Практическое искусство лицедейства и ясновидения

— Я последний раз предупреждаю: сотри это со своего лица! — Танэ дёргает Дара за рукав балахона, но тот лишь шлёпает её по пальцам. Из-за десятка колец удар выходит увесистым. Они змеятся по его костяшкам сверкающей бронёй, безвкусные настолько, что это завораживает. Провожая их в дорогу, Эш в своей мягкой манере заметил, что никто в Обители такие балахоны не носит, да и рисовать хной третий глаз на лбу вовсе не обязательно, но Дар прекрасно знал: хочешь обмануть человека — усыпи его бдительность. Соответствуй его ожиданиям. Старушки в доках свято верят, что у гадалок должны быть хищные ногти, томный взгляд и густые чёрные локоны, и Дар преподносит им пошлый образ на блюдечке. От оракула же все ждут загадочности, но загадочность эта должна быть тривиальной, обыденной. Балахон и третий глаз вполне оправдают надежды людей, при этом не вызывая лишних вопросов. Эш, например, загадочен совершенно в иной манере. Сфинксы из мифов спрашивают о нём случайных путников, надеясь получить ответ. — Ты позоришь Обитель! — шипит Танэ. Когда она злится, её лицо становится совершенно острым, ножевым: ярко выделяются скулы, затачивается подбородок. Поцелуй с ней сейчас, должно быть, был бы похож на поцелуй с мясорубкой. — Третий глаз — символ мудрости во многих культурах, никого я не позорю, — Дар, уже вживаясь в роль, добавляет своему голосу скучной нравоучительности. Он прожил с Огги двадцать один год, он знает, как добавить голосу учёного превосходства. — Я не про глаз. Ты размалевался, как продажная девка! — Ох, золотко, ты мне льстишь! — Дар обмахивается веером, смущённо хлопая ресницами. Всё в нём трепещет так, что вот-вот взлетит. Он легче пёрышка, невесомее мысли. Если бы не тонна украшений, его бы унесло порывом ветра — флирт наполняет его лёгкие, как горячий воздух — дирижабль. — Все мои знакомые куртизанки — настоящие дивы, мне ещё далеко до их мастерства. Я просто хотел подчеркнуть свою естественную красоту. — Ага, конечно, ведь нет ничего естественнее, чем клоуны, — ворчит Танэ, которая — Дар готов поставить на кон свою честь и своё бесчестие разом — в жизни не видела ни куртизанок, ни клоунов. Иначе не сочла бы за оскорбление сравнение с ними. Прекрасные они ребята, если честно. На самом деле Дар понятия не имеет, с чего вдруг она на него так взъелась. Он всего-то подвёл глаза и добавил на веки немного блестящих теней. Если красота — преступление, что ж… арестуйте его. Заполните камеры смазливыми личиками — и вскоре к воротам тюрьмы выстроится такая очередь, что можно будет брать плату за вход. — Танэ, ах, Танэ, зависть тебя совсем не красит, — качает головой Дар и со звонким смехом уворачивается от удара. С двумя чемоданами вещей смотрительнице не хватает скорости и ловкости, чтобы всерьёз ему угрожать. Будь он джентльменом хоть на грамм, помог бы ей с поклажей, но Дар тщательно следит за весом. Они покинули лавку ясновидения мадам Дарианны рано утром, чтобы отправиться к сердцу Журавлиного Острова в экипаже. Извозчик доставил их ко внутреннему кольцу стен, но дальше лошадей не пускали. Богачи за стенами отдавали предпочтение блестящим автомобилям, только-только сошедшим с конвейера фабрики, дым которой разъедал лёгкие жителей нижнего города. Дар таинственно молчал, пряча лицо под капюшоном, пока Танэ показывала полиции документы. У ворот их должен был встретить сопровождающий из Академии, но он так и не явился. Прождав полчаса, они направились к величественному зданию сами. Крейнтаун, в котором Дар вырос и к которому привык, был другим: насквозь прокопченные заводским дымом кирпичи, узкие грязные улочки, решётки на окнах. Город-пепельница — в плевках, окурках и пыли. За внутренним кольцом всё иначе. Здания здесь не сгибаются под собственным весом, не нависают угрозой над головой. Нет, они гордо стоят выхолощенными солдатиками по стойке смирно. Осанистые, строгие, торжественные. Мраморные колонны кажутся только что отполированными, а черепица на крышах даже не думает сыпаться прохожим на плечи. За ажурные перила балконов цепляются вьюнки и виноград, каждый подоконник украшен розами и флагами. По ухоженным дорогам ходят ухоженные люди, и даже невозможно сказать, что чище: каменная кладка мостовой или их туфли. Дар не может перестать глазеть по сторонам. Со стеклянных витрин ему улыбаются манекенщицы, томно поправляя жемчуга. Официанты, одетые богаче, чем купцы в доках, ненавязчиво приглашают их отобедать в помпезных ресторанах. Вывески обещают что-то эксклюзивное на французском, которого Дар не знает. «Что это? А это?» — он то и дело тормошит Танэ, и та угрюмо переводит ему названия. Все здания здесь не несут абсолютно никакой практической пользы, не имеют никакого смысла: исторические музеи, художественные галереи, поэтические салоны… Дар очарован их прелестной напрасностью. Вот она — жизнь, о которой мечтала его мать. Двухэтажный магазин, наполненный одними лишь платками. Бутики хрусталя и ароматного мыла. Пекарня, специализирующаяся исключительно на миниатюрных пирожных. Для собак. Всё вокруг кажется нереальным, сказочным, кукольным. Оторванным от жизни настолько, что Дар сомневается, что люди здесь одного с ним вида. Нет, это люди другого жанра, другого покроя, и теперь ему предстоит переписать и перешить себя под них. Может, Огги была права. Ему здесь не место. Не время. И даже не судьба. Его