Может быть, объяснишь мне? — Нагамицу опирается о перила галереи, подпирает кулаками голову. — Кажется, я многое пропустил за то время, пока не был в столице.
Кагэхару объясняет.
Согласно системе наследия, установленной Райден Макото при жизни, её престол, титулы сёгуна и Архонта, а также знания, заключенные в Сердце Бога, должны достаться Эи, а после — её потомку. Эи, по меркам своего вида, очень юна (а если говорить специфичнее — очень мала), и ещё как минимум полторы тысячи лет не сможет произвести дитя естественным для себя способом — если, конечно, не захочет таким образом покончить с собой. Если бы с Эи что-то случилось бы раньше, титул сёгуна могли бы взять на себя Сайгу из рода Хакусин и Микоси Тиратиё.
Но Сайгу пропала без вести ещё до смерти Макото; Чиё сошла с ума под влиянием Бездны, и даже её законорожденный сын, чистокровный они, отрёкся от всех званий и отправил себя в добровольное изгнание.
Множество других ёкаев пропало без вести или погибло при катаклизме. Среди них были и друзья, и враги сёгуната. Но все они принадлежали миру близкому и понятному Эи. Она знала, кому из них можно оставить самое дорогое — страну, которую сёстры поклялись защищать, — и в ком, разумеется, видела предрасположенность стать правителем. Все эти несостоявшиеся правители сгинули вместе с проклятой Каэнри’ах…
Ну, или почти все.
Эи утверждает, что драконица, хранившая долину реки Токугавы, ещё жива, и что она якобы согласилась что-нибудь там унаследовать. Но вот незадача: свидетелей этому событию, не считая самой Эи, никаких не было, река Токугава смешалась с жёлтой рекой забвения, а драконье тело растворилось — и вряд ли восстановится прежде, чем придёт в себя отравленная земля после катаклизма. Несколько десятков раз Эи пыталась сделать тело на замену драконьему с помощью тайного искусства Кхемии, но привередливая душа не приживалась ни в одном. Тогда Райден сделала тело по своему образу и подобию, наполнила его своей кровью — и только его удалось оживить.
Результат, впрочем, Нагамицу видел. Ничего божественного в этой кукле нет — кроме, разве что, танцев; памяти о прошлой жизни тоже нет, человеческой речью едва владеет, интеллект есть, но чтобы задействовать его — уйдёт от месяца до десятков, а может и сотен лет. Потому что, протанцевав полчаса, кукла отключается и спит — от нескольких минут до нескольких суток. Если занимать её чем-то не настолько энергозатратным, то заряда может хватать и на пару часов. Этого недостаточно, чтобы жить полноценной жизнью — и тем более чтобы править страной.
Тем не менее, это маленькое слабое тело может удержать в себе Сердце Бога и даже успешно направлять его силу.
Ах, если бы рядом был человек, который говорил бы, что надо, а делал — то, что должно. Какая красивая история бы получилась о богоизбранном Императоре и его трансцендентной жене-красавице, дочери богини гроз!
Таким человеком мог бы стать, к примеру, молодой лорд Камисато Казуто или же его брат-близнец Хироказу.
— Мне кажется, — подытоживает Кагэмицу, — что это, как минимум, некрасиво по отношению к Токугаве. Даже если она и правда давала согласие раньше, сейчас это ребёнок, причём ребёнок нездоровый и несознательный. Каким бы ни был деликатным молодой лорд Камисато, кто угодно из них, такой выбор нельзя делать за другого человека. И тем более нельзя — за ёкая, чья жизнь может быть длиннее во много раз.
— Мне всё равно, — разводит руками Яэ. — Эту куклу давно следовало разобрать на куски и сделать сосуд, который достоин божества.
— Но что если для достойного сосуда уже нет достойной начинки? — Каэдехара склоняет голову набок.
— Что ты имеешь в виду? — уточняет Нагамицу.
— Океан помнит всё, — возражает Яэ. — Все реки мира вытекли из чрева Астарот, а она не потерпела бы, что мы тратим время зря.
— Я бы мог забрать куклу с собой на Каннадзуку и обучить всему, что нужно, — задумчиво потирая подбородок, предлагает Нагамицу.
— Нет! — говорит Яэ. — Исключено.
— Общественность знает о сёгуне Райден и её кагэмуся, но вряд ли поймёт, если кто-то похожий на них будет вести себя на публике настолько нелепо, — поясняет Каэдехара.
— На публике? — Нагамицу удивлённо изгибает бровь. — Моя семья живёт в глубоком лесу, куда без проводника не дойти, а я сам — на земле, где господствует Татаригами. Там никого и ничем не удивить.
— Я обсужу это с… — начинает было Яэ.
Слова её перебивает грохот салюта на северо-востоке. Красный залп. За ним — ещё два таких же.
— Сегодня праздник какой-то?! — перекрикивая второй хлопок, интересуется Нагамицу.
— Нет! — скидывая с лица вуаль, отвечает Кагэмицу. — Это кто-то…
Губы у него — белые-белые, как первый мокрый осенний снег в снежнийской столице.
