Escape

Ревность Этери иногда была оглушающей, мучительно-звонкой и невыносимо громкой. Эта ревность, словно темная болотная тина, поднималась со дна встревоженного болота души и начинала оборачивать вокруг горла крепкую веревку, удушая с каждой минутой всё сильнее. И сейчас, когда к её дому Женю привез неизвестный парень, Этери вновь ощутила это чувство, ощутила мерзкие щупальца этого мерзавца, живущего в душе. Они уже ни один раз ругались в пух и прах, когда Женя слишком мило общалась с другими фигуристами или с интервьюерами. Но то было в другой части их жизни. Сейчас она ничего не может предъявить, только молча поставить чайник, щедро насыпав в него душистых трав с Алтая. И не поворачиваться к Жене лицом. – Что, ревнуешь меня опять? – тихо смеется Медведева, переступая порог кухни. Чертовская догадливость. – Ты помыла руки? – вместо ответа спрашивает Этери, захлопывая дверь кухонного шкафчика. Слишком громко раздается стук дверцы, и это её выдает с головой. – Обижаете, Этери Георгиевна, – качает головой Женя и приближается к женщине из-за спины. – Позволь мне тебя обнять... чистыми руками. «А твои помыслы чисты, Женечка? Правда ли ты идешь на эхо моего сердца, как мне внушили?» Тери разворачивается и буквально стискивает Женю в своих объятиях, позволяя удавке ревности на время исчезнуть со своей шеи. Зарывается в шоколадные волосы, пахнущие новым кокосовым шампунем, шепчет какие-то неведомые ранее нежности. Словно та болотная тина уступила место чувствам, обнажившимся на плече у её родной Женьки. – Ох, Тери, – смущается Медведева и проводит рукой по ее белоснежным кудрям, – я и не подозревала, что ты так соскучилась. Тутберидзе отстранилась и слабо улыбнулась, снова вовзращая маску Этери Георгиевны Тутберидзе. И никто не сможет убедить её, что помимо этой маски есть что-то лучше. – Вот ещё чего, Медведева, – снова тянется к заварочному чайнику. – Я скучала только последние минуты твоего опоздания. Поддалась чувствам, так сказать. – И не скучала эти дни? Совсем ни капли? Женя, Женя. Когда-нибудь эта жажда любви убьет её окончательно, если не с Этери, то с кем-то другим. Иногда полезно смотреть на других, отражая их поступки на себе, заставляя себя прочувствовать то, что чувствуют они. А навык проекции у Этери был давно заброшен, и сейчас она мучительно пытается к нему вернуться. Когда-то все было другим: поцелуи, признания в любви, теплые объятия после соревнований. Это было так давно, что Этери уже не уверена, было ли вообще. – Ну если только совсем каплю, – улыбка все же не покидает её лицо. – Совсем чуть-чуть? – Совсем. Примерно 95% от общего времени. Это ничтожная малость. Женя хохочет так искренне, запрокинув голову, что по венам Этери растекается горячий гул ностальгии по прошлым временам. Когда Медведева хохотала вот так беззаботно, когда бежала к ней через весь каток отчаянно, и когда вешала на грудь свою же медаль. Но нельзя застревать в прошлом и жить им. – А что ты делала остальные 5%? – отсмеявшись, хитро спрашивает Женя. – Не знаю. Была Этери Георгиевной Тутберидзе, как и прежде. – «Докручивайте прыжок, докручивайте», – моментально скопировала её интонацию Медведева. – «Иначе будете стоять в планке пятнадцать минут! Не халтурим!» Казалось, это приятно-легкое чувство их отношений снова вернулось, вплелось в атмосферу, установилось в результате искры между ними. И Этери, сама не отдавая себе отчёт, отставляет чашку с чаем и внезапно целует Женю: требовательно, напористо, будто восполняя все моменты того, когда они не виделись. Женя отвечает сначала неторопливо, нежно, затем ей приходится вовлекаться в игру Этери, и целовать, играя с её языком, притягивая её к себе, запуская руку в бесконечные кудри. Спускается к воротнику домашней рубашки, и хочется не снять ее, а схватить, даже разорвать, чтобы дать эмоциям выход. Чтобы ощутить, что этот момент реален. – Жень, аккуратнее, – выдыхает Тери, когда на её шее оставляют укусы от жажды обладания. Но она лукавила – аккуратнее ей точно не хотелось. Только во сто крат сильнее. Она любила, когда Медведева проявляла инициативу, целовала её именно так, валила на кровать, придавливая своим хрупким телом сверху настолько, насколько это было возможно. В эти моменты Этери полностью отдавалась своей любимой, своей бывшей, своей настоящей, своему самому близкому человеку. И казалось, не было чувств сильнее и ярче. – Жень, – хрипит Тери, когда оказывается полностью обнаженной на своей кровати, а Женя проводит языком по её соскам. – Жень, мне необходимо знать. – Что? – шепчет разгоряченная Медведева, не желая долго отрываться от её груди. – Не было ли у меня ничего с той психотерапевткой? – Нет, – Этери морщится от упоминания М., – я хотела знать, было ли у тебя так... с другими. И сразу же вскрикивает, потому что Женя зубами сжимает её сосок до предельно допустимой боли. Она выучила её тело за столько лет и знает, какая степень боли ей нравится. – Нет, Тери, – она наконец разжимает зубы, – не было. Ни