вот-вот выловят отсюда, как муху из супа. Какого-нибудь модного французского супа, название которого Дар даже не выговорит. Но — о! — прежде он вдоволь им насытится. Чем ближе они подходят к Академии, тем громаднее кажутся её башни. Внизу, в доках, они едва заметны, тонкие и хрупкие, как птичьи кости. Вблизи Академия всё ещё напоминает птицу: журавль, глядящий в небо, готовый взлететь, но только теперь это божественный исполин. Если он раскинет крылья, они погребут под своей тенью весь город — от горизонта до горизонта. — Ой-вэй… — тянет Дар с восхищённым вздохом. Если бы Академия была человеком, он бы уже попробовал к нему подкатить. Танэ лишь презрительно фыркает. — Да ладно?! — Дар пинает носком ботинка её сапоги нездешнего кроя — они облегают голени девушки второй кожей, а подошвы у них такие тонкие, что Танэ, должно быть, чувствует каждую трещину на дороге. Зато и ходит она бесшумно. — Неужели ваша Обитель ещё роскошнее? — В Обители мирские богатства ничего не стоят, — бубнит Танэ, и Дар понимает: да. Роскошнее. «Запомни, милый, — говорила мама, — если человек смотрит на прекрасную графиню и не трепещет, то он, должно быть, женат на самой королеве». Надо сказать, никто не осмеливался смотреть на его мать без должного трепета. Дар с сомнением оглядывает резные ворота Академии. На них нет ни замка, ни остроконечных пик, и они вовсе не выглядят неприступными. Он мог бы взобраться на них за пару секунд — в детстве они с Огги часто лазили по деревьям и заборам, готовясь к приключениям, которые обещала фантазия сестры. Воображение Дара всегда было куда практичнее: его хватало на ложь, но никогда не было достаточно, чтобы нарисовать в голове картину будущего. — И мы просто… войдём туда? — Нет, мы подождём, пока каменные горгульи не спустятся с башен и не перенесут нас в своих лапах через забор. — Они так могут?! — Не будь идиотом, — цыкает Танэ и решительно берётся за металлический прут. Дар ждёт грома и молний, но ничего не происходит, а смотрительница не падает замертво у ворот. — Как-то это слишком просто, — подозрительно шепчет он. — А если кто-то решит ограбить Академию? — Можешь попробовать, — предлагает Танэ, и по жестокой улыбке на узких губах Дар понимает, что ничем хорошим эта попытка не кончится. Он осторожно делает шаг, затем другой. — И это всё? Скукотища, — с досадой надувается Дар. — Где говорящие статуи? Где огненные шары? Может, всё же подождём горгулий? — Жди, — безразлично бросает Танэ и, таща два чемодана, ковыляет к главному входу. С ними она похожа на уличную торговку, и Дар с ухмылкой гадает, что могла бы продавать такая, как Танэ. Смерть, нацеженную в стеклянные пузырьки? Кинжалы, пропитанные сарказмом? Оскорбления в драже? Или трёхтомные постулаты Обители. Дар семенит следом, продолжая причитать: — И кто так встречает великого оракула? Разве они не должны были постелить мне под ноги ковровую дорожку? Почему никто не бросает в меня цветы? Какой скандал! Я буду жаловаться! Танэ не отвечает, лишь закатывает глаза и дёргает ручку тяжёлой двери — белоснежной, словно вырезанной из кости. Она не поддаётся, и Дар невольно проникается к двери уважением: если бы Танэ дёрнула за его конечность — он бы отворился перед ней в то же мгновение. Поскрипел бы для приличия, но отворился. — Может, у них обед? Подожди, у меня в рукаве где-то были отмычки… — Даже не думай. — Да что такого? Это не взлом, если у нас есть приглашение. У нас ведь есть приглашение? — Дар копается в складках балахона, выуживая оттуда колоду карт, веер, украденные часы, в цепочке которых запуталась пара серёжек. В своих рукавах он мог бы спрятать половину города — по четверти в каждом. Вторую половину он бы заткнул за пояс. — Нашёл! — радуется Дар, поигрывая в пальцах связкой отмычек. Танэ тут же выхватывает их из его рук. — Эй! Они, вообще-то, недешёвые! Ты должна мне тридцать цингелей. — Я тебе ничего не должна. — Сорок цингелей. И десять сверху за моральный ущерб. — Моральный ущерб — это твоё лицо, так что ты должен мне всю сотню. — Моё лицо — произведение искусства, и за право любоваться им ты должна мне… — Господа, — прерывает их вкрадчивый голос. — Я могу вам чем-то помочь? Дар переводит взгляд на застывшего в двери паренька. Судя по ливрее — лакей, но держится он с такой претензией, что голова Дара невольно склоняется в поклоне, но он вовремя вспоминает, что он, вообще-то, великий оракул, и кланяться здесь должны ему. Будь он настоящим Робином Гудом, как предлагала ему мать, он не позволил бы никому себе кланяться, но вот Дева Мэриан наверняка наслаждалась бы подобным вниманием. Перед Девой Мэриан падали на колени не только простолюдины — ей целовали ноги бароны и короли. — Уж постарайтесь, — улыбается он, протягивая пальцы для поцелуя. Лакей не двигается, с недоумением косясь на повисшую в воздухе руку. — Нет? Ну как хотите, — Дар пожимает плечами и прячет ладони в рукава на манер монастырского послушника. — Но это вы зря, конечно. Говорят, прикосновение к коже оракула исцеляет от геморроя. Лакей густо краснеет. — Нет у меня гемо… Оракула? Вы… О боже! — он расторопно кланяется, и Дар давится смешком, но тут же цепляет на лицо непроницаемую мину. К такому можно и привыкнуть. — Добро пожаловать в Академию, господин оракул! Прошу простить мою неосведомлённость! — Ну всё, всё, — успокаивает его Дар. — Ты не мог знать, это ведь не ты здесь видишь будущее, — он