Практическое искусство лицедейства и ясновидения

К воротам поместья дилижанс добирается к обеду, и, судя по тому, как слуга без вопросов встречает извозчика, их приезд был ожидаем. Люсьен остаток дороги проводит в молчании, и Дар опасается, как бы это молчание не превратилось в пожизненный обет, потому что запас слов графёнок явно исчерпал на годы вперёд. Дар и понятия не имел, что он способен на такой долгий монолог, и что рассказ его выйдет таким складным и плавным. Ему кажется, что он забросил удочку в тихий омут, а когда потянул за леску, вытащил оттуда сотню чертей, затерянное сокровище и чемодан детских травм в придачу. Когда конюх выпрягает и уводит лошадей, Дар не может не думать о Триумфе — коне из своих ребяческих фантазий. Коне, которого у него никогда не было и жизнью которого одному мальчишке пришлось расплатиться за свою ошибку. И этот мальчишка теперь ждёт его где-то в стенах своего родового имения. Слово «имение», вообще говоря, совсем не подходит Ни-сюр-ле-Роше с его уходящими ввысь башнями, неприветливыми пиками, узкими разрезами окон, потому что «иметь» нечто настолько спесивое и необузданное кажется неправильным. Замок стоит среди гор в одиночестве — гордом и тщеславном, и выглядит одновременно слишком изящным для скал вокруг и слишком громоздким для человеческого жилища. Дар пытается представить, каково было бы вырасти здесь, и не может вписать уют кроватей в холодную строгость стен, не может услышать детский смех в саду, созданном исключительно для любования. Фамильный замок графов можно разместить на обложке романа о привидениях, но даже им, должно быть, было бы слишком неуютно влачить своё существование в здешних коридорах. Интересно, о чём думали архитекторы, создавая чертёж этой громадины? Каков был заказ? «Постройте дом так, как будто бы это не дом, а кладбище. Как будто бы это гильотина. Как будто бы это органная музыка в опустевшей церкви. Как будто бы это гриф-падальщик, терзающий труп в ущелье. Как будто бы это лес, в который сироток отводят умирать». Глядя на Ни-сюр-ле-Роше, несложно догадаться, почему у семейки, живущей здесь, не всё в порядке с головами. Тут любой бы умом тронулся: удивительно ещё, что Люсьен вырос таким порядочным молодым человеком. Следуя за Люсьеном к входной двери, Дар ловит себя на мысли, что почему-то ждал, что Гюстав встретит их прямо с порога, но, конечно же, хозяину не престало выходить к гостям собственной персоной. Дверь им открывает дворецкий — мужчина лет сорока, рано поседевший и облысевший, он глядит на младшего сына графа так, будто к его ногам прибилась вшивая дворняжка. На Дара — великого оракула — он и вовсе не смотрит. — Господа устали с дороги? — спрашивает он, неохотно прокручивая слова сквозь мясорубку своей глотки. Вопрос звучит из его уст обвинением, нападением. — Монсеньор велел проводить вас в приготовленные покои. Как только господа переоденутся к обеду, монсеньор ожидает их в бирюзовой гостиной. Люсьен кивает. — Матушка почтит нас своим присутствием? — Графиня изволит отдыхать, — сухо отвечает дворецкий. После просторных холлов Академии, залитых светом и наполненных гулким эхом, коридоры замка кажутся Дару особенно узкими, низкими и давящими. Даже гостиные, мимо которых ведёт их подоспевший лакей, смотрятся до странного удушливо: в них слишком много мебели — старинной и громоздкой, слишком много картин, ковров, ваз, скульптур. Комнаты, двери которых не закрыты, похожи на антикварные лавки, от пола до потолка забитые товарами. Если на глаза попадается шкаф — он пухнет от книг, которые едва не падают с полок. Если встречается стол — он завален бумагами, причудливыми пресс-папье, заставлен светильниками, статуэтками, сервизами. На каждом диване столько расшитых драгоценностями подушек, что некуда и сесть. Дорогая обшивка стен и вовсе ни к чему — ни дюйма жаккарда не видно из-за массивных резных рам с бесконечными