Практическое искусство лицедейства и ясновидения

Люсьен стоит у готового к отправлению экипажа, сжимая трость обеими руками и сосредоточенно глядя на Дара. Его брови с беспокойством хмурятся, будто сама эмоция изматывает его — что уж говорить о необходимости выражать её лицом. В его светлых-светлых, будто выцветших на солнце глазах стоит вопрос: «Ты уверен, что не хочешь поехать со мной?» Но он молчит, потому что Дар уже трижды заверял его в том, что хочет остаться. За выходные, проведённые в замке, Люсьен показал Дару каждый закуток места, в котором он родился и вырос. Поместье, как и все Шнорфафлюмы, осталось холодно к Дару. Холодно, закрыто, враждебно. Тумбочки норовили стукнуть его побольнее под колено или в уязвимый мизинец, огонь в каминах презрительно скукоживался, стоило Дару подобраться к нему, а ковры сворачивались складками, ставя ему подножки. Даже слуги и те избегали его, что было особенно обидно, учитывая, что с ними у Дара было куда больше общего, чем с хозяевами. Что до графини, так её и вовсе застать не удалось. Люсьен навещал матушку в её покоях, но к гостю мадам Фуко спуститься не соизволила. Дар уважал её надменную строптивость — отказать в гостеприимстве самому великому оракулу… На эго этой женщины можно было бы взлететь, как на воздушном шаре, до того оно было раздутым. Впрочем, Дар не слишком-то жалел о несостоявшемся знакомстве: что-то подсказывало ему, что графиня не воспылает к нему тёплыми чувствами. Сама мысль о том, чтобы терпеть неприязнь ещё одного человека в этом доме, казалась невыносимой. То есть… Почему они так не любят его, эти Шлаколаки?.. Дар уверен: сам Сатана не смог бы его возненавидеть, познакомься они поближе. Два дня в Аду, и они с Люцифером сидели бы в булькающем котле, потягивая кровь девственниц и обсуждая свежие сплетни. «Гюстав Шлюмберже-Фуко? — фыркнул бы дьявол. — Нет, его я в Преисподнюю не пущу. Не-а». Но и в рай он не попадёт, не правда ли? Что ж, так и становятся бессмертными. Ничего другого не остаётся, когда никто не готов терпеть твою компанию в ближайшую вечность. Дар согласился на пробную версию этой пытки, но только во имя науки: ему нужно проверить теорию. Рабочее название: «Об эффекте Шлюмбинарности Фукоидов». Эффект этот заключается в том, что два физических тела, приближаясь друг к другу, непременно отталкиваются, если одно тело зовут Даром, а другое не имеет никакого вкуса. — Я постараюсь приехать на следующие выходные, — говорит Люсьен. Дар умилённо улыбается: прощание становится всё драматичнее и драматичнее, будто Люсьен оставляет его гнить в тюрьме, а не у себя дома. Будто он провожает его на фронт. Дар, конечно, и впрямь планирует кое-какие боевые действия… — Езжай давай, горюшко моё, — торопит он, подталкивая Люсьена к экипажу. — И передавай привет Танэ! Наконец Люсьен садится в карету и позволяет кучеру дёрнуть поводья и увезти себя из места, которому так же не идёт звание «дома», как не идёт таинственной графине титул «матушки». Эти мещанские словечки попросту не сочетаются с их аристократичным стилем. Не будешь ведь вязать любимый шерстяной шарф поверх фрака, каким бы уютным он ни был. Дар провожает экипаж взглядом, пока он не скрывается за скалистыми изгибами Хребта, и разворачивается лицом к замку, упирая руки в боки. Ну что ж. Время вооружаться обаянием и начинать осаду. Затачивать язык, чтобы был поострее. Начищать взгляд, чтобы блестел и сверкал. Полировать улыбку и покорять неприступные стены.