подмигивает и тут же получает сильный тычок под рёбра. — Ай-ай, госпожа смотрительница, что вы себе позволяете? Что за рукоприкладство? Если всё дело в лечебном прикосновении — могли бы просто попросить. Взгляд Танэ наливается сталью, но если Дар что-то и знает о стали, так это то, что её нужно непременно закалять. — Не обращайте на неё внимания, — советует лакею Дар. — Обитель нашла её в лесу, малышку вырастили дикие еноты. Она всё ещё вникает в тонкости человеческого общения, но, божечки, вы бы видели, как она полоскает!.. — Я… — растерянно сглатывает лакей. — Я буду иметь в виду. Пожалуйста, проходите. Госпожа, позвольте взять у вас чемоданы. — Нет-нет, не нужно, Танэ нравится их носить, для смотрителей высшее благо — угодить оракулу, вы не знали? Её хлебом не корми — дай чемодан поносить. Вообще-то, если у вас есть лишний багаж, можете отдать ей, поверьте, она будет счастлива. — Боюсь, лишних чемоданов у нас нет, — совсем поникший лакей неловко переминается с ноги на ногу. — Как жаль, — качает головой Дар. — Уж будьте добры к следующему визиту оракула приготовиться получше. — Я непременно передам ваши пожелания руководству, — с готовностью отвечает парнишка. — Пожалуйста, подождите здесь. Чувствуйте себя как дома. Лакей кланяется и убегает наверх по лихо закрученной лестнице, а Дар наконец получает возможность осмотреться. Просторный холл Академии уходит ввысь к арочным сводам, которые каким-то образом не кажутся ни тяжёлыми, ни давящими. Молочный камень смыкается над головами невесомой тканью шатра. И свет. Как же много здесь света. Он струится из витражных окон переливами красок, ложится на мраморный пол пёстрым узором. Даже слова здесь звучат иначе: глубже и громче. Их наполняет гулкое эхо, и они тянутся в пространстве и времени, как музыка, как ноты на потревоженной струне. «Чувствуйте себя как дома». Что ж, Дар может попробовать. — Ты куда? Нам сказали ждать здесь, — шикает Танэ. — Великими оракулами не становятся, слепо следуя правилам, — отмахивается Дар, проходя вглубь зала — туда, где мозаика на полу повторяет роспись купола над нею. — Вообще-то, именно так ими и становятся. Дар задирает голову, чтобы рассмотреть фреску, и капюшон спадает ему на плечи. В пряди густых каштановых волос вплетены золотистые ниточки, бусины и фальшивые монеты. Если он потрясёт головой — зазвенит, как рынок субботним утром. — Что это за убожество? Мои племяшки и то рисуют лучше, а им на троих и десяти лет отроду нет, — говорит он. Танэ с силой опускает его руку, устремлённую вверх. Должно быть, это некрасиво — тыкать пальцем, но сложно рассуждать об эстетике под самым уродливым потолком в мире. — Эти херувимы выглядят так, будто только что выползли из ада. Скукоженные лица с болезненным выражением на несуразно огромных головах крепятся к пухлым младенческим телам на тонюсеньких шейках, и Дар начинает сомневаться, что художник когда-нибудь видел детей. Или людей. Или вообще видел. — Почему у них в руках книги? Разве младенцы умеют читать? — Может, это книги с картинками… — вяло защищает фреску Танэ. — Крылья явно срисованы с куриц. Общипанных. И, возможно, жареных. Чёрт, я хочу есть… — Дар снова бросает взгляд на сморщенное старческое лицо одного из ангелов. — Хотя нет, аппетит пропал. — Господину оракулу не по нраву роспись на Куполе Откровения? — интересуется мужской голос, и Дар резко оборачивается. Человек перед ним держится спокойно и свободно — стало быть, большая шишка. На нём светлый бежевый костюм, пошитый по фигуре. Седеющие волосы убраны назад, открывая высокий лоб. В светлых проницательных глазах нет и следа лёгкой улыбки, в которой растянуты его губы. Он похож на человека, который открывает книги чаще, чем рот. Он похож на человека, который так много времени провёл в библиотеке, что сам начал превращаться в книгу. Его кожа цветом напоминает пожелтевшие от старости страницы. Если провести по ней пальцем, она наверняка окажется сухой, а черты его лица чернилами останутся на подушечках. Когда его мёртвое тело будут вскрывать в морге, вместо крови из него просочатся печатные буквы. — Господин оракул устал с дороги, — вмешивается Танэ, коротко кланяясь. — Магистр. Ага! Значит, шишка не просто большая, а самая огромная и главная. Такая на голову упадёт — сотрясение обеспечено. — Надеюсь, путешествие прошло гладко, — говорит мужчина. Никакой надежды в его голосе, впрочем, нет. — Глаже только море после шторма, — улыбается Дар, поправляя свой балахон. — И пусть нас никто не встретил у внутреннего кольца, я предвидел это досадное недоразумение, — он с намёком указывает на свой нарисованный третий глаз. Если хорошенько прислушаться, можно различить звук, с которым крошатся зубы Танэ. Надо будет напомнить ей, что зубы не волосы. Не отрастут. — Вас не встретили? — хмурится Магистр. — Прошу прощения. Я наказал аспиранту Академии сопроводить вас. — Ой-вэй, не хотел бы я быть этим беднягой. Вы же его не отчислите за такую оплошность? Вы же не заточите его в мрачной темнице и не изобьёте розгами? Потому что, похоже, это вполне в вашем духе. — Господин Шлюмберже-Фуко непременно получит выговор, — отвечает мужчина. Знакомая фамилия режет слух, и Дар вздрагивает: а не тот ли это человек, которого Эш велел любой ценой избегать?.. Что ж, тем и лучше, что он не явился. — Эдвин, — обращается Магистр к лакею, — немедленно разыщи Марселя. Мальчишка вечно