пейзажами, портретами и натюрмортами. К третьему этажу у Дара глаза устают от разнообразия роскоши, хочется ослепнуть, просто чтобы отдохнуть, чтобы хоть на минуту избавиться от чувства, будто каждая комната кричит во всю глотку — и это крик ужаса, крик предсмертной агонии от перенасыщения. Если бы граф решил распродать имущество, на одну инвентаризацию ушли бы годы. Если бы в замок пробрались воры, они бы заплутали, дом взял бы их измором и в конце концов поглотил бы их без остатка, вписав в интерьер. От всех этих богатств любого начнёт подташнивать, и Дар гадает, как здешних слуг ещё не рвёт на каждом шагу золотом и самоцветами. Сам он уже чувствует, как в горло комом забивается велюр и бархат, а ведь он всегда считал, что нельзя быть чересчур богатым. Оказывается, очень даже можно. — Ваши покои здесь, господин оракул, — лакей учтиво кланяется, избегая смотреть Дару в лицо и, уточнив, нужна ли его помощь, торопливо уходит. Люсьен уж было тоже собирается уйти и оставить гостя одного-одинёшенька, но Дар хватает его за локоть. — Погоди-погоди, золотко моё, — тараторит он. — Сначала пообещай, что зайдёшь за мной перед обедом, потому что иначе я в жизни не найду дороги назад. Клянусь, если бы Тесею пришлось искать минотавра здесь, ни одна нить его бы не спасла. Будь я на его месте, плюнул бы на Ариадну и пошёл бы в храм молиться за здоровье быкоголового бедняги. Люсьен оглядывается по сторонам, будто и впрямь не понимает, что такого ужасного Дар нашёл в его отчем доме. — Я за тобой зайду, — говорит он. Не слишком-то успокоенный этим обещанием, Дар всё же отпускает его и заходит в покои, которые ему приготовили. Комната эта на первый взгляд кажется самой обычной (если вы, конечно, привыкли ощущать себя проглоченным китом с пристрастием к старинной мебели), но чем дольше Дар приглядывается, тем отчётливее понимает: это место не создано для жизни. Вот смерть он может представить здесь вполне легко: умирающего старца на высокой кровати с тяжёлым балдахином, отпевающего его священника, толпу лекарей, ждущих своей казни, стайку фальшиво хнычущих наследников. Но жить здесь кажется чем-то противоестественным. Дубовая мебель, хоть и начищена до блеска, явно никогда не использовалась, и, проводя пальцами по резным створкам шкафа, Дар чувствует его девственный трепет. Оконная рама наглухо забита. Свечи в канделябре новые, без восковых потёков. Скучные картины не обласканы взглядами. Лезвие канцелярского ножа на столе не вскрывало ни одно письмо. Интересно, сколько ещё здесь таких комнат? Необжитых, пустых, бесхозных? Какая бездарная расточительность… Дар неодобрительно цыкает, прохаживаясь по комнате и приветствуя каждую вещь в ней лёгким касанием. Ему жалко их — ненужных и нелюбимых, он бы с удовольствием забрал все эти сокровища себе, холил и лелеял, пока смерть (или ломбард) не разлучила бы их, как уставших друг от друга любовников. Но даже мысль о том, чтобы что-то вынести из этого дома, отзывается в груди липким суеверным страхом. Это что-то хтоническое, древнее, как сказки: смотри, но не трогай. Попробуешь украсть — волшебство разрушится, и злые силы ополчатся на несчастного вора, и сокровищница Али-бабы разверзнется, как пучина ада, и поглотит целиком. Не подавится. — Ладненько, — произносит Дар, просто чтобы услышать свой голос и не потерять себя здесь. — И что же принято надевать к обеду у графа?.. Он открывает свой чемодан, перебирая одежду, что взял с собой, но она кажется ему блеклой и унылой, хотя любой в нижнем городе назвал бы его стиль вычурным. Шёлк, на который в доках пускали слюни и провожали завистливым взглядами, смотрится здесь дешёвой тряпкой, отражаясь в серебряном зеркале. Дар примеряет любимую рубашку с цветочным узором и тут же сливается с обоями, натягивает вельветовый жилет — и теряется на фоне дивана. В серой бедности нижнего города Дар блистал. В пышном изобилии Ни-сюр-ле-Роше