***

На то, чтобы найти Гюстава среди сотни комнат, у Дара уходит целый час. Под конец поисков он начинает всерьёз рассматривать вариант с хлебными крошками, чтобы не заблудиться, но неуловимая прислуга Ни-сюр-ле-Роше наверняка приберёт его бардак, стоит Дару скрыться за поворотом. Проверив конюшни, библиотеку, винный погреб, четыре кабинета, восемь гостиных, три обеденные, пустой и тёмный бальный зал, бильярдную, галерею, комнату искусств и помещение для фехтования, Дар находит хозяина замка в причудливо обставленных покоях на самом верху западной башни. Вся мебель здесь выглядит несуразно, гротескно: кресло, выплавленное из рыцарских доспехов; стол, который вместо ножек держат на своих плечах четверо атлантов; книжный шкаф, сложенный из самих книг; трюмо с человеческими голенями и ступнями; глобус в парике и с криво нарисованным лицом; оленьи рога на стене, увешанные шейными платками и галстуками. Гюстав сидит за столом и неспешно выводит какие-то строки на бумаге. Когда Дар заходит, звеня браслетами и постукивая ногтями по дверному косяку в качестве предупреждения, он даже не поднимает на него взгляд. Его безразличие такое густое, что его можно черпать ложкой. Им можно украшать праздничный торт: «Поздравляю! Мне на тебя плевать!» Дар решает не ждать, пока на него обратят внимание (люди столько не живут), и садится прямиком на столешницу, чтобы игнорировать его было попросту невозможно. — Это ваша комната, мсье? — тянет он, накручивая на палец локон. — Это мой замок. Все комнаты здесь мои, — отвечает Гюстав. Лишь дописав своё письмо до конца, сложив его в конверт и придавив сургуч фамильной печаткой, он поднимает на Дара насмешливый взгляд. — Может, оставишь уже любезности? Я тебе не господин, оракул. «А я тебе не оракул, и мы оба это понимаем», — думает Дар, но лишь возвращает Гюставу очаровательную улыбку. Гюстав очарованным не выглядит. — Зачем ты пригласил меня сюда? — Дар подтягивает одну ногу, оставляя вторую свисать с края стола, и соблазнительно прогибается в пояснице. Он внимательно ищет во взгляде Гюстава хоть каплю желания, но там плещется лишь скука. Этой скуки там так много — целый океан, бороздить да не выбороздить. — Забавы ради, — пожимает он плечами. Это кажется Дару расточительством: использовать такие плечи для столь небрежных жестов. — И как? Забавно тебе? — Весьма, — хмыкает Гюстав. — Бурлеск с выездом на дом — это очень даже забавно. Я всё жду, когда ты совсем отчаешься и начнёшь передо мной раздеваться. — Тебе бы этого хотелось? — Дар прикусывает губу, томно обмахиваясь веером, который уже успел выудить из рукава. Он знает, что старается слишком сильно, слишком явно, и это унизительно, но он не привык принимать отказы — у него не было практики. — В наготе нет ничего любопытного, — Гюстав откидывается в кресле и складывает руки на груди. Дар раздражённо ёрзает на столе, с трудом отрывая взгляд от этих его рук. Рукава рубашки Гюстава закатаны по локоть, и сквозь оголённую кожу проступают набухшие вены, крупные и живые, как змейки. Может, это они и есть. Может, тело Гюстава — тот ещё гадюшник, и если вскрыть его, из раны вместо крови вытекут ужи да полозы. Ядовитые. Скользкие. — Но раз уж тебе так неймётся… Он вдруг встаёт одним плавным рывком и обходит стол, оказываясь рядом с Даром. Когда Гюстав лениво подбирает его ладонь, словно какую-то незначительную безделушку, Дар замирает, смакуя торжество. Вот она, победа. Парад с салютами, пушечный залп, цветы на могиле павшего достоинства. Покойся с миром, твоя жертва не была напрасной. Гюстав вертит его кисть, будто примеряясь к