летает в облаках. Дар невольно косится наверх, будто этот Марсель мог затесаться среди парящих херувимов. Купол Откровения, значит? Откровения в чём? В том, что художник впервые держал в руках кисть? — Господин Эштенари, для Академии честь — принять вас в своих стенах и оказать посильную помощь на вашем тернистом пути. Прошу, следуйте за мной. «Господин Эштенари — это я», — напоминает себе Дар и степенно шагает за Магистром. Пора привыкать откликаться на новое имя. Они идут по длинным путанным коридорам Академии, изредка натыкаясь на студентов, провожающих их долгими взглядами. Все они одеты в белоснежные рубашки и выглаженные по стрелочке штаны, и Дар надеется, что блатное звание оракула избавит его от необходимости придерживаться этого унылого стиля. У них даже нет ни мантий, ни модных шляп, ни узорчатых платков — ничего такого, чем Дар бы с радостью пополнил свой гардероб. Простые люди по всему миру так боготворят искусников, что Дар ожидал скорее тоги и лавровые венки, а не толпу банковских клерков с мешками под глазами. Иногда в доки забредают пьяные студенты обыкновенных университетов — громкие и беззаботные, они горланят песни с ночи до утра, и пахнет от них всегда табаком и элем. Эти же ребята, кажется, о веселье только слышали. От троюродных кузенов сводного дядюшки. Магистр показывает им лекционные залы, просторную столовую, библиотеку и читальные гостиные (целые комнаты только для чтения — звучит как самая смелая мечта Огги и самый худший кошмар самого Дара), и к пятому этажу он начинает разрабатывать план побега, но Танэ, уже успевшая избавиться от чемоданов, крепко сжимает руку на его локте, не давая и шанса улизнуть. — Разумеется, вы сами можете выбрать предметы для изучения и присоединиться к любой группе. Марсель должен был ознакомить вас со списком, — монотонно объясняет Магистр. Все его фразы звучат так, словно он зачитывает их из энциклопедии. Она у него, должно быть, вместо мозга. — Смею предположить, вас может заинтересовать наш курс «Истории практических искусств» и продвинутой «Этики преобразования реальности». Впрочем, вам может быть любопытно оценить наши новые специализации, такие как «Прикладное пентаграммирование» или «Огрономия». Дар прячет зевок в кулак и кивает. Огро…что? Вот уж увольте. Если бы он хотел что-то узнать об ограх, троллях и гремлинах, он остался бы дома с малышнёй. Неужели ему и правда придётся учиться?.. Честно говоря, академических способностей у него никогда не наблюдалось. Все пять лет школы, на которые его хватило, он провёл в заброшенной библиотеке (и одно только словосочетание «заброшенная библиотека» прекрасно описывает состояние образовательных учреждений в нижнем Крейнтауне), торгуя сигаретами, бабулиной вишнёвой настойкой и временем: час уединения в углу за стеллажами — десять цингелей с человека. Двадцать сверху за молчание. — И, разумеется, наша кафедра «Прогностики и прорицания» будет рада принять вас в качестве приглашённого ментора. Уверен, нашим профессорам есть чему у вас поучиться. — О да, в прорицании я эксперт, — заверяет Дар, но, ловя на себе тяжёлый взгляд Танэ, быстро добавляет: — Однако я не вправе разглашать секреты Обители. Магистр медленно кивает. — Естественно. Прошу прощения. — Без проблем, с каждым случается, — машет рукой Дар. Интересно, будь здесь Эш, какие предметы он бы выбрал? Стал бы изучать скучную теорию или записался бы на практические занятия? Наверняка он бы выбрал курс «Этики» и всех бы там уделал. Можно ли в «Этике» уложить соперника на лопатки или это неэтично? — Мы там мимо одного прекрасного местечка проходили… — Вы про нашу оранжерею? — Если это не умное слово для едальни, то нет, — говорит Дар, потирая урчащий живот. Слово «оранжерея», впрочем, кажется ему красивым, и он даже подумывает взять новый псевдоним. «Лавка ясновидения мадам Оранжереи». Звучит! — О, — только и отвечает Магистр. Брови его при этом подскакивают вверх да так и застывают. Может, они с госпожой Ходж дальние родственники. Третье колено, и всё такое. — Если господин оракул желает перейти к трапезе, я предложу закончить экскурсию. — Предлагайте-предлагайте, — горячо соглашается Дар, озираясь по сторонам. Где там была столовая?.. Кажется, этажом ниже? Магистр выдавливает из себя маслянистое прощание, полное скользких любезностей, и просит лакея — Эдвина — проводить гостей в трапезную. Дара ещё никогда не провожали в трапезную — только выпроваживали из паба. — Самое волшебное место на свете, а ты думаешь только о том, как набить свой живот?! — осаждает его Танэ, едва Магистр скрывается за углом. — А ты бы на моём месте побежала слушать лекцию на голодный желудок? — На твоём месте я бы убила себя годы назад. — Ох, золотко, больше всего я ценю в тебе твой жизнерадостный взгляд на мир и любовь к ближнему, — приторно улыбается Дар, сердечно опуская руку Танэ на плечо. Она стряхивает её без промедления. Кажется, до сих пор дуется на историю с енотами… — Нам сюда, господин, — вкрадчиво направляет Эдвин, и Дар, не найдя поблизости жертву поинтереснее, по-свойски берёт лакея под руку и наклоняется, шепча на ухо: — Ну, расскажи мне свои самые грязные секреты, сокровище моё. Уши Эдвина мгновенно вспыхивают, забавно контрастируя с бледной веснушчатой кожей. Дар любовно заправляет выбившуюся рыжую прядь за ухо парнишки. — Шучу, — подмигивает он. — Я их все уже знаю. К счастью бедняги, они доходят