— Кто-то потерпел крушение недалеко от наших берегов. На рифах или, может, на косе — рядом несколько необитаемых островов. Видел, откуда был сигнал?
— Я возьму лодку и проверю, — предлагает Нагамицу.
— Захвати с собой солдат из комиссии Тэнрё, — хмурится Яэ. — А лучше оставь всю работу им. Думаю, мы не единственные заметили сигнал. Ух, не люблю, когда меня перебивают!
— Братец Наги просто устал от экзистенциальных вопросов и хочет избавиться от нашего общества, — смеётся Кагэмицу.
— Когда это я хотел подобного? — обижается Нагамицу.
***
Около 600 лет назад
— Дорогая, пожалуйста, оставьте меня в покое, — сказал Нагамицу.
Урсула, хотевшая было ещё что-то сказать, поджала губы, сухо коснулась ими его щеки и вышла вон, звонко щёлкая острыми набойками каблуков о каменный пол. Её походка, как и во время первой беременности, уже начинала напоминать своим темпом шаг калечного оленя.
Как только она закрыла за собой дверь, впустив по дороге мерзкий сквозняк, он тут же пожалел о сказанном. Урсуле было, должно быть, намного тяжелее, чем ему. Она всегда проживала жизнь с куда большей старательностью, чем он, осмысливая каждый шаг.
Глупый ребёнок Наги жил подобно яркому осеннему листу, подхваченному ветром: куда ведёт поток, туда и он. От природы у него был большой талант превращать мёртвую породу в живую природу. Простейшие полевые шпаты превращались у него на столе в веточки мяты, пёстрая яшма — в кровоцвет, розовый кварц — в полупрозрачную мякоть валяшки; с дорогими камнями и слоёным металлом он и вовсе творил чудеса. Поэтому поток свежего воздуха, ведущий Наги по миру, никогда не стихал, и всегда находились места, куда его готовы были позвать — но не нашлось среди них ни одного, где хотелось бы остаться.
Раньше его друзьями и спутниками в потоке ветра перемен были непоседливые братья. Теперь — сын-подросток и старательная жена, которая, несмотря на принадлежность к аристократии Монда (а точнее — как раз из-за этого), от всей души ненавидела этот город.
Монд относился к опальным дворянам, некогда заправлявшим рабовладельческим строем, неоправданно дурно. Сцена театра была единственным местом, где её любили; и Нагамицу, полюбивший вначале её за танец на празднике весны и цветов, не был исключением.
То, что делала Урсула, отличалось от его мировоззрения диаметрально противоположным образом, но было по-своему прекрасным и совершенным. Школа аристократов была жёсткой, скорее даже жестокой; каждое сложное движение впитывалось в мышечную память с болью, кровью и потом. Повторяя одно и то же раз за разом, Урсула Лоуренс достигла такой степени мастерства, что могла танцевать одну и ту же программу без единого различия и единой осечки много раз подряд. Электро Глаз бога служил доказательством её внутренней силы; это не та вечность, к которой стремилась Райден Макото, но та, которой хотел Наги.
Ни разу за его карьеру ни его клинки, ни созданные им украшения не повторяли друг друга.
После тяжёлых родов карьера Урсулы как танцовщицы подошла к концу. Карьера учителя-ментора и постановщика, сложившаяся в Снежной, была не менее блестящей; но иногда, когда у него в очередной раз что-то не получалось — а не получаться стало у него куда чаще — он задавал себе один и тот же вопрос: а не совершил ли я самую огромную в жизни ошибку, покусившись на совершенство?
Когда мне всё давалось быстро и с лёгкостью, какое право у меня было ломать то, что достигалось неимоверным трудом, потворствуя нелепым плотским желаниям?
В какой-то момент у Нагамицу перестало получаться вообще всё. И его охватила всеобъемлющая паника.
В Мондштадте родилась одна детская сказка.
Дети в Иназуме и Снежной любят её совершенно одинаково.
Жила-была на свете очень могущественная и очень привередливая колдунья. Носила она лишь дорогой пурпур и драгоценности из серебра. В доме у неё стояло чудесное зеркало, способное показать все несовершенства этого мира.
Однажды горные духи пришли порезвиться в доме колдуньи. Особенно им понравилось зеркало. Они смеялись и толкали друг друга, разглядывая в кривых отражениях свои неправдоподобно кривые зубы, маленькие глаза, мохнатые кривые птичьи лапки, а также прочие части тела, которые обычно не упоминают в сказках для детей.
В конце концов один из них предложил:
— А давайте попросим Хозяина Гор посмотреть в это зеркало! Интересно, на кого он станет похож?
Итак, маленькие духи украли зеркало и понесли его домой в далёкие горы. Зеркало ругалось и изрыгало из себя ругательства; чем выше поднимались они, тем тяжелее становилась рама. В конце концов зеркало плюнуло в них едкой слюной; духи гор испугались, их крошечные лапки не удержали зеркала и оно упало на землю, разбившись на мириады острых осколков всевозможных размеров.
Сколько ужасного зла наделали в мире людей эти осколки!
