Немного веры

Леди де Моранж вместе с парой горничных встретила их в вестибюле и едва ли не с порога засыпала причитаниями. В основном они касались платья Теодоры: Лорин, вздыхая и качая головой, отметила и потерянную фату, и пришедшие в негодность туфли, а потемневший от травяного сока подол едва не заставил ее упасть в обморок. К чести своей, даже это испытание леди де Моранж выдержала стойко. — Какой ужас! — вынесла вердикт она и смерила Константина гневным взглядом, обращаясь к молодой княгине. — Во что на этот раз вас втянул ваш несносный кузен? — Мой несносный супруг, — аккуратно поправила Теодора. — Боюсь, на этот раз это была моя идея. — Ох, ваша светлость! Я вас умоляю! — фыркнула де Моранж. — Ваши дипломатические навыки, без сомнения, выше всяческих похвал, но неужели вы правда думаете, что я куплюсь на такую грубую ложь? Де Сарде спрятала улыбку, прикрыв губы. — Попытаться стоило. — С вашего позволения, миледи, — вмешался Константин. Без лишних церемоний он положил ладонь на талию Теодоры и двинулся к лестнице, — мы, пожалуй, пропустим банкет и всё, что там происходит вашими стараниями. Леди де Моранж преградила ему путь с проворством, которое уже не удивляло. — Ну уж нет, ваша светлость. Показываться перед гостями в таком виде, конечно, моветон... — она вновь придирчиво оглядела Константина, явно не одобрив ни распахнутый жилет, ни примятую сорочку, ни травинки на кюлотах и полах небрежно наброшенного камзола. — Но соблюсти приличия вам придется. Леди де Сарде тоже не помешало бы показаться гостям, но, боюсь, если жениху еще простят столь вопиющую неопрятность, то невесте оно грозит пересудами. И прежде, чем вы скажете что-то еще, — предупредительно продолжила она, едва Константин открыл рот, — невесте в любом случае полагается подготовиться ко сну. До тех пор вам придется обождать. Пойдемте, моя дорогая, — леди де Моранж подхватила Теодору под руку и потянула в сторону. Горничные засеменили за ними. — Воспользуемся потайным ходом. Константин проводил их долгим взглядом. Он, конечно, не питал никаких иллюзий и понимал, что, стоит им переступить порог, как водоворот светских расшаркиваний вновь затянет. Пожалуй, он даже был готов и к этому тоже, хоть и лелеял надежду миновать суматоху. — Мы с Петрусом задерживали ее сколько могли, — заметил Курт, все это время стоявший у лестницы. — Да... — Константин рассеянно покачал головой. — Спасибо, друг мой. Словами не передать, как это для меня важно. Вместо солдатского «рад услужить» Курт коротко кивнул. Константин, собравшись с мыслями, поднялся по парадной лестнице. С каждым шагом гвалт, льющийся из-за закрытых дверей главной залы, все нарастал, и Константин подумал было, что уже скучает по пронзительной тишине острова, когда из всех звуков — только птичьи трели да шум ветвей. Чужой хохот, нескончаемая пустая болтовня и музыка — всё, без чего не обходилось ни одно празднество в привилегированных семьях. Тоска смертная. Константин распахнул двери, и всё смолкло. — О, продолжайте! — он махнул музыкантам и зашагал по зале. Столов здесь прибавилось — если утром Константин видел один ряд, вытянувшийся вдоль стен, то сейчас их было уже три, и ни одного пустого места. — Ваша светлость! — громыхнул поднявшийся виконт де Лефевр. — А мы все гадали, почтите ли вы нас своим присутствием, или же ваше внимание отдано исключительно прекрасной невесте! Некоторые даже предлагали заключить пари! — Тогда выиграли те, кто поставил на второе, — откликнулся Константин, пробираясь между скамьями. Он то и дело отвечал на приветствия и поздравления, льющиеся со всех сторон, и жестами осаживал вознамерившихся вскочить и поклониться. Тесная от такого обилия гостей зала к подобным маневрам никак не располагала: того и гляди, кто-то из раскланивающихся аристократов заденет неудачно подвернувшуюся супницу и опрокинет ее на соседа — или, что хуже, соседку, а там, слово за слово, и до скандала недалеко. — Боюсь, уважаемые милорды и миледи, что в целом мире не найдется вещей, способных нынче заинтересовать меня более невесты, так что — прошу простить! Спасительная дверь все близилась. Константин миновал еще одну группу гостей — семейство, имя которого он непременно бы вспомнил в иных обстоятельствах. Формальные любезности, ничего не значащие заверения и пожелания — ему оставалось лишь благосклонно кивать, иного этикет и не требовал. Ноги сами несли его прочь — больших трудов стоило не пятиться к лестнице, пока приглашенные источали мед и елей. Все еще видят в нем глупого мальчишку, которого легко купить щедрыми словами, — подумал Константин. Своих мыслей он ничем не выдал, с широкой улыбкой отсыпая благодарности не менее щедро. Любезность, в конце концов, — черта правителей. — Ваша светлость! Человек, возникший рядом, был смутно знаком. Несомненно, он принадлежал к одному из знатных семейств Содружества, но Константин пребывал в уверенности, что не встречал его на Тир-Фради — а ведь многие, если не все, влиятельные лица Новой Серены прибыли ко двору, когда он вступил в полномочия наместника. Всё с тем же визитом вежливости. — С кем имею честь? — протянул Константин, скользнув взглядом по уставленным в ряд столам. Ему вдруг пришло в голову, что он пропустил и завтрак, и обед, и, похоже, пропустит ужин — со всеми волнениями кусок в горло не лез, а витающие запахи, хоть и манили обещаниями, не вызывали аппетит. Он кое-как заставил себя посмотреть на говорившего — невысокого и худощавого мужчину, легко сгодившемуся б ему в дяди. Кто же это мог быть? — Маркиз Клеман, ваша светлость, — мужчина, пользуясь тем, что места