он проигрывает даже кушетке. В конце концов он решает, что своими нарядами здесь никого впечатлить не получится, а потому ставку придётся делать на то, чего в этом замке недостаёт: наготу. Он надевает свою самую тонкую, самую прозрачную рубашку из лёгкой газовой ткани и просторные шаровары, струящиеся ниже колена и плотно облегающие голени, на которые Дар защёлкивает парочку браслетов. В таком виде в старинном замке он будет походить на пленную наложницу, но наложницу очень и очень дорогую. Он пробует избавиться от части украшений, но без подвесок, серёг и колец чувствует себя незащищённым, слишком уязвимым, так что, подумав, возвращает их на места. Дожидаясь Люсьена, он вплетает в волосы золотистые нити, подводит глаза на восточный манер, любуется собой в зеркале, вертясь перед ним и заигрывая с собственным отражением. Он практикует самую обольстительную из своих улыбок, касаясь пальцами ямочек на щеках, хлопает ресницами, кокетливо взмахивает веером и смеётся, будто только что услышал лучшую шутку в своей жизни. За этим делом его и застаёт Люсьен, озадаченно застывая в дверях. Если он и переоделся, то перемену отследить невозможно: всё тот же белый цвет, строгие линии, ничего лишнего. — Ну? — Дар крутится перед ним, поправляет волосы, звенит украшениями. — Здесь ты должен сказать, как я прекрасно выгляжу, золотко. Люсьен не меняется в лице и молча выходит в коридор. — Ой-вэй, господин хороший, неужели обеднеешь от парочки комплиментов? — причитает Дар, нагоняя его. — Честно-честно, это не измена, если говорить только правду! Я тебе ничуть не нравлюсь? Разве я не красив, а, Люсьен? Тот кидает на Дара короткий взгляд и поджимает губы. — Сердце мне разбиваешь! Ах, если бы меня объяло пламенем, ты бы и ширинку для меня не расстегнул, не правда ли? — Глупость какая, — прохладно отзывается Люсьен. — Прекрати нести ерунду. — Я несу не ерунду, я несу на себе тяжкое бремя: быть таким хорошеньким — страшная участь, если этого никто не ценит, — Дар капризно надувает губы. — Каждый из нас влачит свой крест, — доносится сзади насмешливый голос, и Дар оборачивается, только сейчас подмечая мужчину, прислонившегося к косяку одной из дверей. В его руках небрежно раскрытая книга и он, не отрывая от неё глаз, облизывает палец, чтобы перевернуть страницу. Дару всегда казалось, что так делают только старушки да библиотекари, но каким-то образом Гюставу удаётся вывернуть этот жест самым бесстыжим образом. — А вы какой крест влачите, мсье? — участливо интересуется Дар. — Спина небось надрывается от веса богатств, которые и сотне смертных за всю жизнь не потратить. — Чтобы тратить, большого ума не надо, — хмыкает Гюстав, присоединяясь к процессии, но продолжая читать на ходу. «Что это за тактика такая?» — раздражённо думает Дар. Так уж хочется продемонстрировать свою начитанность? Или это авторитарные замашки, призванные указать простым людям на их место? — Чтобы родиться с золотой ложкой во рту, гением тоже быть необязательно, — любезнейшим образом отзывается Дар. — Лучше с ложкой во рту, чем с шилом в заднице, — улыбается Гюстав. У него мерзкая улыбка, неправильная и кривая: она скашивается на один бок, будто улыбаться нормально ему лень, будто никто не достоин его полноценных усилий. Пользуясь тем, что взгляд Гюстава всё ещё блуждает по страницам книги, Дар оглядывает его с головы до пят. Одет он просто — так просто, как могут позволить себе одеваться лишь богачи у себя дома. Тёмные тона выгодно подчёркивают его фигуру, каждый шов на своём месте, будто наряд не просто сделан на заказ, но и сшит прямо на его теле. Дорогая ткань прилегает к коже там, где это необходимо, и при этом явно не стесняет движений. Костюм выглядит абсолютно новым, ни разу не ношенным, и одновременно сидит так идеально и правильно, будто давно привычен хозяину. — Разве человеку вашего положения престало говорить о задницах? — невинно