до дверей столовой, и Дар мгновенно теряет интерес ко всему, что не благоухает свежей выпечкой и жареным беконом. Эдвин пахнет едким средством для чистки серебра и дешёвым мылом, так что у него нет и шанса. — Оракулам запрещено причинять вред живым существам, — напоминает Танэ, когда Дар уже тянется к чему-то, напоминающему запечённую утку. Еда здесь выставлена на длинном столе, будто король закатил пир и забыл приставить для гостей стулья. Если это не показуха к приезду оракула, а повседневная сервировка, Дар отказывается возвращаться. Пусть Эш едет обратно в свою Обитель, а он задержится в Академии на пару-тройку лет. Этого времени как раз должно хватить, чтобы попробовать каждое блюдо — вот насколько их здесь много. — Что? Нет! — в ужасе Дар хватается за грудь. Полгода без мяса — и он начнёт кидаться на людей и вгрызаться в их шеи. Верная дорожка к каннибализму (теперь ясно, откуда это в Элайзе). — Но ведь я не причиню этой сочной уточке вред, если она уже мертва. Уверен, я даже окажу ей честь. — Оракулы питаются исключительно растительной пищей, — с садистским наслаждением продолжает Танэ. Если это месть за чемоданы, то она подаёт её не просто холодной. Хуже — она подаёт её без мяса. — Как славно, что я не настоящий… — Оракул! — восклицает кто-то рядом. Судя по одышке, он спешил сюда со всех ног. Судя по взбудораженному выражению лица, он пробежал бы ещё сотню миль на одном лишь вдохновении. — Вы ведь… он? — И что же меня выдало? — лукаво спрашивает Дар, осматривая студента. Его глаза красноречиво косятся на третий глаз на лбу, и Дар посылает торжествующую ухмылку Танэ. Она, может, и лучше разбирается в традициях Обители, но в предугадывании реакции людей ему нет равных. И в рисовании третьих глаз тоже, очевидно. — Все только о вас и говорят, — с восхищённым придыханием отзывается парень, теребя листы толстой тетради в своих руках. — Меня зовут Келвин. Келвин Сейвери. Моя дипломная работа связана с прорицанием, и, если вы не против… Дар жестом призывает его к молчанию. Он закрывает глаза, сосредоточенно хмурясь, и слепо тянет руку к мальчишке, ощупывая его влажное от волнения лицо. Он делал это сотни раз со своими клиентками. Он делал это и с госпожой Ходж, чьей внучке посчастливилось соблазнить леди Сейвери собственной персоной. — Ах да, вижу, вижу… Ваша сестра… Она обожает обновки, так? Туфли. Вижу целую гору туфель. — Моя кузина! Да! Это… Это невероятно! — парень едва ли не трясётся от волнения. К этому моменту вокруг них уже собирается небольшая толпа зевак, и Дар обводит зрителей профессиональным взглядом уличного фокусника. Купились. Все они купились, и только Танэ сверлит его скептическим взглядом. Чтобы завоевать её одобрение, потребуется куда больше, чем дешёвое представление. Чтобы завоевать её одобрение, не хватит и армии наёмников. — Ох, золотко, меня так часто называют невероятным, что порой мне даже кажется, что это моё настоящее имя, — воркует Дар так сладко, что любая голубка постыдилась бы после такого разевать клюв. — Я… Я столько хочу у вас спросить! — щебечет Келвин. — Разумеется, хочешь, — с ласковой улыбкой кивает Дар. — Но, боюсь, если ты получишь ответы, моей очаровательной спутнице придётся… — он проводит пальцем по горлу, для убедительности прикрывая глаза и высовывая язык. — Тайны Обители, сам понимаешь. — Оу, — с сожалением вздыхает Келвин и несколько сдувается, уменьшаясь и ссутуливаясь под тяжестью разочарования. — Ну полно, полно, — утешает его Дар. — Ты всё ещё можешь оказать мне одну маленькую услугу, — говорит он, накладывая на тарелку всё, что попадается под руку. — Расскажи-ка мне, Келвин, кто здесь всем заправляет? Мальчишка теряется. — Вы про Магистра?.. — К чёрту этого чванливого старика, я хочу знать другое, — Дар, держа в одной руке блюдо, гора еды на котором уже начинает осыпаться, приобнимает Келвина за плечи, уводя его к столику, за котором никто не сидит. Танэ тенью следует за ними, но, кажется, никто не обращает на неё внимания. Возможно, всё дело в заклинании, но Дар предпочитает винить во всём собственную неотразимость: кто станет смотреть на мелкую гальку, когда рядом сверкает драгоценный самоцвет? — Давай представим, что Академия — это ипподром. Кто здесь призовая лошадка? На кого чаще всего делают ставки? — Господин Эштенари, простите, но я не… — О, зови меня Даром. Все в Обители так делают: говорят, это потому что я — дар небес человечеству, — скромно добавляет он, мысленно подыскивая метафору попроще. Вряд ли Келвин хоть раз бывал на скачках. — Ты знаешь о пищевых цепочках, золотко? Пшеница-мышь-ястреб? Морковь-кролик-волк? Я хочу знать, кто есть кто. Келвин утыкается взглядом в свою тетрадь, загибая уголок и разгибая обратно. В пищевой цепи Академии он, разумеется, недалеко уполз от червей. Дар ничего не имеет против червей: на них порой ловится замечательная рыбка. — Я не думал, что оракулу будет интересно такое, — бормочет Келвин. Его рубашка вымазана чернилами, а ногти неровно обгрызены под корень. Такие, как Келвин, никогда не приходили в заброшенную библиотеку школы Дара. В конце концов, там ведь не было книг. — Мне интересно абсолютно всё, — отвечает Дар и, посылая мальчишке очаровательную улыбку, добавляет: — И все. Келвин мнётся, осторожно подбирая слова, пока Дар терпеливо ждёт. Его терпение не безгранично, но его можно измерить количеством еды на тарелке. Отменной, надо