La Carbon

* * * * * * — Карина! Что опять за хрень ты творишь! Какого черта ко мне в дом суется Романо с претензиями о том, что ты прострелила его сынишке ногу? Он опять списывает это на то, что мы притесняем итальянцев! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Девушка разбувалась в проходе, злобно поджав губы и не обращая особого внимания на слова отца. — Руки распускал, — вымолвила та. — Ничего не знаю! Эка велика трагедия! Он наша главная дорожка в Италию, туда и так сложно что-то ввозить! Дура! Могла хоть в рожу дать, а не в колено прямиком! Да слышишь ты меня или нет?! Та наконец поднялась с полусогнутого положения, сняв обувь, и, даже не посмотрев в сторону отца, прошла дальше в комнату. Мужчина, лоб которого покрылся складками оттого, что он злобно сморщился, быстро схватил дочь за плечо и развернул к себе, а затем замахнулся, огромная мужская рука поднялась вверх над лицом Карины, мгновение — и..... * * * * * * — Кхакхкахахкх, — та очнулась резко, захлебываясь в собственном кашле. Лицо было все таким же бледным, скулы еще более острые, чем после двух месяцев пребывания в тюрьме, но щеки в миг налились краской, глаза слезились; она была жива. — Ну, ну, тише, тише, сон чтоль плохой приснился? — Вставая со стула, расположенного у окна, говорил Макрон, подходя к кровати. Девушка осмотрелась. Рот ее был полуоткрыт, дышала все так же тяжело, но через нос, кашель был ужасный. Та, с минуту расценивая всю окружающую обстановку, пыталась прийти в себя, а когда наконец полностью поняла, что происходит, то откинула голову на подушку, закрыв лицо руками. — Почему вместо Исуса Христа я вижу твое лицо, — проговорила, вздохнув, девушка. — О-о-о, крошка, ты бы его и не увидела, такие, как ты — сразу в ад. — Президенты туда попадают в первую очередь. — Значит будем вариться в одном котле. Та все таки поднялась с подушки и села чуть повыше, прикрывая одеялом всю верхнюю часть тела, но так, что видно было ее ключицы, а еще тату на одной из них, которую можно было теперь получше разглядеть: написано было “La Carbon”. — Сколько я здесь уже? — Неделю. Глаза Карины округлились. — Неделю? — Да и пробудешь здесь еще столько же. Тебе сделали операцию, держу в курсе: ты чуть не истекла кровью. Кабы пулю не достали, гляди, лежало бы твое тельце не на этой кровати. Зачем не сказала, что он в тебя выстрелил? — Не твое дело. Я не собираюсь здесь валяться еще неделю, неси мои шмотки и поехали отсюда. — Но-но-но, поубавь пылу. Во-первых, тебе наложили швы, а они должны зажить — на это надо время. Во-вторых, никто тебя так просто не увезет. Если ты не знала, то из больниц выписывают, и занимается этим врач, который должен тебя осмотреть еще раз двести. Так что хочешь, не хочешь, а пробыть тебе здесь еще придется неделю, если не больше. Сказала бы сразу — может быть, обошлось полегче, а так — то имеешь, то имеешь. Та закатила глаза. После этих слов наступила небольшая пауза. Каждый думал о чем-то своем. — С этим что? Допросили? — резко нарушила тишину девушка. — У него похлеще ранения, меткая ты. Его тоже оперировали. Как оклимается — в тюрягу сразу, ну и на допросы, естественно. — Ты отвезешь меня к нему. Я хочу поговорить с ним лицо в лицо. — Как скажешь, птичка, ты главное врачей слушай, не припирайся. Мне идти надо, разведка работает, пробили по базам всех тех, кто был во дворце, будем разбираться. Выздоравливай и возвращайся в строй. — Слишком слащаво, начинаешь раздражать. Уходи уже. — Ну, какая грубая, был рад тебя видеть... живой, — смеясь проговорил Эммануэль и вышел. Спустя неделю, к счастью Карины, ее все же выписали. — Док, это можно делать быстрее и без прикосновений? — Ты перестанешь возмущаться когда-нибудь? — вмешался Макрон, пока врач осматривал рану и делал заключение. — Заткнись... Ай! Черт! — выкрикнула та от прикосновений врача. — Мисс Карбон, потерпите, сейчас, буквально минутку, — говорил спокойным голосом врач, залепляя шов специальным пластырем, — вот так готово. Приехали они домой ближе к вечеру. — Переоденься и спускайся вниз. Ужин готов. Та принюхнулась и сморщилась. — Я не люблю рыбу, и не хочу есть, — идя в сторону лестницы, говорила Карбон. — Я прикажу, чтоб приготовили что-то другое. — Я же сказала, что не голодная. Отвали. — Если ты собираешься сдохнуть от язвы, у тебя ничего