Практическое искусство лицедейства и ясновидения

Имя матери следующего оракула известно ещё до того, как семя попадает в её чрево. Она может быть босоногой девчушкой, только вчера сказавшей своё первое слово, а в Обители уже знают, что когда-то она выносит ребёнка, и его назовут Эштенари. Это будет великая честь для неё — честь, выпадающая раз в поколение. Ей следует гордиться собой, но она будет плакать навзрыд, когда ребёнка отнимут от её груди. Она больше никогда его не увидит. Он никогда не узнает даже её имени. Мать оракула — Обитель. Отец оракула — всемогущий Творец. Он не возьмёт жены, не заведёт детей. Ему чужды плотские желания, над ним не властны мирские блага. Он не причинит вред созданию Творца, не опорочит волю его дурными помыслами. Он сохранит земную оболочку, которой Творец одарил его, чистой и невредимой, пока время не заявит на неё свои права, и тогда он обратится прахом и из праха же восстанет. Эштенари. Извечный. Он с рождения окутан тайнами и окружён наставниками, и иногда первые подменяют вторых, а вторые — первых. Но ближе всех для оракула его смотритель. Ближе, чем послушники Обители; ближе, чем секреты мироздания; ближе, чем одиночество. Для того, кем является смотритель для Эштенари, есть множество названий: правая рука, верный советник, самоотверженный телохранитель, спутник, компаньон, щит и меч. Танэ думается, что из всех этих ролей ей не подходит ни одна. Танэ думается, что актриса из неё так себе. Для отношений, складывающихся между Эштенари и его смотрителем, нет подходящих слов: это совершенно особая форма доверия, больше похожего на веру. Это как религия, где иногда тебе приходится спасать своё божество от комаров («Не убий») или покрывать перед Настоятельницей после неудачной кражи слив из сада Обители. Требования, которые предъявляли Танэ, всегда были строгими, но Эштенари приходилось и того хуже. Если Танэ каждое утро вставала с рассветом, то его поднимали ещё до восхода солнца. Если Танэ нужно было переписать тысячу страниц трактата «О послушании», то Эштенари зубрил наизусть две тысячи. Если Танэ проводила дни напролёт, обучаясь искусству битвы, Эштенари приходилось делать то же самое, контролируя свою силу, чтобы ненароком никого не задеть. На плечах оракула покоились судьбы всего мира. На Танэ же лежала ответственность лишь за одну жизнь — пусть и самую ценную на свете. Так что когда Дар, развалившись на шёлковых простынях своей кровати в Академии и закидывая в рот спелые виноградины, как бы между делом спрашивает: «Ты по нему скучаешь? По Эшу», Танэ даже не знает, что ответить. Каждую секунду на протяжении двадцати двух лет она всегда знала, где Эштенари и чем он занят. Каждый день ей напоминали, что нельзя отходить от него ни на шаг, а теперь она здесь, в Академии, а Эштенари (или то, что осталось от него, после того как Дар обрубил священное имя до полувздоха) где-то в нижнем городе — незнакомом и опасном. Вдвойне незнакомом и опасном для человека, который в жизни не был ни с чем знаком и ничего не опасался. Расстояние между ними сейчас — двадцать одна тысяча четыреста тридцать девять шагов. Тридцать четыре, если Танэ подойдёт к окну. Сорок восемь, если приблизится к кровати и удушит Дара подушкой. — А ты будешь скучать по своим рукам, если я их оторву? — ворчит она. Дар обижается: — Необязательно сразу грубить, золотко. Я просто спросил. Он не понимает, что она и не пыталась его осадить. Она дала ему простой ответ. Лишиться Эша — как лишиться конечностей. Остаться инвалидом. Беспомощным и бесполезным. — Ты его любишь, не правда ли? — Дар перекатывается на живот, подпирает подбородок руками и начинает болтать ногами. О любви он всегда говорит с профессиональной деловитостью, словно вот-вот достанет из рукава приворотное зелье или предложит разложить карты. — Спишь и видишь, как бы стать миссис Оракул. Ах, у вас была бы такая славная тихая свадьба! Вы поселились бы в домике в горах, ты бы ходила на охоту, а Эш сидел бы с вашими оракульчатами, дожидаясь тебя у окошка. — Оракулам запрещено жениться и заводить детей. — То есть… совсем? Их там что… чик-чик? — Дар имитирует пальцами движение ножниц. — Хотя теперь понятно, почему за неделю мы с ним не продвинулись дальше словесной прелюдии. — Ещё одно слово, и евнухом здесь станешь ты, — мрачно отзывается Танэ. Даже если бы она хотела объяснить Дару тонкости отношений оракулов и смотрителей (а она, видит Творец, не хочет), то вряд ли бы смогла. Конечно же, она любит Эштенари, но эту любовь таким простакам, как Дар, ни за что не понять. Выйти замуж за оракула — вот уж что точно никогда не приходило ей в