у края столов куда больше, церемонно поклонился. — Не удивительно, если вы меня не помните: я посещал двор вашего отца, когда вы были совсем юны. Отвечать Константину не хотелось — от лестницы его отделял всего какой-то десяток шагов. — Вы недавно на Тир-Фради? — осведомился он, подавив вздох. Придется уделить еще немного времени обязанностям. — Прибыл пару недель назад, ваша светлость, и весьма рад, что сама судьба предоставила возможность засвидетельствовать почтение и поздравить со столь знаменательным событием. Жаль, что мне не довелось лицезреть ее светлость — леди де Сарде, говорят, несказанно похорошела. Заискивающий тон маркиза Константину не нравился — ничего хорошего от лиц, начинающих знакомство именно так, ждать не приходилось. Не нравилось ему и то, что маркиз завел речь о Теодоре, да еще и так — метка на ее щеке всегда привлекала к себе внимание, не ограничивающееся праздным любопытством. Когда они были детьми, ее осыпали насмешками — за спиной, конечно же — открыто насмехаться над племянницей Князя мало кто отваживался. Константин помнил это особенно хорошо: шепотки рано или поздно доходили и до Теодоры, а она воспринимала их с серьезностью, какая бывает только у детей. Десятки голосов, убеждающих в собственном уродстве, — как в него не поверить? Даже Константину так и не удалось переубедить ее окончательно: она по сей день прятала лицо за высокими воротниками и шарфами. Позже, когда они подросли, в светских кругах причитали все о том же: какой ужасный изъян для девочки, не видать бедняжке удачного замужества — о, Константин с удовольствием поглядел бы на вытянувшиеся лица этих праздных болтунов. С другой стороны, высокородные семьи имели крайне гнусную привычку говорить о своих женщинах как о красивой безделице, трофее — Константин предпочел бы не допускать подобных омерзительных разговоров вовсе. — Церемония и прогулка оказались несколько утомительными, — отозвался он. Голос его звучал непринужденно и даже легкомысленно. — Я бы не позволил себе утомлять невесту больше. Но вы же не о ней хотели поговорить? Маркиз отвел его в сторону. Константин не позволил себе подать виду, но напрягся: уж больно знакомую тактику избрал гость. Праздники и торжества — прекрасное время: хозяева, раздобренные вином и песнями, пребывали в самом благодушном расположении духа и принимали решения быстро и зачастую — в пользу спрашивающих, если те были достаточно любезны и расторопны. Старый прием. Дешевый прием. Даже разочаровывает, что господин Клеман к нему прибег. — Понимаете, ваша светлость, — заговорил он, доверительно понизив голос. — Моя семья не слишком влиятельна на континенте. Признаться, мы сами в этом виноваты: растратили все, на чем держался наш авторитет, по крупице. Не мне вам рассказывать о том, как легко утекают сквозь пальцы деньги... — Ближе к делу, маркиз, — поторопил Константин. У него неплохо получилось звучать по-деловому сухо, но с великодушной доброжелательностью. На игрока Клеман похож не был — значит, не за карточным столом просадил семейное имущество. — Да-да, конечно! — он кашлянул. — Я прибыл на Тир-Фради в надежде поправить плачевное положение и начать новую жизнь, но тут-то и возникли некоторые... затруднения деликатного свойства. Вместе со мной прибыл некий груз, на который я возлагал большие надежды. Однако навты конфисковали его, объявив контрабандой, и теперь держат на складе до выяснения всех обстоятельств. С каждым произнесенным словом дело становилось все более ясным. — И при чем здесь я? — Я слышал, что ваша кузина, а теперь и супруга, неплохо ладит с адмиралом. Быть может, найдется какой-либо способ на нее повлиять... Размышлял Константин недолго. Он на пару фраз выпал из роли — легкомысленный юноша, воодушевленный собственной женитьбой, исчез, уступив место наместнику, ежедневно сталкивающемся с прошениями и петициями. Помяв переносицу, Константин заговорил — спокойно и негромко, раз уж дело требует столь аккуратного обращения: — Леди де Сарде действительно дружна с навтами. Мне и самому не раз довелось иметь с ними дело, и я горд считать их добрыми друзьями, а потому могу со всей ответственностью заявить, что навты строго блюдут свои порядки и ничего не делают просто так, — он взял короткую паузу. — В любом случае, — спешно добавил он, и молодой жених, не слишком интересующийся делами, снова взял слово, — я совершенно точно не готов разбираться с этим вопросом сейчас. Я только что женился и никак не могу — да и, право, не испытываю ни малейшего желания! — оставлять невесту в компании горничных. Запишитесь на официальный прием. Маркиз расплылся в слащавой улыбке, не сулившей ничего хорошего. Масляные глаза смотрели с пониманием, которое хотелось стряхнуть с носка туфли, как налипшую грязь. — Ваша светлость! — не отступал он, хотя Константин уже шагнул к заждавшимся дверям. — Я бы предположил и даже поверил, что вам крайне не терпится объездить молодую кобылку, но нет никакой нужды разыгрывать этот спектакль: я не дурак и прекрасно понимаю, что за полгода вдали от цивилизованного общества, вдвоем посреди диких земель острова — кто же, в самом деле, устоит от соблазна и не поддастся искушению? С вашей стороны весьма благородно взять в жены скомпрометированную девушку - в конце концов, ваше положение позволяет пренебрегать подобными вещами… Впрочем, кузенные браки всегда позволяли княжеским семьям сохранить свои ресурсы внутри рода. Как бы то ни было, одна женщина, цветок которой уже сорван, за столь долгий срок — что за скука! Если позволите, у меня есть некоторые связи, которые могут быть вам полезны — брак, как ни крути, крайне утомительное... — Заткнитесь сейчас же. Константин перевел дыхание. Распаленный собственной откровенностью — и, видимо, иллюзией собственной проницательности, не стоящей ломаного гроша — маркиз не заметил, как лицо наместника с каждым оброненным словом становилось все более мрачным, бледнея так, что под тонкой кожей проступил рисунок вен. Немыслимых усилий стоило удержать стиснутые до гневной дрожи кулаки. По крайней мере, теперь совершенно ясно, как именно благородное семейство прокутило принадлежащее ему состояние. — Вы только что, — заявил Константин, повысив голос и заставив умолкнуть занятых разговорами гостей. На всеобщее внимание он и рассчитывал, — оскорбили не только княгиню де Сарде и мою жену, но и меня самого, возомнив, что ваше давнишнее и сомнительное знакомство с двором моего отца дает вам какие-то привилегии. В иных обстоятельствах за оскорбление наместника и наследника стоило бы покарать по всей строгости закона, — Константин выдержал паузу, — но сегодня я благодушен и щедр, а потому... Курт, друг мой, — он жестом поманил капитана. — Окажи мне услугу: прикажи своим людям сопроводить господина Клемана из резиденции — он, похоже, веселился так бурно, что изрядно утомился и до выхода не дойдет. В тишине такой глухой, что даже дыхание казалось громогласным, стражники вывели маркиза. Возражать он не осмелился — на его же счастье, подумал Константин, разглядывая посмурневшие лица гостей. Взоры присутствующих были прикованы к нему: некоторые из собравшихся, рьяно налегавшие на угощения, так и замерли, не донеся до рта воздушных кремовых пирожных. Константин легко поднялся к подиуму, на котором обыкновенно принимал просителей. Он обошел стол, который слуги принесли утром — по замыслу де Моранж именно здесь должны были восседать молодожены. Константин откупорил празднично украшенную лентами бутыль, доселе покоящуюся посреди салфеток, фарфорового сервиза и цветочных розеток, и наполнил бокал. Прислуживающая девица, спохватившись, чуть было не ринулась к нему — но замерла под его взглядом. — Что ж! — Константин развернулся к гостям и обвел зал широким жестом. — Есть ли еще желающие перемыть мне кости? Милости прошу! — Кто-то неловко закашлялся, но тут же затих. — Вы? А может, вы? Как, никто не желает? Вот досада, я как раз рассчитывал развлечься новой порцией сплетен. Старые, признаться, тривиальны и скучны. — Он подождал еще немного, почти наслаждаясь произведенным эффектом, медленно осушил бокал и со стуком вернул его на стол. — В таком случае, милорды и миледи, я позволю себе вас покинуть: развлекать вас — последнее, чем мне хотелось бы заниматься в день собственной свадьбы. Он не откладывал более, да и никто не стал бы его задерживать. Оказавшись на лестнице, Константин постоял немного, дожидаясь, пока перестанет шуметь в ушах, и зашагал наверх. Он рассчитывал подняться с куда более легким сердцем, а теперь чувствовал себя так, словно вляпался во что-то омерзительное. Высший свет, посмотрите на него! — распутники и игроки, сплетники, манипуляторы и торгаши, готовые кого угодно продать, лишь бы урвать хоть немного выгоды — и власти, куда же без нее! — старый мир, старые порядки, старое общество, корчащееся в собственных пороках как в агонии малихора. Иронично, вздохнул Константин, остановившись перед ведущими в спальню дверьми, ведь Тысячеликий бог был прав, а он сам — часть того же самого мира, его наследник, несущий в себе все те же качества, все ту же заразу. Что еще хуже — в своем высокомерии он убежден, что хотя бы немногим лучше этих расфуфыренных представителей высшего сословия. Тир-Фради дал ему шанс на исцеление. Только шанс. Все остальное он должен сделать сам. — Да-да, я знаю, — отмахнулся Константин прежде чем поднявшийся за ним Петрус что-либо сказал. — Мое поведение ни в какие ворота не лезет и совершенно не подобает наместнику. Теперь придется как-то замять скандал. Начать, по всей видимости, с расшаркивания и письменных извинений. Петрус не ответил, и Константин гадал, не было ли его молчание большим упреком, чем любые произнесенные вслух слова. Епископ опустил на придвинутый к креслу столик бутылку вина — ту самую, которую Константин уже откупорил — и пару бокалов. — Я все-таки сын своего отца, — горько бросил Константин, отпуская латунную ручку. Он прошелся взад-вперед перед камином. Толстый ковер приглушал шаги. — А ведь еще в детстве пообещал себе, что никогда не стану таким же. Я всегда видел его жестким, холодным, не способным ни к пониманию, ни к сочувствию. Он так легко играл с людьми, будто фигуры на шахматной доске переставлял. Политика, благо государства... Пф, его собственное благо, только и всего! Это единственное, что волнует его на самом деле. Константин остановился и заложил руки за спину. С холста, висящего над камином, на него взирал кто-то, на кого Константин мог бы быть очень похож, если бы не маска надменной презрительности, застывшая на суровом лице. Константину страшно хотелось убрать этот портрет с глаз долой, он даже распорядился об этом когда-то — а потом вернул на место: пусть будет немым напоминанием о том, какой незаметной может оказаться грань. — И вот — что делаю я? Петрус наблюдал за его метаниями и с безмятежным достоинством ждал, пока Константин завершит монолог. Лишь когда он умолк, напряженно разглядывая отцовский портрет, будто силясь выискать все больше и больше сходства, Петрус плеснул в бокалы вина и заговорил: — В каждом из нас, даже в самых рьяных служителях Света, есть тьма, ваша светлость. Эта истина столь же банальна, сколь и стара. Глупо