получится. — Ха-ха, спасибо за идею, возьму на заметку. Та поднялась на верх. Макрон устало вздохнул, разминая голову. Лэсли сидел на диване, смотря на их перепалку. — Что за девка! С ума сойдешь! — возмущался Макрон. — А яч совсем не понимаю, зачем ты с ней так возишься. Она по-прежнему не внушает доверия. А ты ее еще и в дом привел, мне иногда кажется, что тут другой подтекст, Эммануэль — отвечал занудным голосом Лэсли, но на последней фразе заострил внимание. — Да ты разве не понял зачем она мне? — тот уселся на диван, закинув ноги на впереди стоящий столик и скрестив руки за голову, и начал говорить на полтона тише, — поймаю с ее помощью латиноамериканцев, а потом пойдем ва-банк. Она сдаст всех своих, я предложу весьма выгодные условия. С помощью одного ключа откроем все двери, Лэсли. Девченка нам на руку, за ней надо глаз да глаз. И никакого другого подтекста, дружище, хотя... э, а она ведь милашка, правда? Личико очень красивое. Прямо кукла, хэ-хэ. Подкрутим шарниры и подвесим за ниточки, будет выступать в театре наших с тобой постановок. — Это оно, конечно, может и хорошо. А что, как она что-то задумает, схитрит как-нибудь? Я к чему ведь: пришлось порыться хорошенько в базе данных, в семейных архивах, обрыскать досье. Много чего интересного узнал. Указано было, что она в 2013 с одним работником Майкрософта в Редмонде встречалась, представь себе, охмурила, тот голову потерял. Сдал приватные сервера нескольких европейских организаций, преимущественно тех, которые борются с преступностью, тот же Ofast. Там столько данных! Просто удивительно, как она это провернула, с работником такой службы. Что-то там еще про Oracle было сказано, но никаких особых подробностей, хотя если все же она и там кого-нибудь обкрутила вокруг пальца, то эта девченка могла владеть данными ЦРУ, АНД и ФБР, да что там, даже Пентагона и правительства США! Ну и плюсом ко всему, наш всеми известный Жан, хотя это не самая большая ее рыбка в море. — Ничего себе, это этим ты во вторник занимался? — Да. — А ну-ка, собери-ка ты как-нибудь на днях все в одну папочку и принеси мне на стол в Елисейский дворец, почитаю, как время будет. — Хорошо. — А что насчет того, что обмануть может: не думаю. Ей теперь, как известно, тоже грозит опасность. Думаю с латиноамериканцами точно не обдурит, это в ее интересах. В ее интересах вообще все люди, которые хотят ее грохнуть или имеют к ней какие-то претензии, потому как даже последние в ее глазах хотят ее грохнуть. Так что это очень нам на руку, думаю таких людишек предостаточно и на Корсике, и в Марселе, и в принципе во Франции. Многих можем ликвидировать, дай она нам только сигнал. Ведь и ей хорошо, и нам. Но вот насчет “своих”... — тут он почесал лоб, немного призадумавшись, — “своих” она, может, и действительно не сдаст. Накануне Елисейского теракта речь как-то зашла, ее на философию пробило, представь себе! Кончается же в ней когда-то нахальство и яд, хэ-хэ. Сказала, что у них заведено: “своих не бросаем”. Причем, говорила совершенно искренно, без улыбки этой своей. Я как-то даже и проникся, хэ-хэ, — он улыбнулся, вспоминая их с Кариной разговор, но потом сразу же опомнившись и понимая, что на него смотрит помошник, принял серьезное выражение лица, — Впрочем, это, конечно, нам совсем не на руку, но ничего, придумаем что-нибудь и решим де-факто. Пока наша главная цель — латиноамериканцы, а именно кубинская мафия. Поймаем их — будем думать об остальных. Бог в помощь... и Карина Карбон, ха-ха! Те еще немного поговорили, а потом Лэсли уехал домой. Макрон, отужинав, поднялся к себе в комнату, надеясь поспать добрых 8 часов и уже завтра ехать в участок с Кариной, чтобы допрашивать члена банды, с которым у девушки состоялась перестрелка. Но сон вовсе не посещал Макрона, и даже чувство усталости испарилось: его заменило непонятная тревожность, которая возникла так же внезапно, как потом в следствии и удалилась. Почему-то он почувствовал внутреннюю неуверенность, хотя еще давеча, во время разговора с Лэсли чувствовал совсем по-другому. Он задумался, было ли то, что он задумал благородно, хорошо и правильно. “Ну несомненно. Отчего же я так колеблюсь? Дело во благо народа и страны. А все таки, делаю я это от душевного порыва аль чтоб казаться в глазах всех таким, каким я хотел бы быть. Делаю