Saudade

      Очевидно, от них не отстали.       О, как бы прекрасно было бы, если бы это было так, верно? Но ни Емицу, ни Тимотео не стали бы приезжать сюда так просто. Как минимум, вдвоем. Савада-старший еще мог притащиться, чтобы дать своей жене немного тепла и любви, понапиваться и подрыхнуть, отдыхая от своей «работы», чтобы умотать потом опять в свою любимую Италию, только вот…       Тимотео — человек слишком занятой. Большая шишка. Серьезный человек. Дон, мать его проклятой Вонголы. Такой, как он, не приехал бы просто «познакомиться с семьей подчиненного».       Ёширо даже становится интересно, чувствовал ли он опасность от детей Советника для своих собственных, как от потомков Примо, единственных детей, в чьих жилах течет кровь двух ветвей, или просто хотел надавить на Емицу своим знанием, чтобы тот не… Не что? Не пытался получить больше власти? Или к чему там, теоретически, мог идти ледоколом этот человек?       Но ее цель не в том, чтобы узнавать чужие, о, нет. Ей, мягко говоря, плевать. Не мягко — откровенно поебать, что там за причины, следствия и логические цепочки.       Ее цель — не допустить.       Не допустить запечатывания. Не допустить разрушения. Не допустить того ужаса для своей семьи, которую, она признает это честно, Ёширо ценит намного больше остальных людей.       Савада просто хочет нормальной жизни для своего брата. Хочет его счастья. Хочет…       Не то чтобы у нее получается.       Тимотео мало похож на босса Вонголы (очевидно, вы вообще видели эту катастрофу, что у него вместо одежды?), когда общается с ними или рассказывает сказки, очень плотно связанные с Первыми, которые превращаются в каких-то героев легенд — нет, они не герои. Даже если у них были сердца или дух героев, они все еще мафия, а мафия — это кровь и чужие слезы, это трупы в черных мешках, это горе и смерть, очень много смерти. Не то чтобы Ёширо была с этим так уж близко знакома, она уверена, что никогда не была, но и уверенность в том, что устроенный Реборном хаос — всего лишь тепличное воспитание, никуда не девалась ни разу за все годы. — Кажется, ты не очень впечатлена моими рассказами о Джотто и его друзях, Ёширо-чан, — Тимотео щурится, и Савада в ответ улыбается предельно вежливо, бесчувственно, потому что улыбка не затрагивает ее серьезного взгляда, мрачного и отдающего холодом. Недетского взгляда, от которого у босса Вонголы будто бы что-то стынет внутри, а интуиция, слишком ослабленная и вялая, невнятно намекает на возможную опасность. Или не опасность, но все же… что-то неприятное. — Эти сказки кажутся мне глупыми, Тимотео-сан. Если они так хотели изменить общество и защищать слабых, то почему прогнулись под остальных? Их стремления… утрированны в ваших словах, а то, как все обернулось, кажется несостоятельным. Хотя, по вашим же словам, они были достаточно взрослыми людьми, чтобы понимать, во что ввязываются, — пожимая плечами, девочка отворачивается и придерживает брата, качнувшегося чуть вперед в детской непоседливости. Именно улыбка ему отражается теплом и нежностью на лице, в глазах, в веселом прищуре, когда Тсуна недовольно надувается под ее тихий смех. — Ах, Ёширо-чан, ты разбиваешь мне сердце, не называя дедушкой.       Эти слова разбивают теплоту картины перед Тимотео — Савада-младшая выпрямляется и натягивается как лук, как тетива перед выстрелом. Ее взгляд обжигает и режет своей серьезностью, ледянящей темнотой шоколадного оттенка. Это не глаза любящей сестры и дочери, это глаза того, кто не собирается выполнять приказы, спрятанными в обертке просьбы, как бы ее ни заставляли. — А я не помню, чтобы разрешала вам, Тимотео-сан, называть себя по имени. Для всех, кто не является моей семьей, я — Савада-кун, — голос у Ёширо тихий, но стальной, непримиримый. Звать ее по имени могут только самые близкие, только те, кому было позволено, только те, кого она сама приняла. И дон Вонгола таковым человеком не является, о чем она не забывает напомнить. — А вы мне не семья.       