отрицать собственные слабости и пороки: чем крепче мы закрываем глаза, пытаясь уверить себя в том, что никакой тьмы и в помине нет, тем ближе она подбирается, тем крепче укореняется в сердцах, порядком разросшись. Тем сложнее, — подчеркнул он, — ее контролировать. Самые черные сердца у тех, кто свято уверен в собственной непогрешимости. Петрус опустился в мягкое кресло. В руке у него поблескивал наполненный бокал. Константин внимал ему молча. Не слишком-то он доверял телемским исповедникам, но Теодора отзывалась о Петрусе с теплотой — рекомендации более весомой никто не смог бы дать. — Леди де Сарде, — продолжил епископ, покачивая бокалом и наблюдая за тем, как плещется малиновое вино, — почти ничего не рассказала о случившемся в Святилище, посчитав, что для всех будет лучше знать как можно меньше. Но я уже достаточно повидал в этой жизни, чтобы и без слов понимать некоторые вещи, и, похоже, что вы, молодой принц, шагнули дальше во тьму, чем многие осмеливаются. Теперь вы знаете о ней не понаслышке, а знание позволит держать ее в узде. И использовать там, где это необходимо. А вам, ваша светлость, это будет необходимо. Как любому правителю. Власть — нелегкое бремя. — Но сколь многие к ней рвутся, — Константин понизил голос до драматического шепота и опустил взгляд на собственные руки. Жизнь за пределами Новой Серены убавила им холености и изнеженности, да и малихорные язвы, сойдя на нет, оставили в напоминание о себе россыпи красноватых отметин. Он больше не был прежним. Нельзя пропустить через себя тьму и огонь и не измениться. — Я получил власть, которая и не снилась моему отцу, держал ее этими самыми руками — и видел, до чего она может довести. Петрус наблюдал за ним с полуулыбкой, будто находил эти метания забавными. Пожалуй, так и было: со своими внутренними демонами епископ уже наверняка покончил — по крайней мере, именно такое впечатление производило его спокойствие. Константин ждал помощи, быть может, совета, наставления, которое усмирит беспокойный разум, но Петрус молчал, будто больше интересуясь вином. Ничего он не скажет, догадался Константин. Ему придется самому искать ответы. И делать выбор. Петрус прочистил горло, будто именно этого откровения и дожидался. — «До чего ужасная идея!», — подумал я, когда до меня дошли вести об этой свадьбе, — признался он. Константин не почувствовал ни досады, ни противно саднящей обиды: в конце концов, он основательно постарался, чтобы за ним закрепилась слава бесшабашного распутника — кто бы в здравом уме посчитал удачным союз с таким человеком? — Но сейчас, — продолжил Петрус, ухмыляясь в усы, — видимо, лицо жениха было слишком красноречиво, — понимаю, что ошибся. Стоило верить в вас немного больше. Константин едва ли поверил своим ушам. Даже отец считал его чувства к Теодоре блажью, капризом, от которого сам же Константин открестится, когда настанут трудные времена. Он и сам знал, сколь легковесно звучат его патетические заверения. — Благодарю. Хоть кто-то дает мне шанс, — со смешком ответил он, а затем вскинулся, будто стряхивая свинцовую тяжесть, упавшую на плечи, и зашагал к дверям. Разглядывать неподвижно застывшее лицо отца, холодея от мысли, что когда-нибудь станет его копией, если не кем-то похуже, никак не было занятием, которому стоило посвятить нынешний вечер. Прохладная латунная ручка поддалась легко, и Константин, не мешкая, потянул дверь. — Что-то они долго, я как-то слишком заждался. Суетящиеся вокруг Теодоры служанки обернулись на скрип двери и застыли в растерянности, не зная, продолжать им разбирать прическу невесты или кланяться. В немом вопросе они воззрились на леди де Моранж — она, хоть и возвела очи горе, поднимаясь с кресла, не намеревалась сдаваться. — Ваша светлость! Не могли бы вы... — Не мог бы! — возразил Константин. Горничным он указал на дверь — те, коротко присев в реверансе, удалились под шуршание юбок. Леди де Моранж сохраняла непреклонность. Константину ничего не оставалось, кроме как подхватить ее под руку и вывести из комнаты, не обращая никакого внимания на возражения. Петрус, возникший по другую сторону двери, тут же вручил ей бокал. Она недоуменно воззрилась на вино, сдвинула брови, удостоив гневным взглядом уже епископа, и решительно шагнула к спальне. — Ваша светлость!.. — Леди де Моранж! — невозмутимо отрезал Константин, расплываясь в самой обезоруживающей из своих улыбок. — Уж поверьте, раздеть невесту я намерен как-нибудь сам. Он захлопнул дверь едва ли не перед ее носом, понадеявшись, что эту неучтивость ему простят, и повернул ключ, как нарочно оставленный в замке. Резиденция со всем, что бы в ней ни происходило, осталась за порогом. Сердце подпрыгнуло, забившись где-то в горле. Здесь. Сейчас. В тишине комнаты потрескивал камин, отблески пламени прыгали на латунной ручке, и Константин подбирал слова — приходящие на ум казались глупыми и ненужными. — Я уж боялся, — всё-таки сказал он, чтобы хоть как-то заполнить паузу, — что в покое нас сегодня не оставят. Теодора стояла спиной и смотрела на него через плечо. Теплый свет подсвечивал нежный овал лица, длинные ресницы, мягкие приоткрытые губы и сочился сквозь плотный шелк доходящей до пят сорочки. Ее волосы, все еще убранные в растерявшую аккуратность прическу, пламенели огненным нимбом. — Леди де Моранж хотела как лучше. Ее голос был мягок, а улыбка — влекущей, и Константин поддался, ступая по ворсистому ковру. Еще мгновение назад казалось, что он отчаянно не знает, что же ему делать, как прикоснуться к ней, чтобы выразить всё, что в нем копилось и зрело, как не испортить момент близости — их