я это от тщеславия и тяги к всеобщему восхищению иль для людей? Ну и для того и для того, вероятно, или другая причина? Девка эта. Красивая она, не поспоришь, красивая до чертиков, но характер.... А то, что я ее использую “для дела” — это ведь тоже плохо. Я на риск ее веду, а прикрываю “благой целью”. Да разве можно одной чертовщиной загладить другую? Нет, плохо это. И то, что хочу с ней провернуть — тоже плохо. Будет она мне свою семью сдавать... А я бы сдал? Э, нет не сдал, сам бы голову под пулю пустил, не сдал бы. Но и в тюрьму ее не верну. И ведь убийца она, она то убила Жана, и, получается, то, что я ее использую, все таки не так плохо, она вроде как свою вину заглаживает. А перед кем? А хочет она этого? Она сама недавно едва ли не скончалась. Нет. Плохо это. Не в моих это принципах. Но и помочь мне в этом никто больше способен. Черт бы побрал это все. Ладно... Карину беречь, после этого дела отпустить, пусть либо скроется, либо ее опять поймают, только не моих рук дело это будет, и к черту. А все таки то, что я Лэсли сказал — мерзко. Никакая она не кукла. Подумать только. Как бы гнидой не стать на президенстком посту...” С этими мыслями он вышел на балкон, что находился в правой части дома. Ночь была тихая, воздух прохладный, ибо конец лета. Внизу, там, где бассейн, сидела Карина. Ногами она мотыляла, сидя на бортике и хлюпая по воде. Белая футболочка, больше ее на пару размеров, доставала почти колен и была мокрая с краев от брызгов. Макрон наблюдал за ней с балкона, и вся эта картина вызывала в нем какое-то необыкновенное умиление. Ее тоненькие ножки, бултыхающие по воде, не слишком длинные и черные волосы, переливающиеся на свету, что подавала лампа на первом этаже, и ручки с утонченными, девичьими, очевидно, не знающими грязной работы пальцами — все это добавляло ей притягательности, но вместе с тем, сейчас на нее хотелось смотреть без разврата, а с какой-то детской любопытностью. Именно так Макрон смотрел на Карину, как всякий ребенок смотрит на ночное зарево или божую коровку, ползущую по пальчику. Постояв немного на балконе, тот все же решил спуститься. Что-то тянуло его тогда к ней, и то ли ночь была слишком спокойная, то ли Карина слишком красивая, то ли Макрону слишком не хотелось спать, а все таки из дома он вышел. Тихо захлопнув дверь, он подошел ближе, не обращая на себя никакого внимания, а потом, когда уже стоял рядом с бассейном, за спиной Карины, сел по левую руку от нее. Та даже не повернула голову в его сторону, потупив ее вниз. Они молчали. Каждый делал вид, что занят своими раздумьями, а по правде, и он, и она ждали, кто первый заговорит. — Не холодно? Кофту бы хоть надела,— спросил Макрон, которому надоело молчать. — Не делай вид, что тревожишься, — странная улыбка появилась на ее лице. — Я не тревожусь. — Но делаешь вид. Известно о чем ты тревожишься. Между ними вновь повисла тишина. Макрон нахмурился и почему-то возмутился, от прежнего умиления не осталось и следа. Все то она портила своим недоверием, хоть оно и было обосновано. Его, конечно, дико раздражало ее вечная дерзость и подозрения в его сторону, но и с этим доводилось смириться, хоть и было ужасно трудно. Вокруг было темно, да так, что если бы не лампа, освещающая правую часть двора, то хоть глаз выколи, а ничего не увидишь. Только кусты акации были светлым пятном, виднеющимся в этой темени. Вдыхая запах дубового листа, наполнивший воздух, он смотрел на крышу дома, где, очевидно, досвистывала свою песню какая-то птица. Молчать было хорошо, совсем не неловко. Каждый в этом молчании находил удовлетворение. Но нарушить его все же снова сумел Макрон, который, когда перевел взгляд с крыши на ноги Карины, все еще хлопающие по воде, увидел на одной из щиколоток татуировку “Corse libre”, на той же щиколотке был огромный во весь обхват шрам, по видимому от ожога. — Свободная Корсика? Не видел раньше этой татуировки. Та повернулась, глядя сначала на него, а потом на то место, куда он смотрел. Вздохнув она сказала: — Я бы сама желала ее не видеть. — Почему? — Набила в горячке, в 16 лет, назло отцу. Мы тогда в кузне у одного старого португальца спорили с ним, ну и дело дошло до руганья. Я утверждала, что Корсика свободная, он всячески отвергал эту мысль. Говорил, что ума у меня с грецкий орех, и, что младенцу