голову. Это как возжелать своего брата-близнеца и одновременно — возжелать Бога. Извращённая дикость. Оскорбительное кощунство. Дар устраивает истерику по поводу своего драгоценного достоинства, но Танэ уже привычно пропускает его визг мимо ушей. Дара легко игнорировать: как дождь за окном, или ветер в листве, или мантры послушников. К тому же его трёп быстро сходит на нет, если рядом не наблюдается достойной публики. — Я готов валяться так целую вечность, — мурчит он, а уже через минуту ноет, что заскучал. Настоятельница учила уважать каждое решение оракула, каким бы нелогичным оно ни казалось простым смертным, но прямо сейчас Танэ как никогда близка к тому, чтобы нарушить священные заветы. Ещё неизвестно, что опозорит Обитель сильнее: раскрытие обмана или Дар. Только за первый день он успел проявить неуважение к Магистру, наобещать местным задирам самое нелестное будущее и унизиться перед графским сыном. Правда, сам Дар произошедшее унижением отнюдь не считает, хотя Люсьен Шлюмберже-Фуко и не удостоил его ответом на протяжении того получаса, что Дар провёл за его столом в попытках разговорить. По скромному мнению Танэ, куда более плодотворный диалог можно было бы построить со стеной. — Список предметов, которые ты выбрал для изучения, не имеет никакой последовательной логики, — сухо замечает она, просматривая бумаги, над которыми Дар с Келвином корпели после обеда. Строго говоря, ей было бы абсолютно плевать, где будет просиживать свои штаны Дар, но как смотрительнице ей придётся сопровождать его на каждую лекцию. С куда большим удовольствием она бы послушала курс «Преобразовательной гематологии» или поупражнялась в бесконтактном целительстве, но нет, ей придётся киснуть на «Фигуративном живописании», потому что Дар подумал, что это как-то связано с обнажённым позированием, и на «Гомологии в трансцедентальных искусствах» по не менее компрометирующим причинам. — Продвинутую алхимию ты, к слову, и вовсе не потянешь — этот курс рассчитан на выпускников. — Неважно, — отмахивается Дар. — Келвин упомянул, что там будет Люсьен, так что это хороший шанс подобраться к нему поближе. — Эштенари сказал… — А ещё он сказал, что будущее — это не точная наука. И если он видел в моём будущем этого красавчика, я должен выяснить, почему. — Разве не этот «красавчик», по твоим словам, убил своего брата?.. — Все мы не без греха, — Дар пожимает плечами — и это целый спектакль. То, как двигаются его руки при этом, как он томно приподнимает подбородок, демонстрируя шею и ключицы. Танэ знает о выверенных движениях достаточно, чтобы примерно предположить, сколько часов перед зеркалом он провёл, репетируя. Дару, впрочем, не нужны лишние причины, чтобы торчать перед зеркалом. Даже Нарцисса бы уже стошнило в реку от вида собственного отражения — а Дар бы ничего, смотрел бы да смотрел. — Честно говоря, это даже делает его интереснее. И горячее. Танэ не уверена, что такую ледышку, как Люсьен, что-то способно сделать горячим. Или тёплым. Или хотя бы комнатной температуры. Если закинуть его в раскалённую печь, она покроется инеем. — Нет, ты вообще видела его? — продолжает Дар. За последние пару часов Танэ выслушала о Люсьене Шлюмберже-Фуко столько, что могла бы стать его биографом, если бы это не сулило верную смерть от ревнивого ухажёра. — На такого и у мёртвого встанет. А эти перчатки?.. Мне покоя не даёт, насколько прекрасны, должно быть, его пальцы, раз их приходится прятать от чужих глаз. И ты заметила, как он выбирал еду? Клянусь, он ложил на свою тарелку только красное: клубнику, яблоки, буженину с клюквенным соусом… Человек-загадка. Разгадка. Ответ на все вопросы. «Клал», — мысленно поправляет Танэ, но решает не сотрясать воздух почём зря: когда так делала Огата, Дар пропускал её слова мимо ушей. — Тебе пора спать, — вместо этого говорит она, хотя мысль о том, чтобы уйти в свою комнату, кажется слегка… волнующей. Смотрителям не престало бояться, и уж тем более им не престало бояться спать в одиночестве, но за последние двадцать два года это будет впервые, когда рядом не будет слышно размеренного дыхания Эштенари. Они всегда засыпали в одной постели, и Танэ уверена, что первые несколько ночей промучается без сна. Впрочем, ей хотя бы не придётся делить кровать с Даром — он, кажется, и не слышал о понятии личных границ. — Ещё даже полуночи нет, — Дар снова меняет позу — вечно он извивается — и начинает раскладывать на одеяле пасьянс. Карты мелькают и шелестят в его ловких пальцах. — Сон до полуночи самый крепкий, — добавляет он так, словно это что-то плохое, и Танэ невольно задумывается о том, как должна сложиться жизнь