первой близости. Да он и сейчас не знал: простые, казалось бы, вещи вдруг стали невыразимо сложными. Теодора опустила голову, когда он встал позади. Коснулся открытой шеи — самыми кончиками пальцев. Служанки явно торопились приготовить невесту ко сну — настолько торопились, что забыли про украшения. Крохотная застежка колье, чуть влажная после вечернего купания, поддалась не сразу, то и дело норовя выскользнуть. — Она тебе что-то сказала? — спросил Константин. Он искренне надеялся, что голос звучит непринужденно. — Попеняла за выходку, — Теодора придержала подвеску у впадинки между ключиц, и Константин, наконец, справился с застежкой. — Сказала, что не ожидала такого поведения от меня. — И всё? — Ну... Еще дала несколько, гм, рекомендаций. Константин, потянувшийся было к шпилькам, закашлялся. — Надеюсь, они звучали не как «закрой глаза и думай о Содружестве». Теодора рассмеялась. Колье, упавшее в подставленную ладонь, она оставила на каминной полке. Туда же сложила и вынутые серьги. Ее движения — едва уловимый полушаг, легкий наклон спины, рука, протянутая вперед, — завораживающе плавны: свет играл на струящемся шелке, вычерчивая чувственные изгибы, ткань то и дело норовила пристать к телу, и в эти мгновения непроницаемо плотный покров переставал казаться таковым. Константин насилу отвел взгляд от щедро усыпавшего ночную сорочку шитья. — Если я тебе скажу, — Теодора повела плечом, — будет не так интригующе. Он предпочел не отвечать ей вслух — вместо этого прильнул губами к выступающим позвонкам там, где несколькими мгновениями назад покоился прохладный металл застежки. Де Сарде замерла на вдохе — Константин чувствовал это, прижимая ее к себе, — но не вздрогнула, даже когда его ладони, доселе лежавшие на ее талии, двинулись вверх. — Зря я отпустил тебя с леди де Моранж, — пробормотал Константин между поцелуями. — Я бы с радостью... сам... снял чулки с твоих хорошеньких ножек. Теодора развернулась. Ее голос взволнованно вибрировал. — Ты все еще можешь снять с меня все остальное. Золотая нить вышивки поблескивала в приглушенном свете. Низкую горловину сорочки стягивала тесьма — Константин потянулся к ней и распустил узел, выдохнул, соскользнул пальцами ниже, к манящей ложбинке между холмиками грудей. Теодора ответила ласковым прикосновением к щеке, подалась вперед, поцеловала его. Грудь затопило жаром, едва Константин осознал, сколь приглашающе распахнуты ее губы, и он может — о, будь все проклято! — целовать ее так, как осмелился лишь однажды, когда малихор сжигал его в лихорадке и он спешил познать тепло ее объятий до того, как холод могилы навеки станет ему постылой любовницей. Константин целовал ее, и не отравленные ядом болезни поцелуи кружили голову, прибоем шумели в ушах, а деликатность, которую он всегда проявлял к де Сарде, таяла под натиском желания, так долго томившегося в груди, а теперь воспылавшего, забурлившего, потянувшего на глубину. Он отпускал ее губы лишь затем, чтобы оставить россыпь поцелуев на точеной шее и подставленном плече — шелк сорочки соскользнул с него, стоило Теодоре пошевелиться. Плечо. Ямка у горла. Обольстительная, волнительная ложбинка. Запах миндаля и мирры, всегда шлейфом тянущийся за де Сарде, накрыл его. Невесомые кружева, снегопадом парящие над багровым осенним ковром. Фарфоровая белизна кожи, холодной, будто вода в студеных ручьях, спускающихся с гор. Рубины и хрусталь, рассыпающиеся под пальцами, стоит протянуть руку, стоит прижаться алчущим ртом к персиковой коже, отыскать бьющуюся жилку — и пульсирующие токи силы, такой манящей, такой сводящей с ума, сладкой, во много раз слаще марципановой плоти. Рубины льются на кружева, брызжут на золото листвы. Во рту — солоно от крови. Константин отшатнулся так резко, что едва не потерял равновесия. Наугад он ухватился за каминную полку. Перед глазами плыли, переливаясь, разноцветные круги. Сквозь гул в ушах, плотный, как ватное одеяло, он слышал голос Теодоры. Константин потряс головой — вспыхнувшее видение обожгло своей пугающей реальностью — ему все еще чудился привкус крови на языке. Только что распаленного, его обдало ледяным ужасом. Он отступил — несколько шагов назад, пока не запнулся о возвышение подиума, потом — поднялся и сел на край кровати. — Константин? Поднять глаза на Теодору было выше его сил. Константин сцепил пальцы в замок и стиснул их до побелевших костяшек. — Тебе плохо? Мне позвать... Он покачал головой, помял все еще гудящие виски. Мерзкий холодок, расползающийся под ребрами, понемногу отпускал, но тревога никуда не делась. Она отравляла все дни с того самого мига, как Теодора увела его из Святилища. Он загонял ее в самые темные уголки разума, убеждал себя, что настигшее его видение — это предупреждение, а не будущее, которое неизменно случится, и все же страх жил в нем, разрастаясь, как болезнь. Константин надрывно вздохнул. — Мне нужно признаться тебе кое в чем. Я... не был до конца с тобой откровенен. О том, что Теодора взволнованно нахмурилась, он больше догадался, чем увидел — все еще не мог заставить себя посмотреть на нее и обнаружить разочарование на дне серебристых глаз. Она напряженно молчала, и Константин был благодарен — как и всегда — за то, что кузина дает ему время, столь необходимое, чтобы собраться с мыслями. И с духом. — Ты наверняка упрекнешь меня и будешь, безусловно, права: больше никаких секретов, я обещал, да, но... Ох! Беспокойство походило на рой кровососущих насекомых — жалило беспощадно. Константин вскочил с места и заметался из угла в угол, широкими шагами меряя пространство комнаты перед кроватью. — Когда