сказать, еды. Ни мама, ни Огги никогда не умели готовить, но вот куриные ножки Мин-мин дадут фору местным поварам. Когда Келвин наконец собирается с мыслями, его робкий голос вдруг прерывает другой, мелодичный и уверенный. — Господин оракул, — произносит парень с должным почтением, но головы не склоняет. Такие, как он, не привыкли оказываться по другую сторону любезностей, Дар понимает это по перстню с гербовой печаткой, по рукам, созданным для того, чтобы держать клюшку для крикета или другой какой-нибудь игры для богачей. — Вам незачем тратить своё драгоценное время на отбросов вроде Сейвери, поверьте мне. Дар подпирает голову ладонью, улыбка переливается на его губах. Келвин, сидящий напротив, вжимает голову в плечи, впиваясь пальцами в края тетрадки. Слова пижона вонзаются в него иголками, и он обрастает ими, как ёжик. Положение ёжиков в пищевой цепи тоже не слишком высоко. Кажется, они частенько становятся добычей ястребов и лисиц. — Меня зовут Фредерик Дейвенпорт Четвёртый, но для друзей я просто Дейв, — продолжает юноша. Дар содрогается от мысли, что цифра в конце его имени означает, что в какой-то момент землю топтали ноги по меньшей мере ещё троих Фредериков Дейвенпортов. Ещё столько же — и их хватило бы на команду для поло. О, этот Дейв явно играет в поло. Возможно, его счастливую лошадь даже зовут Триумфом. — И много кто зовёт тебя Дейвом? — невинно интересуется Дар, гадая, пробьёт ли его укол толстокожую броню этого франта. — Все самые важные люди в Академии, — от самодовольной улыбки ямочка под подбородком Фредерика разглаживается, а квадратная челюсть теряет свои строгие очертания, делая его лицо по-детски пухлым. У него широкие плечи и атлетичное телосложение, напоминающее фигуру Эша, но в отличие от последнего в силе Дейва не чувствуется надёжности — только угроза. — И мы будем рады составить тебе компанию в этом семестре. Подхватив фамильярность Дара, он быстро переходит на «ты», обещающее скорую трансформацию в «мы». Сомнений не остаётся: этот парень не просто венчает пищевую цепь — он напялил её на шею, как трофей. Повезло, что Дар прекрасно разбирается в нашейных цепях. Достаточно их немного натянуть — и зверь становится послушным и шёлковым. Дару всегда нравился шёлк. — Почему бы тебе не присесть, Дейви, милый? — Дар кивает на свободное место напротив, рядом с Келвином, и тот сжимается ещё сильнее, шарахаясь от юноши, элегантно опустившегося рядом. — Какое искусство, напомни-ка, ты практикуешь? — Я скульптор, — отвечает он. Дар ждёт: такие, как Фредерик, никогда не упустят возможности покрасоваться. С дерзкой ухмылкой он забирает у Келвина его тетрадь и бесцеремонно выдирает один из листов. У него узловатые мозолистые пальцы, не похожие на пальцы дворянина — жертва, которую бедняжке Дейву пришлось принести во имя искусства. Он сминает бумагу отточенными движениями, формируя из неё нечто иное, и в его руках белоснежный лист расцветает яркими лепестками. Жёлтый мак. Символ богатства и успеха. Ну, конечно же. Дейв протягивает цветок Дару, и тот, весело похлопав, принимает подарок. Стебелёк в руках живой и гибкий, на лепестках блестят капельки росы, тычинки дрожат вокруг ювелирного пестика, источая сочный аромат. Дар вырос на историях об искусниках. О мелодиях скрипки, подчиняющей разум человека, заслышавшего её. О поэтах, способных зажечь свечу одним четверостишием. О художниках, исцеляющих раны: один мазок кисти — и новая кожа вырастает поверх кровавого пореза. Слышал он и о скульпторах, вылепляющих свои шедевры из реальности вместо глины. Но впервые ему удаётся увидеть подобное вживую. Только подумать, сколько денег Дар мог бы заработать, будь у него хоть крупица таланта Дейва… К чёрту подделки и фокусы — он мог бы лепить цингели прямо из грязи! — Миленько, — говорит он, вертя в пальцах цветок. — Должно быть, ты уже завоевал сердца всех местных леди этими трогательными фокусами. — В Академии нет женщин, — говорит Дейв. Чёрт. Дар же знал это — Эш упоминал что-то такое, но Дар отвлёкся на его умиротворяющую улыбку, убаюканный размеренным голосом. — Вообще-то, — робко встревает Келвин, — в этом году Магистр сделал исключение для… — Это эксперимент, — перебивает его Дейв. — И, если спросишь меня, заранее провальный: женщины ничего не смыслят в практических искусствах. Вдовушка не продержится здесь и месяца, вот увидишь. Дар буквально чувствует, как где-то на другом конце Журавлиного Острова его сестра спотыкается на ровном месте. Огги отвешивала узколобым мужланам оплеухи и за меньшее. — Вдовушка? — поднимает бровь он. — Она потеряла мужа? — Как же, — насмешливый оскал уродует смазливое лицо Дейва. — Такую чокнутую никто не возьмёт замуж. К тому же эта ведьма уже обещала себя Смерти. — Как и все мы, разве нет? — улыбается Дар, один за одним отрывая лепестки мака. Опадая на стол, они превращаются в обрывки бумаги. — Как её зовут? — У неё нет имени, — тихо говорит Келвин, ковыряя ногтем стол. — Она продала его древним богам. Дар присвистывает. С этой особой ему уже не терпится познакомиться поближе. Правда, не слишком близко: он же не хочет заставлять её жениха ревновать. — Твои друзья тоже скульпторы? — как бы между делом спрашивает Дар. — Грант играет на фаготе, а Фаррен, разумеется, практикуется в литературе. Знакомая фамилия и это нарочито небрежное «разумеется», приводят Дара к единственному логичному заключению: — Фаррен? Как