спрашивает Дар. — Человек моего положения волен говорить обо всём, писать обо всём и вытёсывать в камне всё, что ему заблагорассудится. — И много ли камней вы уже успели осквернить? Гюстав и Люсьен одновременно сворачивают в одну из комнат, и Дару приходится вернуться на пару шагов и нырнуть следом за ними в тесную гостиную, настолько заставленную, что два человека, приспичь им одновременно встать из-за стола, никак бы не разминулись. Кажется, дворецкий назвал её бирюзовой, но от бирюзы в ней лишь парочка морских пейзажей да обивка кресел. Вопрос Дара остаётся без ответа и забывается. Они протискиваются мимо комодов, сервантов и шкафов к столу, во главу которого садится Гюстав. Люсьен с Даром располагаются по бокам, и прислуга тут же принимается накрывать. Серебра на столе хватило бы, чтобы нанять небольшую армию, а блюд — чтобы её прокормить. Дар с весельем наблюдает, как со всех сторон от его тарелки появляются всё новые и новые приборы, и решает назло этикету есть руками: всё равно никто не вправе упрекнуть великого оракула в отсутствии манер — может, в Обители так принято? Гюстав перекидывается ничего не значащими фразами с братом, который отвечает сухо и по делу. И если первое время Дар слишком увлечён едой и вином, чтобы чувствовать себя обделённым вниманием, то позже становится совершенно очевидно: его игнорируют. Возмутительно! Кто приглашает гостя к себе домой лишь для того, чтобы оскорбить его таким бесстыжим пренебрежением? Устав ждать, пока Гюстав вспомнит о его существовании, Дар бесцеремонно вклинивается в беседу сам. — Вам, мсье, должно быть, очень одиноко в этом огромном пустом замке, — говорит он, покачивая бокал в руке, чтобы вино омыло хрустальные стенки. — «Мудрец менее всего одинок тогда, когда он находится в одиночестве», — скучающе отвечает Гюстав. — А вы, стало быть, мудрец? — Дар улыбается. Улыбается, улыбается, улыбается, думая о том, до чего же противное имя — Гюстав. Нет на свете чувства отвратительнее, чем когда губам приходится скривиться в этом мерзком «Гю». Должно быть, графиня начала ненавидеть своего первенца, пока он ещё был в её утробе. — Я? Боже упаси, — смеётся мужчина. — Но Шопенгауэр был мудрецом. И он говорил, что одиночество есть жребий всех выдающихся умов. — Вы считаете свой ум выдающимся? — Среди дураков выдаваться несложно. — Вы поэтому окружаете себя дураками? — едва фраза слетает с губ Дара, он понимает, что просчитался, но уже поздно: Гюстав заходится смехом, да таким сочным, что приходится запить его привкус вином. — Ты так к себе строг, господин оракул. Ещё и братца моего дураком обозвал, — веселится он. Дар обезоружено улыбается, принимая поражение в словесной дуэли. Он умеет проигрывать так искусно, что обычно победителям становится стыдно за свою победу, и они принимаются утешать его, и успокаивать комплиментами, и жалеть о том, что вообще ввязались в это дело. Но Гюстава ничуть не задевают его ужимки, и даже к смиренному вздоху и трогательному взмаху ресниц он остаётся абсолютно равнодушным. Тогда Дар меняет тактику, призывая на помощь всю ту учёную белиберду, что Огги начинает плести после бутылки вина. — Сократ тоже был мудрецом, и он говорил: «Тот, кто в восторге от одиночества, либо дикий зверь, либо бог». — Так говорил Аристотель, — поправляет Гюстав. Да чёрт бы его побрал! Начитался же своих книжек, паскуда… — И к чему же ты это вспомнил? — Думаю, мсье понимает и сам, — туманно отзывается Дар. Безотказная фраза: всегда работает, если знать не знаешь, что за чушь только что сморозил. — Думаю, ты пытаешься казаться образованнее, чем ты есть, — бестактно заключает Гюстав, и Дар на секунду теряется: только что их игра была куда тоньше и витиеватей, а теперь этот проклятый пижон просто оскорбляет его прямо в лицо! — Мсье сомневается в педагогах Обители? — Дар до последнего мгновения не знает, что делать с лицом: прикинуться глубоко