человека, чтобы он опасался крепкого сна. Большую часть времени Дар ведёт себя как капризный избалованный ребёнок, но Танэ слишком хорошо помнит нищенскую каморку его сестры, чтобы купиться на этот фарс. Иногда ей любопытно, что скрывается за всеми этими драматичными причитаниями и насколько сильно вросла в него маска мадам Дарианны, если он не может отодрать её от лица даже здесь, в Академии. В первые дни Танэ казалось, что это и не маска вовсе, что Дар просто… такой. Жеманный и вульгарный в худшем из сочетаний. Но Танэ — смотрительница. Она умеет смотреть. И иногда, если рядом нет никого, кого можно назвать «золотком», в Даре сквозит нечто, не вписывающееся в обольстительный образ. То, как порой он широко разводит колени, — ни одна дама не позволила бы себе такой позы. То, как он бреется по утрам, — чёткими короткими движениями, напрочь лишёнными грации. То, как он неэлегантно зевает в кулак, если никто не видит, — в отличие от шоу, которое он устраивает для чужих глаз: напряжённая ладошка, взмах ресниц, кончик языка, скользящий по губам после. Как, переодеваясь, он хрустит шеей, разминая позвонки. Как стягивает волосы на макушке, если некому ими любоваться. Как ковыряет в зубах накладными ногтями, без которых его пальцы вмиг лишаются изящества и из «тонких» становятся в лучшем случае «костлявыми». Иногда Танэ будто бы видит швы, по которым он себя перекроил, и гадает: зачем?.. Она прожила в женском теле достаточно, чтобы знать: отсутствие члена между ног отнюдь не упрощает задачу. Чтобы добиться того же, что и мужчины, ей всегда приходилось прикладывать вдвое, а то и втрое больше усилий. Чтобы быть услышанной. Чтобы быть воспринятой всерьёз. А Дар так просто отказывается от привилегий, и ради чего?.. Вряд ли его показная женственность хоть раз облегчила ему жизнь. — Почему ты это делаешь? — спрашивает она, не выдержав. — Вся это твоя… — она неловко машет руками вокруг своего лица и корчит гримасу. — М? — тянет он, не отрываясь от карт. Танэ не знает, как объяснить. Сейчас ей не хватает слов — с Эштенари они были не нужны. Он всегда понимал её с полужеста, полувзгляда. — Зачем ты изображаешь из себя кого-то? Он улыбается, и Танэ понятия не имеет, что значит эта улыбка. — Разве твой оракул не за это мне платит? Нет. Явно не за это. — Тебе необязательно быть мадам Дарианной, чтобы играть роль ясновидящего. — Я пока в поисках персонажа. Проба перьев, — он отмахивается, мол, не вам, филистерам, судить чужой гений. Танэ вполне уверена, что правильно говорить «проба пера», но, глядя на расфуфыренную одёжку своего подопечного, решает, что «перья» подходят лучше. — Знаешь, — замечает она угрюмо, — ты мог бы попробовать быть собой. Вряд ли будет хуже. Серьёзно, хуже быть попросту не может. Таких куртуазных оракулов свет ещё не видывал. Танэ ждёт ответа в духе: «Если я буду собой, тебе придётся отваживать поклонников от моих покоев денно и нощно». Или, напротив, нечто уничижительное, вроде: «Никто не хочет быть мной, даже я», потому что в Даре каким-то образом сочетаются непомерное самолюбование с жёсткой критикой по отношению к себе. Но он лишь говорит: — Да ну. Это скучно. Его тон лишён обычного тягучего лоска и глянца, и Танэ понимает, что на этом тема закрыта. Может, она ошиблась (что-то новенькое), и в Даре нет никакой глубины. Он просто привык лгать ради лжи, и если бы он был искусником, то практиковал бы враньё как дисциплину. Потому что в правде нет ни эстетики, ни интереса. Потому что, если смыть с него всю красочную ложь, под ней останется пустой холст, а Дар понятия не имеет, что на нём рисовать. Он, видит Творец, отнюдь не художник. — Я спать, — коротко отчитывается Танэ. Её мысли не привыкли вращаться вокруг кого-то, помимо оракула, но если в случае с Эштенари это напоминает то, как планеты кружатся вокруг Солнца, то с Даром всё иначе. Мысли о Даре вращаются, как адская карусель на дешёвой ярмарке. — Сладких снов, золотко, — пропевает он, и из-за тёплого блеска в карих глаза ей даже кажется, что пожелание искренно. Точно так же Дар смотрит на своих племянников и совершенно иначе, с фальшивым театральным обожанием — на Люсьена. Танэ недолго мнётся у двери, но всё-таки расщедривается на ущербное: — И тебе. Ей даже почти начинает казаться, что они смогут ужиться, но тут Дар драматично хватается за сердце и скатывается с кровати. — Ты способна на любезности! Бог ты мой, какое чарующее красноречие! Может, тебе стоит написать книгу? Поэтический сборник? Словарь? Он продолжает нести какую-то чушь с усердием курицы-наседки, но Танэ обрубает его словоблудие хлопком двери. Нет. Они определённо не уживутся.