с кем не было так, как с тобой. – Дорогая, тебе не нужно врать, – она приподнимается на локтях и изучающе смотрит на Медведеву. – Мы взрослые люди. Женя буквально рычит от злости, вдавливает Этери обратно лопатками в шелк кровати, яростно целует в шею и проводит пальцами между ног Тери. Там ужасающе мокро, до стыда. – Этери, – первый толчок, и можно задохнуться от эмоций, – я ни с кем и никогда, – ещё толчок, – не занималась сексом так, – ещё один, – как с тобой. Потому что я люблю тебя, сумасшедшая ты женщина! И снова движение пальцами, только более глубокое, резкое, грубое. На всю глубину, и Этери задыхается от эмоций, сплетенных в её груди в один неразрывный узел. И она не чувствует больше ничего, кроме пальцев Жени внутри и нарастающего чувства удовольствия, которое заставляет её судорожно вцепиться в кровать и стонать. И она действительно забывается на эти несколько минут, пока они – одно целое, и жар их тел становится просто невыносимым. *** М. перебирает в своем кабинете полароидные снимки, любовно сортируя их по датам. Телефон полностью забит фото, но иногда у нее возникает потребность зафиксировать момент на пленке, запереть в кусочке картона счастливый момент своей жизни. А их было не так уж много – родители рано оставили её, не успев дать того количества тепла, которой ей отчаянноо не хватало. Впрочем, будучи психотерапевтом, М. понимала, что это тепла всегда будет недостаточно. Что даже сорокалетние взрослые и серьезные мужчины с перстнями на руках плачут у нее в кабинете, когда рассказывают про маму. Или семидесятилетняя старушка приводит на прием свою маму, которая находится ещё в здравом уме и твердой памяти, несмотря на преклонный возраст. Фотокарточки скользят между пальцев, и М. обращает внимание на одну из них. На ней Женя Медведева сидит в кофейне и улыбается самой обворожительной и милой улыбкой, какой может. Кажется, М. рассказала перед этим ей какую-то смешную и впечатляющую историю, поэтому на этом снимке Женя так светится. Женя. Её последнее присутствие лишило последних остатков разума, к ней хотелось прикасаться вечно и покрывать поцелуями прекрасное лицо. М. знала, на что шла, она выслеживала Медведеву холодными вечерами, она отрепетировала свою роль и славно сыграла её в кофейне. Получив солидный аванс, она могла рассчитывать на то, что на пару-тройков месяцев забудет о взносах на московскую ипотеку. А от расчета она в итоге отказалась, как бы Этери Георгиевна не уговаривала её здесь, на соседнем стуле. М. просто не могла взять его после того, что случилось у них с Женей. Точнее, после того, что случилось у неё к Жене. – Этот штрудель побьет все рекорды в количестве калорий, – ныла Женька, когда в их кофейню завезли новые десерты. – От маленького кусочка ничего не будет, – смеется М., и кладет в рот приличный кусок. – Не потолстеешь ты на пару килограмм из-за птичьей крошки. – Мне важен каждый грамм, – привычно вздыхает Медведева. И М. не спорит, потому что делает вид, что не знает про прошлое Женьки. Что та упорно рефлексирует, вспоминая свои соревнования, и до сих пор строго контролирует рацион. Она боится одного – что Жени перед ней не существует. И тогда М. стало так страшно и холодно, словно призрак грядущей потери уже завис над ней. Словно она знала, что скоро всё это закончится, и Женя, то есть Дженни, оставит её навсегда. Указательный палец невольно гладит снимок, и М. улыбается. Ни у кого она не видела такой истории любви, как у Этери и Жени. Такой искренней, щемящей, начиненной крошечными осколками стекла, которые они обе не в состоянии вытащить. Я хочу, чтобы в твоем сердце оставался хотя бы щепотка памяти обо мне и моих стараниях, потому что мне не нужно большего. Ты обязательно будешь счастлива рядом с Этери. Ты больше никогда не придешь ко мне запутанная на психотерапию. И ты сможешь быть с Этери, которая любит тебя, и которую так любишь ты. Ты найдешь свой путь и свой дом, просто позволь вам быть вместе и не разлучаться никогда. М. прижалась лбом к холодной столешнице, и из глаз непроизвольно потекли слезы. Так сложно отпускать от себя человека, в которого уже влюбился, особенно когда у него своя история любви, не пересекающаяся с твоей линией жизни. Не зря говорят: любишь – отпусти. И она чувствовала, что надо отпустить. Люди привыкли мыслить категорично. Плохая, хорошая. Этери не была плохой, ей было плохо. А вот сделать ей хорошо – задача, достойная только Жени Медведевой. Возможно, М. бы так и продолжала плакать, если в дверь бы не постучались. Ужасное зрелище, психотерапевт плачет в своем кабинете. Она спешно убрала фотокарточки со стола, затем протёрла лицо сухими салфетками и крикнула хриплым голосом: – Войдите! Дверь открылась, и в кабинет вошла Женя Медведева. Настоящая, из крови и плоти. И пока М. смотрела на нее вопросительным взглядом покрасневших глаз, Женя произнесла: – Привет. Мне кажется, мы не обо всем поговорили. – Тебе нужны ещё сеансы? – Нет. Я всё знаю. И я пришла поговорить об этом.