Фокс Фаррен? — Да, Нико его сын, — пожимает плечами Дейв, будто нет в мире ничего естественнее, чем быть сыном Фокса Фаррена, знаменитого на весь мир писателя и путешественника. Чем жить жизнью, в иллюзию которой Дар верил половину детства. — Признаться, я удивлён, что ты его знаешь. Я-то думал, до Обители не доходят мирские слухи. — Я вырос в горах, но не в пещере, — улыбается Дар. «Я вырос, думая, что Фокс Фаррен слишком занят для отцовства, а потому ни разу меня не навестил». — Ты уже выбрал, что будешь изучать? — Дейв протягивает руку, подхватывая из тарелки Дара самое спелое яблоко. Улыбка Дара становится шире — он даже чувствует, как глубоко врезаются в щёки ямочки. Воровство яблок, как показывает мировая история, никогда не заканчивалось ничем хорошим. Спросите троянцев. Почитайте Библию. — Думаю, я составлю компанию Келвину на курсе прорицаний — уж больно интересно, как много секретов Обители просочилось наружу. Келвин удивлённо поднимает голову. Его губы забавно складываются в беззвучное «о», и Дар украдкой подмигивает ему, а потом снова переключает внимание на Дейва, брови которого в хмуром недоумении сдвигаются на толстой переносице. — Лучше подумай снова, — советует он. — Тебе незачем прозябать среди бездарей вроде Сейвери. Хуже только на иллюзиографии и астролингвистике. — Астролингвистике? — Язык звёзд и прочая чепуха, — фыркает Дейв, пока Дар мысленно составляет список: иллюзиография, прорицание и астролингвистика. И то, чем занимается «Вдовушка», что бы это ни было. Дар не прочь познать тайны сделок с древними богами. Своё имя он никому не продаст, но вот за фамилию готов поторговаться. — Идём, — говорит Дейв, вставая и кивая в сторону стола, за которым собралась небольшая компания. Дар никогда прежде не видел этих юношей, но безошибочно узнаёт типаж: такие же ребята приводили девиц в его заброшенную библиотеку. Каждый раз новых. — Познакомлю тебя с моей бандой. Дар давится смешком. На своём веку он повстречал немало банд, и ни в одну из них не взяли бы неженок, держащих нож двумя пальцами и нарезающих им перепелиные яйца. К ножам (и яйцам) у них совершенно другой подход. — Ох, золотко, — вздыхает Дар, нежно обхватывая шершавую ладонь Дейва своими. — Я бы с радостью пошёл с тобой, но мне надо следить за репутацией, понимаешь? — он жалостливо поджимает губы. — Не хочу позорить Обитель связью с бастардом. — Что? — лицо Дейва претерпевает забавнейшие метаморфозы: сначала оно бледнеет, а в следующую же секунду покрывается багровыми пятнами. — Как ты смеешь?! — О, так ты ещё не в курсе? Извини, иногда так сложно уследить за тем, какие тайны уже вышли на свет, а какие нет. Издержки жизни оракула, — сердобольно жалуется он. — Но ты не волнуйся, Дейви, твоей жене будет плевать на титул. Когда ты выкупишь её из борделя, она забудет даже о твоём горбе, — Дар деловито заглядывает за спину парня. — Будущем горбе, я имею в виду. Надо же, пока совсем незаметно. Дейв резко выдёргивает свою руку и распрямляет плечи так сильно, что его лопатки, должно быть, тисками сжимают позвоночник. Дар шевелит пальцами, звеня кольцами, в знак прощания, и Дейв, всё ещё красный и сваренный в стыде, круто разворачивается на каблуках и не оглядываясь ретируется к своей «банде». Келвин потрясённо глазеет на Дара. Кажется, эта сцена произвела на него ещё большее впечатление, чем откровение о кузине. — Ты… — он шлёпает губами, вытирая со лба пот. На его подбородке дрожит мелкий пушок недобритой щетины, и Дар с удовольствием отмечает, что обзавёлся как минимум одним преданным сторонником в стенах Академии. — Ты уверен, что не пожалеешь об этом? Фредерик может быть очень… недоброжелательным, если его разозлить. Если бы ты пошёл с ним… — Я бы задохнулся живьём. Ты слышал этот запах? От него несёт, как от… — Как от недельных носков, вымоченных в лимоне, — прыскает Келвин. — Да, да, именно! — смеётся Дар, стряхивая бумажную шелуху, оставшуюся от чудо-цветка Дейва. — С языка сорвал, золотко. Келвин застенчиво зеркалит широкую улыбку Дара, который вдруг чувствует на себе чей-то взгляд. Он врезается под кожу лезвием, и Дар оглядывается на Танэ — единственную в мире, кто может смотреть ножевым ранением. — Что? — спрашивает он невинно. — Только не начинай про тайны Обители… Она качает головой, отворачиваясь, и Дар с ужасом понимает: всё гораздо хуже. Танэ не посчитала его бесстыжим лгуном. Она, быть может, впервые решила, что он не так уж безнадёжен. — Ох, золотко, завязывай с этим, — шепчет он, пихая её плечом. — Я всё тот же никчёмный мошенник, даже не вздумай считать иначе. Ведь если ты ошиблась на мой счёт, только представь, что это говорит о тебе как о смотрительнице? Ужасный скандал, не правда ли? — Дар прикусывает губу, поигрывая бровями. Танэ остаётся невозмутимой. Дар готов поклясться: каменным выражением её лица можно вымащивать дороги. Строить крепости. Насыпать курганы, под которыми покоятся мёртвые короли. Ещё немного подразнив девушку и поболтав с Келвином об Академии, Дар заканчивает с обедом и вытирает пальцы о подол балахона. Он уже собирается вставать, чтобы отправиться в предоставленную ему комнату (хоть бы там были пуховые перины!), как вдруг замечает юношу, застывшего в дверях трапезной. Юношу, смотрящего на него в упор. Юношу, узнавшего в нём уличного жулика. И шантажиста. Крысий дьявол!.. Дар торопливо натягивает капюшон, пряча лицо, но уже