уязвлённым или саркастично вздёрнуть бровь, и в итоге гримаса получается смазанной и невнятной. Он раздражённо убирает с лица всякое выражение и смотрит на Гюстава прямо, открыто. В мутных глазах на секунду вспыхивает любопытство, но оно так же иллюзорно, как огоньки на болотах. Заведут в топь — живым не выбраться. — Это не то, что я сказал, — просто отвечает он. И всё же Дар был прав: он знает. Знает, что приглашал в поместье никакого не оракула. Однако никакого торжества по этому поводу Дар не испытывает. Лучше бы заблуждался, ей-богу. Вот нужно же ему всегда быть правым, а?.. Напряжение за столом достигает пика, когда Люсьен вдруг со звоном опускает приборы на тарелку и встаёт. Сердце Дара гулко стучит в груди, и он замечает это только сейчас. — Господин оракул, вы ведь хотели посмотреть наш сад? — спрашивает Люсьен, и Дар хватается за протянутую соломинку, поспешно вскакивая с места. Облегчение, что плещется в нём, прогревается теплотой, когда он понимает, что Люси не просто его выручил — он ещё и соврал ради него. Вот это да! Когда свадьба? — Ах да, сад! Мечтал о нём во влажных снах с тринадцати лет, — с готовностью кивает он, наскоро вытирая руки о кружевную скатерть и, запнувшись о стул, ретируется с места своего болезненного поражения. Наполеон так не бежал с Ватерлоо, как Дар бежит из бирюзовой гостиной вслед за своим спасителем. — Божечки, я чуть не помер! — хнычет он, когда они оказываются достаточно далеко от Гюстава, чтобы он ничего не услышал. — Напомни мне больше никогда не начинать знакомство с амплуа интеллигента — это так утомляет… Я за сегодня столько умностей наязыкачил, что на целый сборник афоризмов хватит, — выдыхает он, картинно вытирая со лба несуществующий пот. — Притвориться дурачком куда веселее, а главное, это хотя бы окупается! За что твой брат так меня ненавидит?.. — Он просто играет с тобой. Это Дар понял и так. Вопрос только: во что? В кошки-мышки? В салочки? В водное, мать его, поло?! — Я ему не нравлюсь, — Дар страдальчески вешается на Люсьена, и тому приходится тащить его вниз по лестнице до самого сада. — Почему я ему не нравлюсь? У вас, Шлюмбержуев, что, аллергия на мою врождённую привлекательность? Это какой-то семейный недуг? Но Марсельчика-то я очаровал, я точно знаю! Он приёмный, а, Люси? Скажи мне, что он приёмный! Если всё дело не в злосчастном недуге или родовом проклятии, я отказываюсь с этим мириться! — Почему тебе вообще хочется ему понравиться? — резко спрашивает Люсьен. Если бы Дар собственными глазами не видел, как смущённо розовеют кончики его ушей в присутствии Кита, то решил бы, что графёнок ревнует. Это даже поднимает его настроение. Совсем немного. На полшишечки. — Потому что я всем нравлюсь, золотко, — Дар закатывает глаза: это же очевидно. Соседи в доках души в нём не чают, клиентки клюют без наживки, девицы в борделях посылают ему воздушные поцелуи, а матросы свистят ему в след. Великому оракулу он понравился настолько, что тот махнулся с ним жизнями, а безумная некромантша уже через пять минут согласилась стать его лучшей подружкой. Он достучался до Люсьена Шлямбиби-Фуагра, а это дорогого стоит. Он нравится даже Танэ, а ей вообще никто не нравится! Конечно, есть и те, кто не питает к нему тёплых чувств, но их неприязнь так или иначе вытекает из симпатии. Взять, например, Фредерика-Дейва из Академии. Да, сейчас он Дара недолюбливает, так ведь это лишь потому, что изначально хотел расположить его к себе, но получил отказ. Не нравься Дар ему на первом месте — от ворот поворот не задел бы его так сильно. Но стоит Дару поставить себе цель очаровать его, он добьётся этого в два счёта, а то и в один! В этом его искусство, его суть. А если… Если на него перестанут смотреть, он перестанет существовать. Ему нужны свидетели собственного бытия. Жрецы, поклонники, зрители. Кто он без них? Кто? Дар. Просто Дар. Да кому этот Дар такой сдался!.. — На