ты увела меня из Святилища... — наконец, начал он. — Константин... — Нет-нет, позволь мне сказать! Я должен... Должен был рассказать раньше, но был слишком... и не хотел тебя тревожить по пустякам. «Глупости, право!» — так я думал, пытался верить в это изо всех сил, но... — Константин остановился и медленно, стараясь не обращать внимания на противную слабость в груди, обратил лицо к де Сарде. Она все так же стояла у камина. Крохотные язычки пламени по-прежнему облизывали потрескивающие поленья, и теплый золотой свет касался ее шеи и открытого плеча, но Теодора обхватила себя руками, будто пытаясь защититься от холода. Слова давались Константину с трудом. Он сотни, тысячи раз прокручивал этот монолог в голове, да все без толку. — Когда я ждал тебя... Когда готовил ритуал... En Ol... Тысячеликий бог показал мне, что произойдет, если я... Если я доведу начатое до конца. Я не хотел ему верить. Я... О, во имя Озаренного! Я не хотел этого и никогда бы не позволил себе... Но ты и представить себе не можешь, каково это — когда такая сила струится по телу, когда ты веришь — нет, знаешь! — что можешь все, что угодно! Подчинять диких зверей. Повелевать этими защитниками, e nadaig. Остановиться, когда... Он запнулся, поперхнувшись непроизнесенными словами. Одно только воспоминание тянуло в подреберье неизбывной тоской по могуществу, способному сбросить звезды с небосклона в чистые воды Тир-Фради. Какая-то часть его, знал Константин, всегда будет желать этой силы, всегда будет тянуться к ней, и все, что он может — держаться изо всех сил, пока губительный зов не ослабнет и не отступит, поблекнув перед радостями иной жизни — простой, человеческой. Такое знание, похожее на прогулку по краю пропасти, вселяло ужас. Его единственное желание исполнилось. И все же... — Я убил тебя, — выговорил Константин шепотом — просто не мог произнести в голос. — Нет, не так. Я тебя... поглотил. Забрал то, что сам же отдал, и взял больше. Он показал мне это, показал так, что я до сих пор просыпаюсь и чувствую привкус крови — твоей крови. Я так... хотел... чтобы ты была со мной, так хотел тебя, что... обезумел, и... Ему казалось, что он продирается сквозь заросли лиан, поднимается по крутому подъему, а малихор снова точит тело, отнимает силы; он не может дышать и едва перебирает ногами, думает, что еще один шаг — и он просто рухнет оземь и умрет прямо сейчас, глотая пыль. Но ничего такого не происходило, только сердце колотилось где-то в горле. Все еще не глядя на Теодору, не обронившую ни звука, Константин шагнул к прикроватной тумбе — кто-то предусмотрительно оставил на ней полный вина графин. Невеселая усмешка тронула губы. Подумать только! — предпочесть вино невесте. Константин подозревал, что многие новобрачные в знатных семьях Содружества провели свою первую ночь именно так: в конце концов, редкие браки — в большинстве своем сделки, заключенные к обоюдной выгоде, — могли похвастать хоть какой-то близостью между супругами. Они оба мечтали избежать этой участи. — Отец, похоже, был прав, — с почти болезненным вздохом пробормотал Константин. Он медленно откупорил графин, шумно подтянул к себе бокал и погрузил задумчивый взгляд в густую темно-красную жидкость, гадая, почувствует ли изумительный ягодный букет — или же только все ту же кровь, навязчивый привкус которой так хотел смыть с языка. — Было наивно и глупо надеяться, что я смогу... что мы сможем... А теперь я обрек тебя на этот брак. Мне следовало сказать тебе раньше! Но я... Хрусталь графина холодил ладонь, но он едва его чувствовал. — Ты был болен. Ты умирал. Голос Теодоры звучал спокойно и твердо — совсем не похоже на сбивчивые заверения, щедро сдобренные отчаянием, которыми она осыпала его в дни болезни. Константин покачал головой. — Да, но изменилось ли что-то? Больше всего на свете я хотел на тебе жениться — и женился, даже предупреждения Тысячеликого меня не остановили. Де Сарде позволила себе немного скепсиса и выразительно хмыкнула. — Мы оба этого хотели, Константин. Ты не подумал об этом? Спорить с ней — что за нелепица! О, да пропади оно все пропадом! — Константин был бы счастлив не спорить, но вот мог ли? Вместо этого он лишь упрямо повторил: — Мне следовало рассказать тебе раньше. Я не переживу, если... опять! — причиню тебе зло. — Ты не причинил мне никакого зла, — поправила де Сарде. — И, уж поверь, не причинишь. Узкая струйка вина, бегущая в бокал из изогнутого горлышка графина, напоминала кровь. Поразительное сходство, думал Константин, глядя, как в его тени глубокий рубиновый цвет становится почти черным. Теодора за спиной невесомо вздохнула, будто устала бороться с его упрямством. Константин плотно сжал губы. Он, пожалуй, проведет ночь в одной из гостевых комнат. Не будь аудиенс-холл полон сливок общества — спустился бы в кабинет: там бы нашлось чем скоротать время, не утопая в горестных раздумьях. Стоило ли оно того, если, что бы они ни делали, через что бы ни прошли, в конце останется только печаль и скорбь? Из созерцания его вывел приглушенный шелест ткани. Теодора негромко позвала его по-имени; Константин, будучи не в силах избегать ее больше, обернулся. И оцепенел. Плотная шелковая сорочка легко соскользнула к ее ногам. Де Сарде подняла руку, наугад вытащила шпильки, и локоны водопадом хлынули на плечи. Тугие завитки падали на ключицы, спускались к высокой груди, и мягкие рыжие отсветы каминного огня путались в них, будто пальцы нетерпеливого любовника. Теодора стояла перед ним совершенно нагая, изящная, как фарфоровая статуэтка, нежная, будто первый весенний цветок. Теплый свет струился