чему-то, а потом принимается один за одним стягивать с пальцев кольца. Закончив с одной рукой, он берётся за вторую, избавляя её от бесчисленных браслетов, как от шелухи. Интимности в этом процессе не больше, чем в чистке картошки. Методичные движения. Ни нетерпения, ни увлечённости. — Что ты делаешь? — Дар неуютно сжимает пальцы, слишком лёгкие без всех побрякушек. — Снимаю с тебя костюм вульгарной кокетки, — говорит Гюстав, поддевая цепочку с медальоном Эша. — А теперь… Снимаю с тебя костюм оракула. Праздничный банкет в голове Дара сворачивается, настороженно притихая, как толпа пьяных студентов, услышавшая в коридоре общежития тяжёлую поступь коменданта. Гюстав расстёгивает перламутровые пуговицы цветастой рубашки Дара, разводит полы и стягивает её с плеч, отбрасывая куда-то в сторону. В том, как он это делает, нет ничего эротичного: Лета и та, должно быть, с большим энтузиазмом избавляет трупы от мешающейся одежды. Наверняка она распаковывает их, как рождественские подарки, с зудящим под кожей предвкушением. Гюстав же раздевает его, как заключённого на досмотре, очередного из бесконечной вереницы узников, мечтая о конце смены и остывшем ужине. Даже снимая с Дара штаны, он не меняется в лице. Оставшись в одном исподнем, Дар призывно разводит колени, игриво смеясь: — Ой-вэй, знала бы моя мать, что в итоге я раздвину ноги перед Шлюмбалдуем-Фига!.. — Она бы отправила тебя в монастырь? — спрашивает Гюстав, отворачиваясь и направляясь к громоздкому шкафу, резные створки которого изображают какую-то битву: объёмные фигуры корчатся в агонии, в месиве из лошадей, оружия и конечностей. — Она заставила бы меня надеть своё лучшее бельё, — фыркает Дар, наблюдая, как Гюстав передвигает вешалки и один за одним извлекает из шкафа роскошные наряды, кидая их на стол. — Да это вроде тоже ничего, — обернувшись через плечо, подмечает он. — Если оно тебе так нравится, я могу и вовсе его не снимать… — Дельная мысль, — хмыкает он, и Дар обиженно поджимает губы. Он всё ещё не хочет его. Даже теперь, когда он раздет, когда всё его тело выставлено напоказ. — Выбери то, что тебе по нраву. Дар проводит пальцами по дорогим тканям, сваленным небрежной кучей. Это Гюстав так за ним ухаживает?.. Если так, то выходит у него не очень. Дар себя ухоженным совсем не чувствует. Покопавшись в предложенных нарядах, он выбирает шёлковую рубашку нежного персикового оттенка, расшитую золотистыми цветами и блестящими бусинами, брюки в тон и изящно приталенный камзол с рюшками и позументами. — Это, — говорит он. Не совсем его стиль: он предпочитает лёгкие свободные ткани, струящиеся на нём, а не обтягивающие фигуру. Но он знает, что в таком наряде будет выглядеть притягательно, богато и броско. — Я сказал выбрать то, что по нраву тебе, — Гюстав чуть качает головой, отчитывая Дара, словно мальчишку: «Нет, я не злюсь. Я просто разочарован». — Тебе. А не то, что, как ты думаешь, понравится другим. Или ты забыл свои собственные вкусы? Так любишь, когда тобой любуются? Дар, уже успевший натянуть штаны и наполовину влезший в рубашку, поднимает на него озадаченный взгляд. И задача эта ему совсем не нравится. Он, вообще-то, пришёл соблазнять Гюстава, а не дурацкие ребусы разгадывать. — Что бы ты надел, если бы никто не смотрел? — продолжает допрос Гюстав. Может, это и не допрос вовсе. Может, это анатомический театр. «А вот так, господа зрители, выглядит человеческий желудок: как видите, никаких бабочек в нём нет — ни живых, ни мёртвых. Впрочем, денёк-другой, и в нём заведутся черви». — Если никто не смотрит, зачем мне вообще одеваться? Ходил бы в чём