понятно, что Корсикой всегда будут управлять какие-то охломоны, подстраиваясь все равно под французов — тут она пустила смешок, чуть помедлив, продолжила, — я тогда выпалила, помню: иль ты забираешь свои слова обратно, иль я прямо сейчас у тебя на глазах беру вот эти щипцы (они еще горячие были) и ошпариваю себе ногу. Он посмеялся только. Ну а я, дура, разозлилась еще пуще прежнего, взяла щипцы и, правда, обхватила щиколотку. Больно было, но он хоть бы глазом повел, чёрт. Я потом ждала с пару месяцев, пока шрам заживет, и затем сразу же набила прямо на этом же месте татуировку, чтоб ему перед глазами всегда было. Она, закончив говорить, спустилась в воду и нырнула. Проплыла от одного конца к другому, а затем приплыла обратно, хватаясь руками скользящими от воды за бортик, и вынырнула. — И что же отец? — спросил, интересуясь продолжением этой истории, Макрон. Она, услышав вопрос, помедлила с ответом, сперва взяв пачку сигарет, лежащую подле места, где она сидела, и зажжа одну из них, сделала первую затяжку, а затем, выдыхая дым и щуря от удовольствия глаза, ответила: — Заставлял одевать носки. Макрон усмехнулся, но смешок этот выражал скорее сочувствие и грусть, нежели действительную комичность всей ситуации. — Он не любил меня, — продолжила она, делая еще одну затяжку, — не то чтобы ненавидел, но не любил. Слишком я ему мать напоминала. Упрямство — вот, что его злило. Он и рад был, когда она скончалась от чахотки, по всей видимости... — она немного прокашлялась. Макрон же смотрел теперь с жалостью, а не с интересом, хотя все, что она говорила его очень влекло. Ему нравилось ее слушать; какая-то странная манера речи, непривычная для него, дерзкая, а иногда тоскливая, но все еще с тем тяжелым тоном и наглыми повадками завораживала его, почему — он не знал. — Ужасный циник, черствый и бездушный. Дед поласковее был, да пил много. Умер от цирроза печени. А тот хоть бы бровью повел. Как захоронили, после поминок, утром следующего дня укатил в Барселону, оставив меня на Корсике с каким-то румыном, который не понимал и не говорил по-французски, и болгаром, говорящим на нем так скверно, что я скорее бы поняла румына, нежели его. Я должна была решать все дела, пока он был в Испании. Меня тогда едва не убили какие-то торгаши из греции, перед которыми у многоуважаемого, — она проговорила это слово с отвращением, — папа’ был долг. Сделав небольшую паузу и наконец повернув голову в его сторону, она посмотрела на него, как бы убеждаясь, слушает он ее, интересно ли ему. Увидев его внимательное выражение лица, та успокоилась, повернулась и, смотря вдаль, продолжила: — Он скончался пять лет назад. Грохнули. Вроде греки, а может итальянцы, хрен его знает. Она замолчала, делая последнюю затяжку. — Мне жаль, — сказал Макрон, очевидно, не зная что еще сказать. Услышать такое ему доводилось в каких-то приключенческих рассказах, и то разве что в школьные годы, ибо, будучи зрелого возраста, он читал только политическую литературу. Карина издала смешок. — Мне тоже жаль. Жаль, что на него наводили прицел греки или итальянцы, а не я. Наконец потушив сигарету в пепельнице, она вылезла из бассейна. Футболка, прилипшая к телу, просвечивала белье и вид на ее прекрасную, гордую и ровную спину. Струи воды, стекающие с волос, с краев футболки и ресниц, под светом лампы делали ее еще привлекательней. Выжимая воду с волос, она очень часто моргала, слизывая с губ воду, стекающую по лицу. — Завтра будут допрашивать. Того. Он оклимался, — сказал после небольшой паузы Макрон, решив сменить тему, по видимому, не столь неприятную для Карины, как для него. Она изменилась в лице, но все тем же спокойным тоном ответила: — Коли так, спокойной ночи, господин президент, — эту фразу она всегда произносила с пренебрежением, но вот этот раз она сказала ее даже как-то по-дружески, с улыбкой, которая вскоре появилась на лице Макрона. И она ушла. Вальяжно и неспеша щеголяя своими прекрасными, словно фарфоровыми ногами, покинула Макрона, заставляя смотреть себе вслед, на спину, просвечивающуюся чрез мокрую футболку и освещаемую лампой. А затем свет уже не попадал, и дверь за ней захлопнулась. Немного посидев еще, Макрон тоже пошел спать, и сон пришел у нему незамедлительно, так что заснул без всяких размышлений, оставляя это все на завтрашний день.