***
День занимается мутно-серым. Проржавевшие цепи со скрипом удерживают тяжесть облаков, что нависают сверху цинковым гробом. Кривые ветви деревьев, впиваясь острыми концами, царапают небо, которое взрывается холодным дождем и пулями бьет по земле. Лукавый мальчик смотрит в окно, на его бледной, как у усопшего кожи виднеются синие ручейки вен. Патока карих глаз горит янтарным блеском и черные, как сама ночь волосы обрамляют их. Гон отворачивается от света, идет вдоль пустых деревянных скамей к алтарю, где на распятие святой примеряет костюм смертника. Тьма вокруг целует его кожу сухими губами, несущими с собой яд ужаса. Руки веточки гнилыми гвоздями прибиты к дереву, которое кровью сочится. Каждая поджилка пульсирует, трясется, вибрирует и горько стенает от боли. Алые крылья грудной клетки распахиваются в свободном полете, обнажая в доверии внутреннюю полость. Она зияет кровавой пропастью, в которой сердце еще живое бьется и кровь качает. Янтарь глаз смотрит на него мертворожденно, и святой от отчаяния проливает слезы. И плачь его, быть может, доходит до Бога, что скорбно молчит в ответ. Гон целует святого, на голову терновый венок одевает, что царапает острыми шипами и пускает рубиновую кровь. Она стекает вниз, останавливаясь на безжизненных глазах, замерших в болезненном страхе. Позади Гона закричали петли исполинской двери. Черная тень священника пробирается внутрь, змеем искусителем подкрадывается к лукавому и яд впрыскивает в адамово яблоко, что дергается в вожделении. Глаза священника вспыхивают демоническим огнем и заливают собой смиренное молчание готических сводов церкви. Гон пироманом тянется к пламени, желая сгореть в нем заживо. Их тела истекают, бурлят, трутся друг об друга одержимо, а затем сливаются в единую скульптуру обнаженного порока. Упиваясь чашами своего греха и омывая им органы, безбожники смеются в безумии, пока грусть непогоды дорогой оправой украшает их лих. Куски кожи и мяса рванно свисают с молочных костей, слегка гноясь. Удушливый смрад разложения сладостью оседает на языке, пока трупные черви живым одеялом укрывают плоть. Они копошатся роем среди остывших органов, исследуют туннели глазниц, прожирают дыры на языке, что вывалился безжизненно наружу. Один кусок срывается вниз и падает на обнаженную грудь Гона. Хисока захватывает мясо ртом и делит добычу в поцелуе с мальчиком, что рвет его остервенело, пробуждая в себе дикого зверя. Они топят губы в тухлой плоти. Проталкивают ее в глотку друг друга, насыщая желудки чужим мучением. Оно теплом отдает в животе. Туман стелется мерцающей пылью на церковном дворе, лунный свет, словно жидкое серебро льется по щекам, груди, обнаженным бедрам. Могильная земля встречает черными объятьями. Гон и Хисока заживо себя захоронят в выгребной куче из убитых ими. Там, на дне, среди бесконечного варева человеческих тел, белеющих костей и перекошенных от ужаса лиц, они найдут свою колыбельную смерти, что трупным запахом осядет в горле и пеплом на обугленном сердце. Их тела, навечно сплетенные, буду растворяться в друг друге, теряя очертания и форму, становясь единым мертвым организмом. И змеи запоют в их личном Аду, пока ядовитые заросли плюща прорастают внутри каждого. Там демоны смеются в своих кипящих котлах, когда святые плачут. Там алые маки губ расцветают в улыбке и Дьявол улыбается вместе с ними. Там пара бесноватых глаз, навечно прикованных к друг другу, выжигают свои имена на чужой кожe. Они добираются до самой души, что черной копотью внутри истлевает, и дожидаются, когда смогут рассказать свою немую историю любви.***