Saudade

      Все началось с предчувствия.       С какого-то ощущения того, что скоро должно произойти нечто. Беспокойное и тревожащее ощущение, от которого хочется метаться из угла в угол, будто бы загнанный в клетку зверь, еще пока не надрессированный, не приученный к новому месту жительства и приказам.       Не то чтобы она и вправду помнила, с чего все началось. От «начала» остались только обрывки ощущений и крохи воспоминаний, затертых, затуманенных кем-то или чем-то, желающим облегчить то ли ношу, то ли будущее, то ли неизвестно что. Но одних только лоскутков собственных ощущений вполне было достаточно, чтобы вытянуть на свет из памяти хотя бы их, не полноценными, но и половины достаточно.       И для нее все началось с беспокойного, тревожного чувства.       Насколько она может вспомнить, это ожидание, это ощущение нависающей с каждой секундой лишь сильнее опасности появилось не сразу. Не с пробуждения, не с тихого утра, даже не на экзамене. Не с пути домой и звонка матери. Оно зародилось позже, но сразу же склубилось внутри, свилось кольцами под ребрами, сжимая легкие до невозможности вдохнуть и, одновременно с тем, распирая ребра изнутри до ноющей боли, как когда кто-то тебя по ним пинает. Тревога, пришедшая ниоткуда и неизвестно по какой причине. От нее так сильно хотелось избавиться, что кожанка легко легла на предплечье, перекинутая в спешке, а дверь захлопнулась за спиной.       Мысль о том, что это прозвучало как прощание, она старательно выкинула из головы.       Прогулка под солнцем, правда, не помогла. Она не помнит, что тогда произошло, только ощущение тепла от приветливых летних лучей и легкого ветерка. А потом — как было больно и плохо, и герой ее не спас. Все тело превратилось тогда в один большой синяк, кажется, во рту чувствовался привкус не металла, но странной крови, неприятной, но привычной, а некоторые места немели, взрываясь болью, стоило попытаться двинуться. Как при сломанной руке.       Ее имя перестало что-то значить.       Имя, возраст, личность. Взгляды на жизнь и отношения, привязанности и антипатии.       Любимые вещи, увлечения, хобби. Все это перестало существовать в один миг.       В миг, когда тьма поглотила за собой все, личность превратилась в огрызок памяти-знаний и сгусток сожалений. Мы ведь всегда сожалеем, когда лишаемся возможности что-то сделать, что-то изменить, сказать важным людям то, что всегда клубилось в груди, на краю сознания существовало простым знанием, которое не требовалось в словах.       Та тьма, что окружила и поглотила… Она почти и не помнит, что тогда было. Нет воспоминаний, нет какого-то места или звука, чьего-то присутствия. Только ощущение, будто бы этот мир тьмы пытался ей помочь, будто бы огромные ладони неизведанного существа обнимали и прижимали ближе к себе. Они успокаивающе гладили, держали так, будто бы любимое дитя было не просто расстроенно — не могло остановить рыданий. Может она и рыдала. Может, цеплялась за тьмы и содрогалась от осколков боли, вцепившихся в плечи, в само естество. В памяти от того времени осели только ощущения и мелодия, тягучая и примерно столь же неторопливая, сколь и время, проведенное там. Она никогда не сможет вспомнить, о чем была та песня, что лилась во тьме, успокаивая душу, но эта мелодия в память врезалась навсегда, а потому и преследовать ее будет всю жизнь — в этом тогда у огрызка, у сборника воспоминаний, сомнений не было. Хотя сначала, конечно, в этом были огромные сомнения. Кто вообще правда верит, чисто, без малейших сомнений, что после смерти их ждет что-то большее, чем ничего?..       Она не верила.       Но после тьмы пришел… Нет, не свет, хотя так и показалось в самом начале. После тьмы пришло Пламя. Ослепляюще яркое в первый миг, но мягкое и столь же нежное, как и тьма. То, что прикрыто было туманом, им же размыто, но сам туман будто бы прятался, смущенным дитя следовал за пламенем с желанием увидеть… ее? Так странно. Как странно и то, что пламя приветствовало ее мягко, обнимало любимым дитя, скрывая в своей колыбели. Это было так непривычно, особенно, когда туман прильнул к ней ближе, прижался, обнимая и укутывая собой в стремлении защитить, в обещании не оставлять. В обещании, что новая жизнь будет лучше. Будет полна любви, приключений, самого настоящего счастья.       Такой отчаянный, этот туман. И одинокий, до боли одинокий, настолько, что готов вцепиться в любую возможность, что только видит, лишь бы не оставаться одному снова. Ей… было его жаль. И пламени — тоже. Пламя свое туманное дитя любило, до боли и безумия любило. Она тоже готова была полюбить, остаться рядом, если бы ей позволили.       Потому что жизнь она любила не меньше, а намного больше, какой бы сложной, какой бы неприятной та ни была в некоторые моменты. Не удивительно, что она согласилась, что он рвалась к пламени всем своим естеством, говоря-прося-умоляя пустить к туману, помочь.       И Пламя согласилось.       Именно поэтому, потеряв одно имя и получив другое, Савада Ёширо проснулась через неделю после выматывающей и тяжкой болезни.       Ёширо глаза открывает и мутным взглядом рассматривает потолок перед собой, чувствуя, как сама утопает под теплым одеялом в мягком матрасе, а сбоку прижата мягкая игрушка, в которую по одним только ощущениям хочется ткнуться лицом, засыпая. Этого она, конечно, себе не позволяет. Савада впивается взглядом в потолок, в наклейки звезд на нем, которые, если память этого детства не обманывает, красиво светятся в темноте зеленым. У нее были такие когда-то раньше, прикольные.       Дверь тихо скрипит, когда ее открывают, и Ёширо отрывается от размышлений о новой жизни — воспоминания размыты, почти что уничтожены, но кем и почему — вопросы те еще. Впрочем, это не важно. Ей… пять. Живет с мамой и младшим братом, очаровательным ребенком, на самом деле, как бы детей она ни не любила.       Именно брат из-за ног матери и выглядывает, чтобы радостно вскрикнуть и броситься к кровати под счастливый вздох матери. А Ёширо только и вздыхает с неуверенной, усталой улыбкой. Мягкие волосы брата, торчащие во все стороны, под рукой ощущаются привычно-непривычно. Вот уж точно — путешествие, которого она не ждала, а потому и беспокойство, тревога в душе, что отпускают только сейчас. — Доброе утро, Тсуна.