по плавным контурам; Константин, не в силах отвести глаз, следовал за ним. Он касался взглядом взволнованно вздымающейся груди, узкой талии и чувственного изгиба бедер, длинных ног, тонких щиколоток — и все не мог наглядеться. Телесная, а не сотканная из эфемерных юношеских фантазий, Теодора вышагнула из волн расшитой ткани. Она зацепилась стопой за ворот сорочки, повернулась, наклонилась — свет огня мазнул медью по приоткрытым губам, плечу и ореолам сосков. Все еще льющееся в бокал вино побежало через край. Спохватившись и вновь обнаружив в себе способность двигаться, Константин вернул бокал и графин на тумбу — торопливо и наугад, зачарованно взирая на де Сарде. Он машинально стряхнул с пальцев вишневые струйки и беспомощно выдохнул: — Ох... Непослушные ноги сами понесли вперед: шаг, второй, третий — спальня вдруг показалась чрезмерно просторной, хотя минуту назад Константин места себе не находил. Кроме ее обнаженного тела, светящегося в бархатном полумраке, не было ничего: ни терзавшего его ужаса, ни сомнений, ни решимости устоять — все отступало и таяло, повинуясь мановению ее руки. Преисполненный благоговения и любви столь огромной, что весь необозримый мир в сравнении с ней казался лишь каплей в омывающем берега Тир-Фради море, Константин сделал последний шаг и пал к ее ногам. Он бы не побоялся прослыть богохульником и еретиком и отправиться прямиком на костры телемской инквизиции, одну лишь Теодору почитая как святую или богиню. Он осыпал поцелуями ее колени, приникал горячими губами к коже, лихорадочно шептал признания, больше похожие на молитвы. Еще утром показавшийся тесным костюм теперь отчаянно мешал — Константин сбросил камзол, прибавив к расстеленному по полу шелку расшитый золотом бархат. Теодора запустила пальцы в его волосы. Она не произнесла ни слова, но в этом не было нужды; Константин, поднимаясь, оставил поцелуй на манящем выступе бедра. — Тео, я... Де Сарде жестом призвала умолкнуть и покачала головой. Ее пальцы легко пробежались по пуговицам жилета, потом — рубашки, а следом нырнули за ворот — умопомрачительно волнующее касание, от которого томительно потянуло под ребрами и откликнулось тяжестью внизу живота. — Ты просто недопустимо много болтаешь, мой дорогой супруг. Как они добрались до кровати, Константин не имел ни малейшего понятия. Теодора подталкивала его в грудь, выдергивая рубашку из-за пояса кюлот, он — ловил ее руки, гладил хрупкие запястья и предплечья, утягивая за собой, и запнулся лишь раз — у ведущих к кровати ступеней. Потом — запутался в кружевных манжетах; Теодора легко избавила его и от этой напасти. Они только за тем и оторвались друг от друга — когда ничем более не удерживаемая рубашка оказалась на полу, Константин вновь притянул к себе новобрачную. И едва не задохнулся, ощутив прикосновение маленьких острых грудей к собственной коже. Ее ладони заскользили по бокам — и сердце отчаянно заколотилось в горле. Константин склонил голову, прижимаясь лбом к ее прохладному лбу, уткнулся в бархат щеки, нашел губы — короткий поцелуй показался глотком воздуха. За ним — еще один, и еще, и еще; сначала кроткие, трепетные, почти невесомые, потом — все настойчивее, все острее, дурманящие, тяжело бьющие в виски. С хриплым стоном Константин подхватил ее под округлости пониже спины и решительно преодолел последнюю пару шагов, отделяющую их от кровати. Пальцы Теодоры сомкнулись на поясе кюлот. Она взволнованно закусила губу, опустила дрожащие ресницы — пуговицы, одна за другой, поддавались ей. Мысленно помянув всех святых, Константин мягко удержал ее руки. С остатками одежды он покончил сам. Теодора, зардевшись, отвела взгляд. Константин уложил ее на заждавшееся ложе — фарфоровая кожа Теодоры сияла на темном покрывале. Хрупкие плечи и шея, острые ключицы, вздымающаяся грудь, узкая талия, влекущие бедра — всё казалось созданным для поцелуев. Она протянула руку и коснулась его там, где когда-то проступали вздувшиеся от малихорного яда вены. Она двинулась вниз — бесконечно долго, томительно медленно — и замерла в нерешительности. Константин едва подавил судорожный вздох. Никогда прежде ему не приходилось сдерживать себя, и теперь почти болезненное желание ощущалось острым до темноты в глазах. Он поймал ее запястье, оставил на раскрытой ладони порывистый поцелуй и опустил к низу живота. Она отпрянула было, но лишь на короткий миг. Ее неловкие робкие ласки опасно близко подводили к грани. — Кажется, я тебя недооценил, — пробормотал Константин. Теодора улыбнулась — даже сквозь застящую взор пелену Константин видел, как она смущена и как противится этому смущению. Она приподнялась, торопливо прижимаясь к нему поцелуем: чуткий кончик языка мазнул по контуру рта. Теодора целовала его со сбивчивой, суетливой решительностью, в которой так легко спрятать нервозность — Константин и сам готов был поддаться бегущей вниз от лопаток дрожи, но мог ли позволить себе? Он перехватил поцелуй и вернул его нарочито неторопливо, то сминая, то прикусывая ее губы. Жилка на ее шее забилась быстрее. Константин не нашел ни одной причины, способной помешать ему припасть ртом уже к ней и двинуться ниже. Пахнущая миндалем и миррой ямка под острыми ключицами. Капелька родинки между совершенных, напряженных грудей. Отказать себе в удовольствии коснуться языком затвердевшего соска Константин не смог — Теодора отозвалась коротким стоном, который тут же поспешила спрятать в ладонь. Тень ее стыдливости представлялась Константину пленительной, но то, как она таяла под его ласками, вовсе вызывало мальчишеский восторг. Он безумно хотел ее слышать, но