мать родила, наслаждался бы бризом, ласкающим кожу, — он вызывающе медленно проводит рукой по своим ключицам, откидывая голову, чтобы продемонстрировать изгиб шеи. — Значит, ты одеваешься для других. И раздеваешься для других. Что же ты тогда делаешь для себя? — Может, ничего, — Дар с вызовом смотрит Гюставу в глаза, дерзко вздёргивая подбородок. — Может, такой вот я альтруист. — Ты жалок, — в голосе Гюстава ни запала ненависти, ни холода презрения, ни удовольствия насмешки. Дар привык иметь дело с чувствами, но вот что делать с бесчувствием, он не имеет ни малейшего понятия, и оно едкой кислотой прожигает его кожу, отравляет кровь, впитывается в кости. — А ты… А ты грубиян! — он гримасничает, со стервозной ужимкой воротя нос и бросая в Гюстава первую попавшуюся под руку тряпицу. Он даже вскакивает со стола, чтобы оскорбиться как следует и уйти, хлопнув дверью, но граф вдруг подаётся вперёд и жёстко перехватывает его подбородок холодными пальцами, разворачивая к себе. — Нет, — говорит он, и в одном слове столько тяжести, что оно могло бы иметь собственную гравитацию, могло бы стать небесным телом и заставить все планеты в ближайшей галактике вертеться вокруг себя. — Мне неинтересно смотреть на твои кривляния. Дар смеётся: ломано, трескуче. Его смех можно пускать на растопку вместо бересты и ветоши — вот до чего он сухой. — Развлекать тебя не нанимался, — цедит он, воинственно встречаясь с Гюставом взглядом. Это нечестный бой. Это как с ножом идти на перестрелку, как с мечом наголо выступать против мельниц. Это как стрелы пускать в болото, вот только ни лягушек, ни принцев в камышах не будет. Только вязкая, смертоносная топь. — А по-моему, развлечение других — единственное, что заставляет тебя вставать с постели, — отвечает Гюстав. Его пальцы так сильно давят на щёки Дара, будто он хочет вылепить в его лице ещё одну пару ямочек. — И единственное, на что крепятся все твои маски. — На меня хотя бы налезают маски. Твоё же раздутое уродливое самомнение и парусом не прикрыть, — с наждачной ласковостью произносит Дар. Слова слетают с его языка хлёстко и резко, совсем не так, как он привык. Обычно он предпочитает раскладывать их, как карты, ловко, но вдумчиво. Он привык стелить фразы мягчайшей постелью. Он привык украшать ими беседу, лить их сладким вином, угощать ими собеседника с томливой любезностью, как рабыни угощают хозяев спелыми фруктами, не оставляя сомнений в том, кто с чьих рук здесь ест. — Давай, злись на меня, — подначивает Гюстав. Его лицо так близко к лицу Дара, что тот может почувствовать терпкий запах его парфюма, может разглядеть светлые волоски в его короткой бороде, может даже сосчитать веснушки на носу и щеках, которые прежде не замечал. Они несколько выбивают его из колеи, эти бледные веснушки — слишком ребяческие для такого лица. В них сложно поверить: разве стал бы кто-то, даже солнце, целовать такого, как Гюстав? Нет, в такую рожу только плюнуть и хочется. — Не пытайся понравиться мне хотя бы секунду, не пытайся впечатлить меня своим острым языком, не пытайся соблазнить этими вульгарными жеманностями, — продолжает он. — Что такого случится, если ты перестанешь пытаться привлечь меня, а? Что произойдёт, если появится единственный человек, которому ты ни капельки не интересен, ничуть не симпатичен? Посмотри на меня, ну же. Посмотри, насколько мне на тебя плевать. Дар ведёт головой в сторону, и Гюстав чуть расслабляет пальцы, но не разжимает их, медленно очерчивая линию подбородка, с силой проводя по губам, размазывая их форму, вдавливая их в зубы. Дар клацает челюстями и отпихивает от