слишком поздно: шаги, прерываемые дробным стуком трости, приближаются к их столу. — Ты, — говорит юноша, компенсируя немногословность красочной интонацией. В его голосе столько оттенков мороза и инея, что им можно расписать стёкла в рождественскую ночь. Перед глазами Дара мелькает белоснежная ткань перчаток, и властная рука сдёргивает с его головы капюшон. Танэ неслышно встаёт, и боковым зрением Дар замечает отблеск её кинжала. — Я попрошу вас убрать руки от великого оракула, господин, — сухо произносит она. Дар готов расплакаться от благодарности, но боится, что потечёт подводка. Лицо юноши не выражает никаких эмоций, лишь светлые брови коротко дёргаются. Он медленно убирает обтянутую перчаткой ладонь, опуская её на журавлиную трость. Дар сам не знает, чего ждёт: возмущённых обвинений или едкого смеха. «Это? Это не великий оракул, госпожа. Разве что Обитель за последние годы сильно обнищала — как финансово, так и морально». Но ни одного слова не срывается с тонких бледных губ. Юноша продолжает смотреть на Дара, и от его взгляда по спине ползёт дрожь. Его можно было бы назвать красивым, если считать красивой безмолвную ледяную пустошь. Если считать красивым безразличное солнце, на которое сквозь стекло застывшего озера смотрит замёрзший в проруби утопленник. Если считать красивыми недостижимые звёзды, ведущие моряков к погибельным рифам. Да, его определённо можно было бы назвать красивым. Если осмелиться. Юноша разворачивается и уходит, и Дару кажется, что вокруг становится темнее — так много в нём было света, словно он сам соткан из лунных лучей — бесполезных, негреющих лучей. Серебро и хрусталь, вот из чего его собирали на небесах лучшие ювелиры. Обрамляли опалы глаз платиной светлых ресниц. Украшали жемчужным блеском волосы, сплетённые шелкопрядами. Наряжали своё творение в белоснежные ткани. Даже большие круглые очки в тончайшей оправе не портили его лица, оставаясь почти незаметными — надо отдать должное мастеру, создавшему их. Если бы не ниточка серебристой цепочки, спадающей с дужек, и не отблеск стекла, Дар бы и вовсе их не увидел. — Что это, чёрт возьми, было?! — только шипение Танэ выводит Дара из транса, и он вздрагивает, запоздало оборачиваясь на её голос. Он никогда не мог устоять перед драгоценными сокровищами: руки так и чесались их прикарманить. И бездна его раздери, если этот юноша — не самое драгоценное сокровище в Академии. — Он меня знает, — отвечает Дар, драматично роняя голову на руки. Нет, не так: — Он знает меня. Танэ даже не нужно озвучивать вопрос — Дар и так знает, что терзает её мысли: «Почему он промолчал?» У Дара есть несколько теорий на этот счёт. Первая: молчание — это сделка; Дар тоже знает его секрет, по очертаниям напоминающий два скрещенных кубка на вывеске в доках. Вторая: красавчик способен производить весьма ограниченное количество слов в день (примерно десять, но этот вопрос ещё требует уточнения), и на сегодня запас исчерпан. — Ты знаком с Люсьеном? — спрашивает Келвин, о котором Дар почти забыл, слишком занятый впадением в отчаянье. — Что?.. — сглатывает он. — Люсьен, — Келвин кивает за спину Дара, куда ушёл будущий герой всех его ночных фантазий. — Люсьен Шлюмберже-Фуко. Сын покойного графа, брат Марселя, который должен был встретить тебя сегодня и провести экскурсию по Академии. Дар страдальчески мычит, несколько раз ударяясь лбом о стол — вряд ли, правда, это поможет его третьему глазу раскрыться. Разумеется. Разумеется, из всех людей в мире ему нужно было наткнуться в переулке на единственного, кого Эш велел ему избегать. И, разумеется, этому человеку нужно было оказаться в Академии. — Честно говоря, это странно, что Марсель не пришёл, — задумчиво говорит Келвин. — Если подумать… Я уже несколько дней его не видел. И профессор иллюзиографии вчера сам читал лекцию, хотя обычно по пятницам его подменяет Марсель. Дар невольно оборачивается, ловя взглядом изящную фигуру с тростью. — Занятненько, — хмыкает он. — Очень занятненько. Может ли так статься, что последним Марселя видел Дар? Вместе с братом в узком переулке доков, где ни одному из них не престало находиться. И они ссорились. О, они ссорились… Если таинственное исчезновение после громкой сцены шантажа и угроз — совпадение, то в такие совпадения Дар не верит. Как не верит и в равноценность молчания, которым они обменялись. Разоблачение лжеоракула не стоит мелкого секрета вывески с кубками, ведь так?.. Но вот свидетельство убийства… Дар рассеянно постукивает веером по губам, глядя на спину Люсьена. За всей этой безупречной хрустальностью скрывается не одна тайна, и желание владеть ими с каждой секундой разгорается в Даре всё сильнее. Оно жаром стекает по рёбрам — тягучее, плавкое. От него начинают покалывать кончики пальцев и сильнее бьётся в груди сердце. — Дар, — тихо зовёт Танэ. Напряжение в её голосе напоминает дрожь верёвки, удерживающей лезвие гильотины от падения. — Ты ведь помнишь, что сказал… наш общий друг о Люсьене Шлюмберже-Фуко?.. — Так сразу и не вспомню, — тянет Дар, жадно облизывая губы. — «Соблазнить любой ценой»? — Я вполне уверена, что там было «избегать». — Не говори глупостей, золотко. Кто из нас великий оракул? — отмахивается Дар, поднимаясь с места. — Ты ведь смотрительница, так? Танэ настороженно кивает. — Ну так смотри, — подмигивает Дар и идёт на свет, к которому с роковой неотвратимостью тянутся мотыльки в его животе.