понятия не имел, как об этом сказать. Более того — что куда важнее — не мог заставить себя даже на миг оторваться от ее тела, выгнувшегося так, что лопатки едва касались покрывала. Константин соскользнул губами на впадинку у солнечного сплетения и продолжил путь вниз. Его все более ненасытные поцелуи заставляли ее задерживать отяжелевшее дыхание и беспокойно ерзать, но, когда нервные пальцы Константина двинулись вверх по ногам и развели бедра, Теодора замерла в настороженном ожидании. В полумраке, густеющем по мере того, как прогорал камин, ее широко распахнутые глаза казались почти черными. — Константин... Ее голос, подернутый чувственной хрипотцой, дрожал. Томить ее более было выше его сил. Он приник к ней ртом, был нежен — и настойчив; мучительно медлителен — и дразнил неуловимо быстрыми движениями языка; касался ее с почти благоговейным трепетом — с той непристойной откровенностью, о которой едва ли мог помыслить прежде. Теодора вцепилась в подушку над головой. Она дрогнула, всхлипнула, инстинктивно подалась навстречу — сама испугалась собственной несдержанности. Константин не позволил ей ни отстраниться, ни вынырнуть из чувственного забытья. Тягучее, почти болезненное напряжение неотвратимо нарастало в ее теле, накатывало волнами головокружительной слабости. Теодора забилась под ним, рвано выдохнула — и застыла на пике исступления, а несколько долгих мгновений спустя, дрожащая и разнеженная, опустилась на кровать и выпустила подушку из сведенных пальцев. Раскрасневшаяся, с разметавшимся по покрывалу серебром волос, утонувшая в любовной истоме — самая восхитительная женщина из всех. Она открыла глаза, когда Константин, приподнявшись и перебравшись выше, провел носом по ее шее и оставил печать поцелуя там, где зелень метки вплеталась в мягкую кожу. Его собственное желание уже давно стало нестерпимым и отзывалось ноющей тяжестью внизу живота. Малихорная лихорадка, думал Константин, и то обошлась с ним милосерднее. Теодора облизнула сухие губы — Константин едва не застонал в голос — и глянула на него из-под ресниц. — Бесстыдник! Ее ласковый голос и улыбка дразнили ничуть не меньше прикосновений. — Для тебя я готов быть самым бесстыжим грешником, и пусть мне грозят все костры святой инквизиции. Рассмеявшись, она прижала ладонь к его щеке. Не воспользоваться возможностью и не расцеловать ее было бы преступлением. Теодора иронично изогнула бровь. Кончики ее пальцев невесомо касались губ. — И что же, мне придется опять тебя спасать? — Боюсь, в спасении я нуждаюсь прямо сейчас, — выговорил Константин. — От куда более суровой участи. Мыслить хоть сколь-нибудь связно получалось все хуже. Он с трудом подбирал слова — они путались, сбивались, не оставляя места обычному красноречию. Вместо этого Константин гладил внутреннюю поверхность ее бедер, едва задевая складки шелковистой плоти. Он вел приоткрытыми губами по ее шее к виску и маленькому ушку, рассыпал мимолетные поцелуи — они казались крохотными глотками, не способными ни утолить, ни уменьшить жажду. — Тео... Ее имя он выдохнул со стоном, будто моля о снисхождении. Ответом стали ее руки — маленькие, изящные ладони, заскользившие вверх по груди к худым плечам. Теодора обняла его за шею, погрузила пальцы в волосы — прикосновение вполне невинное, но заставившее мурашки пробежать по спине. Она была прямо здесь, под ним, тянула его к себе и льнула сама. Даже если бы ему хотелось устоять — он не сумел бы. Нетерпение захлестывало. Константин смял нежную округлость ее ягодиц, приподнял разведённые бедра. Он был осторожен, мягок, нетороплив; мгновение, полное щемящего предвкушения, растянулось на целую вечность, такую пронзительно долгую — и оборвавшуюся вместе с ее вздохом. Теодора дернулась и слабо вскрикнула, тут же зажав рот рукой. Головокружительное упоение от ее близости развеялось, сменившись пронзительным приступом тревоги. — Тео, — зашептал он. — Тебе больно? Если хочешь, я... Она поспешно помотала головой. Плечи Константина оставались напряженными. — Хочу. Тебя. Теодора подтянула колени выше, задев его бедра. Длинные ноги сомкнулись за спиной, не оставляя ни единой возможности отстраниться. Константин вдохнул поглубже; плавящееся серебро ее глаз — топкие заводи, безудержный водоворот — повлекло за собой, и он, теряя голову, припадал к ней, касался ее — губами ли, пальцами — пока не только разум, но и ее отзывчивое тело, вспугнутое уколом боли, не ответило на ласку. Они сплетались воедино, двигались вместе — единение, каким-то немыслимым образом похожее на то, что Константин испытал в Святилище, когда Теодора связала его, стремительно слабеющего и умирающего, с собой. В плавных движениях бедер, в шепоте, вздохах и стонах, в капельках пота, проступивших росой, не было никакой божественной магии — только та, которую плели они сами, оставаясь всего лишь людьми. Двигаясь в узком плену ее тела, Константин хотел, чтобы это не заканчивалось никогда. Только они двое, полные своей любви. Теодора сжалась вокруг него. Сердце пропустило несколько быстрых ударов. Темная волна, поднявшись, обрушилась на них, смывая исступленный пыл. Заключив друг друга в объятия, они лежали посреди сбившегося покрывала, спутанных простыней и разметавшихся подушек. Сонная истома пришла следом. Она навалилась теплой бархатной тяжестью, оставляя лишь приятную усталость. Константин то выплывал из дремы, то проваливался туда вновь. Он едва ли сознавал, когда перекатился на спину, а Теодора свернулась у него на груди, и совершенно точно не помнил, как потянул край покрывала и накрыл их обоих. В конце концов, это было неважно.