себя его руку. Всё. Достал. — Ты мне тоже не нравишься, знаешь ли, — фыркает он, брезгливо кривясь. Это не то избалованное, искусно вылепленное выражение, которое он придаёт своему лицу для публики, когда видит насекомое и позволяет какому-нибудь герою-любовнику избавить его от мерзкой напасти, хотя наедине бы прекрасно справился и сам. На этот раз он корчится по-настоящему, не думая о том, как неприглядно при этом сминаются его черты. Потому что это правда: Гюстав ему не нравится. Никогда не нравился. Но идея того, чтобы не нравиться ему в ответ, казалась невыносимой. Теперь же Дар знает: он прекрасно проживёт и без симпатии этого ублюдка. Более того, это награда — не нравиться ему. Грёбанное гран-при. — И славно, — усмехается Гюстав. — Если бы я тебе нравился, ты бы ни за что не позволил мне заглянуть под маску. — Что ж ты заладил со своими масками? — Дар раздражённо цыкает, застёгивая рубашку, о которой совсем позабыл. — Нет там под ними ничего. — Ничего — самая интересная концепция в мире. Всё я уже видел, — в голосе Гюстава снова полнейший штиль, будто только что слова не вздымались волнами и не бились с шипением о грудь Дара. — А вот ничего… — он задумчиво всматривается в лицо напротив, и впервые в его взгляде есть что-то кроме скуки. Угли его зрачков алчно раскаляются. Насыщенно артикулируя каждый звук, он произносит: — Ничего. Покажи мне. Дар сгребает со стола свои цацки, распихивая их по карманам — настроения надевать их обратно совершенно нет. Ему незачем сверкать сейчас. «Покажи мне». Он думает о том, что мог бы показать Гюставу. Мог бы вновь обнажиться перед ним, мог бы развернуть ладони, растопырить пальцы, чтобы все его мозоли были видны — несходящие волдыри рабочего класса. Мог бы разуться, позволяя увидеть чёрствые ступни от босого детства. Мог бы закатать рукава и показать ожоги на запястьях, обычно скрытые браслетами — ровные белёсые линии, оставленные чугунными листами за полгода, что он проработал на заводе. Мог бы собрать волосы в пучок, чтобы они не скрывали его слишком оттопыренные уши, которых он всегда стеснялся и которые мама всегда советовала ему завешивать волосами. Мог бы оттянуть щёку, демонстрируя дырку на месте второго левого моляра, который ему выбили в пятнадцать. Он мог бы снять с себя всё кокетство, слой за слоем, образ за образом смыть весь грим, что когда-либо наносил: умные словечки, что он нахватал у Огги; завлекающую пикантность, которую перенял у матери; театральную драматичность, которую выдрессировал перед зеркалом; лёгкую игривость, которой научился у куртизанок в доках; циничную услужливость, воспитанную «Кубками»; притворное смирение низшего класса. Он мог бы вытравить из своего смеха весь флирт и всю фальшь. Он мог бы раздеть свою дерзость догола, оставляя её наглое упрямство не прикрытым обольстительным флёром. Он мог бы стать простым и грубым, холщовым, безыскусным. Он мог бы встать перед Гюставом как есть, совсем без всего — даже без личности. Мог бы. Но Дар вдруг понимает, что… не хочет. Совершенно не хочет впечатлять этого человека своей искренностью, своей открытостью и готовностью к разговору. И, о!.. О, это чувство! Хмельное, осоловелое чувство свободы. Дар усмехается — коротко, жёстко, сыро. Скалится зверем и произносит, не обтёсывая голос, не полируя слова до блеска. — Знаешь, что? Иди-ка ты нахер, золотко. Никогда прежде он не произносил «золотко» с такой хамской топорностью. Никогда прежде его «золотко» не звучало как «мудила». Гюстав смеётся, упиваясь своей победой. Он доволен, он так доволен… И Дару — о, чудо, — абсолютно на это плевать.