Saudade

      Тсунаеши не приходит в себя.       Ёширо сжимает его ладонь, меняет компрессы, состоящие из тряпок и холодной воды, и никуда не отходит от бредящего, лихорадящего брата. Нана не пытается оторвать дочь, потому что слишком силен в памяти фрагмент бледной как мел, как живой мертвец дочери, рыдающей и заикающейся, не способной и слова произнести, пока она держала Тсуну подальше от собственного отца. Мать даже не собирается отправлять ее в школу, знает же, что абсолютно бесполезно — она скорее залезет в окно спальни брата, чем пойдет туда в таком состоянии.       Но Тсунаеши не просыпается.       Сжимая его ладонь, Ёширо впервые думает, что готова поверить в любого придуманного людьми бога в данный момент, если ее брат просто откроет глаза.       Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.       Просто открой глаза, Тсуна.       Не открывает. Глаза Тсуна так и не открывает, а Савада готова выть и рыдать от отчания, готова рвать на себе волосы, готова просто умолять всех известных ей богов, ангелов и демонов, сам мир, чтобы ее брат проснулся, чтобы перестал напоминать умирающего в бессознательном состоянии и агонии боли.       Все, что только угодно, заберите у нее все, кроме ее души, только исполните это желание!..       Дни пролетают мимо нее, совершенно мимо, совершенно неинтересно, и их все — от пробуждения до беспамятства, моменты начала которого она даже не улавливает, — Ёширо проводит у постели брата, снова и снова, день за днем, час за часом, минута за минутой, секунда за секундой, что кажутся ей вечностью. Маленькой, заставляющей умирать изнутри вечностью, во время которой она варится в своей вине, как в адовом котле, и помешивают его черти с лицом ублюдка-Емицу под хохот Дьявола-Тимотео. Она не может пообещать им мучений, не может пообещать проблем или смерти за подобное, о чем сама же и сожалеет. Все, что она может сейчас — это просто ждать.       Ждать, когда же Тсунаеши все же станет лучше, когда он проснется и придет в себя, когда проснется и снова позовет ее «Ёширо-нее-сан».       Даже если ожидание просто убивает ее.       И ничего не длится вечно.       Тсуна открывает глаза в середине дня, в начале четвертой недели, как по часам. Буквально, проходит ровно три недели с момента запечатывания его Пламени, лишь несколько минут нового, первого дня четвертой, если считать именно отрезками по двадцать четыре часа. Сложно забыть час, минуту и секунду, когда застывший в горле, в груди крик, раздирал ее изнутри, заставляя почти что по-настоящему захлебываться собственной кровью.       Только вот…       Только во взгляде у него, когда Тсунаеши садится на кровати, совершенно чистое н и ч е г о.       Наверное, Ёширо не замечает.       Наверное, просто не чувствует.       Наверное, она слишком отвлечена тем, что ищет в чужих глазах хоть капельку, хоть отсвет, хоть малейшую частичку если не Пламени, то стремления к жизни, воли, что растоптали и разрушили одним-единственным прикосновением.       Наверное, ей просто плевать на себя, когда младший брат наконец-то очнулся, вернулся к ним, а не исчез, не растворился, несмотря на это надругательство над его личностью.       Наверное, она даже не обратила бы на это внимания, если бы не голос Тсуны. — Ёширо-нее-сан, почему ты плачешь? — его голос тихий, лишенный почти что всех эмоций, но пробивается в нем все равно что-то внимательное, что-то беспокойное. Если бы не действия Тимотео и Емицу, этих ублюдков и тварей в человеческих обличиях, тот бы уже вскочил с кровати, уже бы обнимал ее и внимательно-внимательно смотрел в глаза, желая успокоить, узнать обо вех тревогах своей старшей сестры.       Савада касается своей щеки, чувствуя неприятную влагу, чувствуя, наконец, как по щекам катятся слезы от собственного бессилия, от невозможности как-то помочь, как-то изменить состояние Тсуны, и Ёширо вцепляется в брата, тянет его к себе. Объятия выходят очень крепкими, горячими, судорожными и нервными, будто бы Тсунаеши может исчезнуть в любой момент, если его отпустить.       Брат обнимает ее в ответ и гладит мягко по спине, будто бы пытаясь утешить, но улыбка у него ломанная-рваная, как неумелая маска, созданная начинающим учеником для куклы-марионетки. Это только сильнее бьет поддых, и Ёширо жмурится, чувствуя, как внутри обрываются все надежды, оставляя только одно — желание ускорить время, желание, чтобы Реборн пришел как можно скорее со своими чертовыми пулями и испытаниями, возвращая ей того улыбчивого и радостного, любопытного младшего братишку. — Не переживай, нее-сан, все наладится… — Да… Да, все наладится, Тсуна, нужно лишь потерпеть, лишь подождать, — Тсунаеши вряд ли ее понимает, но она все равно улыбается слабо и гладит брата по волосам, прижимает снова к себе, мысленно молясь, чтобы все сыновья Девятого передохли самой мучительной смертью.       Даже если это приведет ее милого Тсу-куна в мир крови и боли, в мир убийств и жестокости, это не имеет значения, если он вернется к тому, кем должен был быть и стать.