Многие из них размером были не больше песчинки; застревая у людей в глазах, заставляли их видеть всё зло и несовершенство этого мира — ведь каждый осколок сохранял в себе свойство того первого зеркала, которое было изначально. Каких-то людей осколки сделали злыми и чёрствыми, каких-то грустными, но хуже всего — или лучше, с какой стороны посмотреть, — пришлось творцам. Теперь они не могли выпускать в свет свои работы, пока не доводили их до состояния шедевров.
Некоторые куски были такими большими, что их сами можно было использовать в качестве зеркал или даже оконных стёкол, но уж в эти стёкла точно не стоило смотреть, кто приходит к тебе в гости.
Пурпурная ведьма смотрела на всё это и радовалась, ведь мир стал на шаг ближе к её извращённым понятиям о совершенстве.
В маленькой лесной деревне на реке жили юноша и девушка, которые, как это обычно бывает, любили друг друга. Мальчику попал в глаз один из осколков зеркала, и он сделался пустым, критичным и жестоким. Никто и ничто не нравилось ему и не казалось красивым, кроме идеальных снежинок. Ведьме из серебра и пурпура это понравилось в нём, и она украла юношу, воспользовавшись первым же удобным случаем.
Вернувшись с ним домой на самую-самую высокую гору, она взяла блок льда, разбила его о землю и сказала:
— Сложи из этих осколков слово “вечность”. Тогда ты станешь сам себе господин; я положу у твоих ног половину мира и, так уж и быть, пару новых коньков впридачу.
Обычно с этого момента начинают рассказывать про то, как девушка обошла шесть чужих стран, чтобы найти в царстве вечности своего любимого, маявшегося над проклятым словом. И когда она наконец находит его, поёт свою волшебную песню, все осколки чудом сходятся вместе, зацветает весна, и они, взрослые и счастливые, возвращаются домой.
Правда в том, что пока девушка шла, юноша успел сложить осколки так и эдак десять тысяч раз. Какие-то разы у него получались лучше, другие — хуже, но ни разу — в совершенстве. Тем не менее, с течением времени его работа становилась всё лучше и лучше; и пускай она была бесполезной — всякий человек неизбежно становится лучше, повторив одно и то же раз за разом много-много раз.
Возможно, в конце концов даже он понял, что случайные осколки льда никогда не были пазлом, предназначенным для того, чтобы его собрали идеально ровно.
Возможно, в тот самый момент, когда в ледяном воздухе талым ручьём зажурчала мелодия, исполняемая его возлюбленной, юноше резко стало всё равно, ведь он вернул смысл своей жизни.
***
Когда постановка завершилась и грянули аплодисменты, все встали, чуткий слух Нагамицу уловил чуть впереди и левее от себя в ложе тихое:
— Забавно.
Это был мужчина с длинными и чёрными волосами, собранными на затылке в высокий хвост. Пахло от него жжёной карамелью, дорогим деревом и тёплой травой. Запах вечера, когда возвращаешься домой с долгого променада на трескучем морозе, а там тебя ждёт горячий чёрный чай с лимоном и конфетами. Приятный, добрый запах.
— Что забавного? — поинтересовалась его спутница, женщина со стальными, красиво уложенными локонами.
От неё пахло вишней, расцветающей в середине холодной зимы. Надеждой пахло.
— Когда я смотрел эту постановку в Иназуме, главной антагонисткой была Королева Зимы; Крио Архонт, то есть. А тут, погляди-ка, Пурпурная ведьма, Архонт Электро.
— Чушь какая. Всё правильно показали, и я бы никогда так не поступила.
— Ой ли, — хмыкнул черноволосый.
— Совершенства не существует. Нормально делай — нормально будет, — Крио Архонт, как будто в противовес своим прошлым словам, поправила на своём спутнике бежевый воротничок его рубашки. — Балет хороший. История… нормальная.
Урсула, услышав такую оценку от Царицы, сияла, как начищенная до блеска мора. Тоби посчитал, что Нагамицу обманывает её, только чтобы поднять такое нестабильное в беременности настроение. У него, мондштадтца наполовину, до сих пор не укладывается в голове, что Архонты могут спокойно ходить среди людей.
Когда утром Нагамицу сел за работу, все его таланты и навыки вернулись к нему — но только чтобы через несколько лет, после смерти Урсулы, покинуть ещё на одну маленькую вечность.
***
— Господин кузнец, мы обошли всю косу. Тут не было крушений после катаклизма.
Могучий йорики, запыхавшись, обмахивается большой широкополой шляпой.
— А на старых кораблях искали? — уточняет Нагамицу.
— Нечего там искать. Столько лет прошло…
— И что, кто-то просто так бахает фейерверки в открытом море? Хм. Не верю. Передай всем — пускай соберутся в одном месте, в начале косы на юге, и не мешают мне.
Следовало изначально одному отправиться, с досадой отмечает он. И не тратить время солдат зря.
Человека, зависшего на грани между бодрствованием и обмороком, он находит минут через двадцать. На лице его красиво расползаются бирюзовые светящиеся ветви сосудов.