твоём месте, — говорит Люсьен, не замечая чужих терзаний, — я бы переживал, если бы понравился Гюставу, а не наоборот. — Ты не понимаешь, — расстроенно цыкает Дар и отворачивается, лишь сейчас замечая действительность вокруг себя. И действительность эта стоит того, чтобы быть замеченной. Сад, в который привёл его Люсьен, поразителен. Стройные деревья идеальной формы, затейливо постриженные кусты, безупречная зелень газона, роскошные клумбы… И цветы, сколько же здесь цветов! Дар завороженно оглядывается по сторонам, пьянея от красок и запахов. Они яркие, но не кричащие; страстные, но не вульгарные; невозможные, но естественные. Название большей части цветов он и не знает, но те, которые удаётся опознать, не должны быть здесь. Не должны цвести поздней осенью, сочиться ароматом, подставлять лепестки хмурому небу. — Это?.. — он и сам не знает, что хочет вложить в свой вопрос, но Люсьен понятливо кивает. — Искусство, — он аккуратно срывает с ближайшего розового куста насыщенный бутон, и тот мгновенно оборачивается сухой трухой, пачкающей его белоснежные перчатки. — Матушка сама ухаживает за садом. Он совершенен. Совершенен?.. Нет, совершенство меркнет в этом цветущем Эдеме, где каждый лист дышит волшебством, лоснится любовью, где каждая веточка, каждый стебелёк расположен так, как его никогда бы не разместила природа, но как его нарисовал бы художник. Дар чувствует, что мог бы расплакаться от красоты, мог бы жить здесь, мог бы здесь умереть, мог бы здесь убить — если бы кто-то осмелился покуситься на это место. Оно не кажется имитацией рая, рукотворным шедевром, оно — обещание, данное небесами или данное небесам. В груди совсем не остаётся воздуха, всё место заполнено цветами, они прорастают сквозь рёбра, и каждый сосуд — виноградная лоза, и они затягиваются, сжимаются, оплетают тело и… — Дар, — зовёт Люсьен. Его брови обеспокоенно нахмурены. — Идём. Здесь нельзя долго находиться. — Что? Нет! Почему? Я хочу остаться, не трогай меня, я… Ох, — Дар растерянно моргает, едва Люсьен отводит его в сторону. Он оглядывается на сад, жадно глотая ртом воздух и ощущая лишь пустоту на месте, где опухолью разрасталась эйфория всего мгновение назад. — Что это было? Крысий потрох, клянусь, я только что хотел отбросить копыта во имя этого сада! А сейчас он смотрит на него и… Ну, сад и сад. Красивый, конечно, но Дар видал вещицы и посимпатичнее. В зеркале каждый день, например. — Таково искусство моей матушки, — с холодом отвечает Люсьен. — Оно… обескураживает. — Стояк в доме престарелых обескураживает, а это какое-то мракоблядство, — сплёвывает Дар, на всякий случай делая ещё пару шагов назад, подальше от гиблого места. Люсьен косится на него с молчаливым осуждением, и Дар подбирает с земли упавшую маску, чтобы прикрыть нежным кокетством своё детство в доках. — Ах, золотко, идём отсюда, от этих ваших искусств у меня начинаются мигрени, — он обмахивает лицо веером, сердобольно хлопая ресницами. — Лучше проведи для меня экскурсию по замку — страсть как охота поглядеть на местную пыточную. У вас же есть пыточная? В любом приличном замке должна быть пыточная, я слышал, без них проект не утверждают. Или здесь вы зовёте её иначе? Может, «покои мсье Гюстава»? — Пыточной нет, — ровным тоном сообщает Люсьен, принимая на себя обязанности экскурсовода с той же ответственной серьёзностью, с которой принимает любое задание профессоров в Академии. — Но есть винный погреб. — Ой-вэй! — Дар берёт его под локоть, с лукавой улыбкой заглядывая в лицо. — Это ведь даже лучше пыточной, золотко! Люсьен с некоторой заминкой кивает и послушно ведёт своего гостя обратно в замок. И Дар даже не думает о том, что, вообще-то, он не его гость, а Гюстава, которому он беспросветно, безнадёжно не нравится. И, вообще-то, он совсем не любит напиваться, но всё равно напьётся. И, вообще-то, первое со вторым совершенно, совершенно никак не связано.