К тому же, она явно не собирается уважать его так, как, по их мнению, обязана. Тимотео для нее просто старший, уважаемый, но раздражающий, бесящий до вспыхивающих искр перед глазами, до злости в сжатых кулаках, но совершенно точно он не является тем, кого нужно уважать или обожествлять. Поэтому и приставка у его имени лишь «сан», язвительная, болезненно острая, заставляя того поджимать губы, но снова растягивать их в дружелюбной улыбке.       Впрочем, у Ёширо в такие моменты ответная улыбка по-настоящему довольная, искренняя.       Будто бы кто-то мог сомневаться в том, что ей понравится подобная игра. — Ёширо! — Емицу недовольно прикрикивает на нее, настолько шокированно, болезненно, что на миг, на одно короткое мгновение, она верит, что этот человек правда любит их, правда заботится о них. А ведь и правда, за такие слова ее и убить могут… Но лишь на мгновение, потому что потом вера эта обращается в пыль от недовольного, разочарованного взгляда Савады-старшего. — Простите, Тимотео-сама, она у нас довольно своевольная, ничего не понимает. — Не стоит, не стоит, Емицу. У твоей дочери довольно сильный стержень, это поможет ей в жизни, не ругайся на нее. Подобное отстаивание собственных границ можно назвать по-настоящему восхитительным, учитывая ее возраст.       Тимотео вроде и отмахивается, смеется, но Тсуна прижимается к ее боку и настороженно смотрит, хмурится, а сама Савада чувствует на языке привкус кислинки лимона и пепла, легкий, почти незаметный. Чужое недовольство оседает во рту именно так, но Ёширо не обращает на это внимания, незаметно задвигая брата себе за спину — ни за что, ни в коем случае она не оставит их, пока есть хоть шанс увести Тсунаеши за собой или быть рядом. — Ах, думаю, им стоит побыть во дворе, верно? Там же так тепло и светло… Прекрасная погода, навевает мне воспоминания о родной Италии… — прищурившись довольно и почти что даже убедительно, Тимотео кидает на них взгляд и усмехается в свои усы. — Савада-кун, не сходишь за игрушками для себя и брата? — Думаю, мы сходим вдвоем, так нам будет удобнее выбрать игрушки.       Вот оно.       Ёширо сильнее выступает вперед, закрывает Тсунаеши собой только сильнее и смотрит-смотрит-смотрит, не отводит взгляда, желая дать очевидный намек — даже и не думай, чертов старик с руками по локоть в чужой крови. Они сделает все, но не позволит уничтожить брата, чего бы ей это ни стоило. Даже жизни, потому что жизнь за семью отдать незазорно.       Тимотео дергается и хмурится, как от головной боли, еще легкой, только зарождающейся. Значит, все же есть знаменитая интуиция у Девятого. Но мужчина трясет головой и отбрасывает странные ощущения. Слабая, ужасно слабая, буквально отголоски того, что есть у них или было у Джотто. — Ёширо, сходи одна. И не спорь.       Отец говорит строго, а ей хочется его послать и сказать, что Емицу ей не отец, а значит и приказывать ей не имеет права. Только Тсуна аккуратно сжимает ладонь и неуверенно, но ярко улыбается. Не знает, но чувствует, говорит интуиция ему, что произойти дóлжно, порождая страх. А еще — уверенность. Ее маленький защитник, которого хочется обнять и скрыть от этих людей.       Почти вздрагивая, она треплет Тсуну по волосам и пытается улыбаться, пытается успокоить или успокоиться, но у нее ничего не выходит, и, когда Ёширо поднимается на второй этаж, ее бьет крупная дрожь. Страшно, до чертиков страшно, а еще — больно-больно-больно. Как же ей больно от собственного бессилия!..       Резко развернувшись у конца лестницы, Ёширо почти слетает с нее и бежит в гостинную, бежит к выходу на внутренний дворик. Плевать на опасность, плевать на все, если Тcуна пострадает, то его жизнь тогда!..       Она не успевает.       Она видит, как Тсунаеши падает на подставленные руки Тимотео, как тот обсуждает что-то с Емицу, не скрывая серьезного взгляда, взгляда многолетнего убийцы, главы Семьи мафиози. И Ёширо впивается пальцами в косяк, не желая признавать правду, и едва не падает на пол, стекает на него, зажимая рот ладонями, чтобы сдержать крик боли, крик отчаяния.

Мир всегда перестраивается так, чтобы вернуться на свои привычные рельсы. Разве ты не знала, малышка Ёширо?

      Она возненавидит и Емицу, и Тимотео, и их блядскую Вонголу в тот момент.