AU, где все живы

Эйзенштейну часто вспоминался их первый нелепый раз. Когда все было – идеально. Настолько идеально, что это само по себе было нелепо. В первый раз так не бывает. Не может быть. Это он точно знал. Да и в другие разы бывает далеко не всегда. Их первый раз случился , в Москве, весной сорок пятого, вскоре после победы. Когда так казалось, что жизнь – ожила, что вот она, жизнь, а на всю кухню пахло сиренью. Варварски надранной, темно-синей, махровой, пахшей весной и романсами. Они пили чай, а точней, кипяток с молоком. Чай закончился еще неделю назад, еще до начала жизни, даже трава, даже палки, а молоко неожиданно было. Они обсуждали работу, роль и подробности костюма, его трансформацию к третьей серии, пока за окном не стемнело. А потом Мишка собрался домой. И когда Эйзенштейн в прихожей подавал ему куртку – стоял май, но все они, многолетне-голодные, вечно мерзли, и все ходили в куртках еще, у кого они были – и он тогда сам не знал, и после не мог понять и восстановить в памяти, с чего он взял подавать Мишке куртку – Мишка внезапно сказал: - Сергей Михайлович, я вас люблю. И если вы хотите - я согласен. Он даже не смотрел ему в лицо в этот миг, его Мишка. Смотрел в пол, или на исшкарканный коврик в прихожей, или куда угодно. Но он это сказал. И это было несомненно и определенно. А дальше все было – идеально. Несмотря даже на то, что сам он не смог сказать ничего, горло замкнуло – только коснуться, сейчас с полным правом, внезапно, секунду назад обретенным – коснуться Мишкиной бархатистой щеки, за эту секунду – успев и испугаться того, что сейчас может произойти, и почти отказаться, и согласиться, и захотеть. Но так было даже и лучше. Именно так, как надо. Все было нежно и вдумчиво-неторопливо, и не случилось ни одной из тех нелепых случайностей, каких он боялся до паники. Его дурацкое тело, его изношенное сердце, его неуёмный язык, ничто из этого не подвело. У него даже не сорвалось совершенно неуместного в эти мгновенья вопроса, неуместного, хотя и неоспоримо необходимого по существу: «Миша, ты понимаешь, что вообще-то это всё незаконно?» Но все же этого он не спросил, и, вспоминая задним числом – даже не вспомнил спросить. Все было так, как надо. Так, как и должно было быть. Была бесконечная нежность, и единение, и свобода. Тогда, после всего – была темнота, луна куда-то делась в ту ночь, да и окна все равно занавешены были шторами, а свет погасили уже давно, была темнота, пахнущая сиренью. И они лежали в темноте, на широкой, самой огромной в Москве кровати, касаясь друг друга. И он говорил. - Я люблю тебя, Мишенька. Сам себе удивляюсь… ты знаешь, я думал, что всё это не для меня. Что все это бесполезно, может быть, для кого-то – но я для этого слишком стар, и вообще для этого не приспособлен. У меня из всех этих любовей получается только боль, как ни пытайся. Только себя мучить и мучить других. Не умею я этого. Может, все равно так оно и есть, и так и получится – но в этот раз я все равно ни о чем не жалею. Постой, Миша… погоди, не перебивай. Дай сказать, пока я могу говорить. Я ведь не могу говорить, Мишка. Я немой, как русалочка. Хотя даже нет… как Билли Бадд, хоть я и далеко не красавец-матрос. А вот сейчас – говорить могу. Может, это на время, скорее всего, прокричит петух – и все обратно вернется как было. Но пока я могу говорить… дай мне сказать. Я тебя люблю, Мишка. Так странно это произносить… Это как прыгать с вышки. Ты прыгал? Я… пристегнуть парашют и проверить ремни. Тебя… шаг – и дальше летишь, кувыркаешься в воздухе, открывается парашют – и летишь. Я тебя так хотел… Никогда бы не сказал этого, ни за что, сам себе не сказал бы – но так хотел. И отчаянно хотел, и боялся, так боялся, что не хотел ни за что… сказать тебе, чего боялся… всего и сам не знаю чего. Что это случится, что это все испортит и все погубит, и того, что все получится по-дурацки, и вообще ничего не получится, и того, как это будет, если это все-таки будет. Что если я все же попробую – ты откажешься. Что оскорбишься и выскажешь всё, что обо мне подумаешь из-за этого, «ты старый нелепый сатир, что ты вообще вообразил о себе», что окажется, что ты думал это всегда, только раньше не говорил. Или хуже того – посмеешься, или хуже того – станешь жалеть. И не менее страшно, что ты согласишься. И разочаруешься после этого. Или даже не разочаруешься, но мы, сделавшись парой, скоро увязнем в обидах, взаимных претензиях и выяснениях отношений. Что это грубое плотское безнадежно разрушит то тонкое, что соткалось между нами. Боялся потерять тебя. Боялся себя потерять. Боялся подставить тебя под статью УК. И за себя немножко тоже боялся. За себя меньше. Честное слово, Миша. За себя в этом деле тоже боюсь. Но, правда - гораздо меньше, чем за тебя. Я уже в столько силков влез, и еще обязательно влезу, что эта петля опасности добавляет, но не принципиально. Но за тебя очень боюсь, Миша. И все равно – безумно хотел, одновременно не смея хотеть. Любовался тобой. Тобой невозможно не любоваться, ты ведь знаешь это, Миша? Ты весь – воплощенная Красота, и когда знаешь, что на тебя смотрят, и когда не знаешь. Думал, что вот это моё – чистое эстетическое наслаждение. Только это не так, не получается и невозможно. Я боялся снова оказаться в ловушке. И боялся загнать в ловушку тебя. Боялся стыда. Боялся быть отвергнутым. Боялся быть собственнически присвоенным. Унижения боялся. Вот этого – больше всего… наверное. Знаешь, Миша, мне регулярно кажется, что я нет никто и ничего не заслуживаю. Нет, я прекрасно знаю, что я – кое-что, и даже довольно много. Но это все умозрительно. Это знание. А то – ощущение. И это самый отчаянный страх: зная, что ты – что-то из себя да представляешь, позорно ощутить себя никем. Самое унизительное ощущение. Открыться кому-то, довериться – и получить в ответ, что ты нет никто. Что тебя отшвырнут, как какой-то мусор. Или попользуются как вещью – и потом отшвырнут за ненадобностью. Самому позволить попользоваться собою, как вещью, и отшвырнуть, потому что использованная вещь другого и не заслуживает. Когда тебе казалось, что для кого-то ты – что-то, ты человек, ты ему дорог и нужен. Если он так настойчиво хочет тебя. И, признав и приняв, и согласившись, почувствовав сам, пропитавшись всем этим чувством… обнаружить – что собственность и объект. Он говорил, говорил, говорил… повторяясь, путаясь и повторяясь, говорил Мишке про Мишку, и совсем не про Мишку… говорил, почти сам не выбирая, что говорить, то, что выливалось само. И, задним числом вспоминая, он думал, что все это могло быть обидным, что Мишка мог бы понять, и это было бы правдой, хотя одновременно и несправедливой неправдой, считай, половину из этого как обидные подозрения в свой, Мишкин адрес. Сейчас, когда Мишка – доверился ему и открылся. Но тогда – это даже не пришло ему в голову. В этот час… в эти часы, когда они с Мишкой лежали, касаясь друг друга, на скомкавшейся льняной простыне, давно не крахмаленной и оттого, по сути, и скомканной, в пропитанной сиренью темноте новой жизни, весенней жизни, нагие, остывающие от любовного пота, пахнущие друг другом, все еще единые, и свободные… как, пожалуй, он не был свободен еще никогда в своей жизни. Слова лились из него, и он чувствовал себя дочерью воздуха…. Как потом сформулировал задним числом для себя – без обязанности плакать из-за непослушных детей и расчета на бессмертную душу в перспективе. Но тогда он и это не думал. Бессмертную душу он получил уже прямо сейчас, в эту ночь. Он говорил, говорил… зная, что Мишка слушает и понимает. Повторял «я люблю тебя, Миша», наслаждаясь полетным звучанием этих слов, и говорил, говорил, совсем о другом… и об этом тоже, и о другом… пока слова не иссякли, сами собой, так же естественно, как все шло в эту ночь. И он снова почувствовал себя излившимся и блаженно-опустошенным, как незадолго до того – излившимся и опустошенным телесно. Незадолго… как оказалось – задолго. На часы им тогда не пришло в голову смотреть, никому. Но за шторами посветлело. И в комнате – темнота сменилась густым полумраком рассвета. Мишка в рассветном сумраке ткнулся лбом ему в плечо. - Знаете, я ведь тоже боялся. Тоже отчаянно хотел и боялся. Не сразу понял, чего я хочу, долго не понимал, а когда понял – то испугался отчаянно. И знаете, в общем того же. Что вы откажетесь. И выскажете все, что обо мне думаете. И не меньше – что вы согласитесь, и это случится и всё испортит. Что это погубит дружбу. Что мы, став любовниками, больше не будем друзьями, а из-за этого же и любовниками быть потом перестанем. И так и всё кончится. И про статью я тоже все время думал, что не имею право втягивать вас во все это и подвергать вас опасности. И что это вообще ненормально, я тоже думал. Только, знаете – это нормально. Вот сейчас я это чувствую и думаю тоже. И знаете, вот когда я это понял и это сказал – я ощутил такую свободу. Правда. Я никогда еще не чувствовал себя настолько свободным. Как теперь. - Как же теперь нам прятаться, Мишенька… - пробормотал он. Счастливый. Такой счастливый от мишкиного лба, ткнувшегося ему в плечо, и от Мишкиных слов, и от того, что тот говорит эти слова. - Как-нибудь… мы еще придумаем, как. Наверно, как лист в лесу. - Или камень на берегу… Опустошенные, они засыпали. Засыпали синхронно, даже на удивление. И еще что-то говорили друг другу сквозь сон… уже мало слыша и мало понимая, что именно. Сирень простояла неделю, и не осыпалась. У нее название было в честь чего-то революционного, много лет спустя Эйзенштейн вспоминал и так и не мог вспомнить. «Красавица Москва» появилась позже, и Эйзенштейн посадил ее у себя на даче. Мишка, точней, посадил. Физически – посадил Мишка. Он копал лунку и пристраивал в ней тонкий с зелеными листиками кустик. Она цвела бело-розовым. Густо-синим цвели сирени в московских скверах и парках. В махровых сортах почти не попадаются пятилистники счастья. Если в махровом цветке лепестков, например, дважды четыре, а именно восемь – ведь можно считать, что там пять и еще дополнительно счастья на три лепестка? А если двенадцать – то дополнительно целых семь!