Немного веры

Утро леди де Моранж началось совершенно не так, как планировалось. Она катастрофически проспала. В утреннем свете — уже золотом, а не дымчато-персиковым — спальня напоминала поле битвы. Лорин де Моранж, сидя на краю широкой кровати, обвела взглядом воцарившийся беспорядок. Бледно-голубое платье небрежно свисало с ширмы, одна туфелька покоилась у самого порога комнаты, другая — у туалетного столика. Шифоновый шарф, в который она кутала плечи днем, расстелился по ковровой дорожке. Кружевная пена нижних юбок расплескалась близ комода. Корсет не показывался нигде. Нахмурившись, леди де Моранж спустила с кровати ноги — и тут же нащупала плотную ткань и жесткие планки. Шпильки она тоже нашла на ощупь — нанизанный на проволоку жемчуг сиял у ее ног в солнечных лучах. Лорин машинально потянулась к шее. Трех рядов перламутровых бусин на ней, конечно же, не было. Она еще раз осмотрелась. Тяжелая смесь ароматов щекотала ноздри: леди де Моранж угадывала в ней собственный парфюм, сплетенный из нот амбры, мускуса и сандала, густое массажное масло и терпкое ягодное вино из Сан-Матеуса. Последнее оказалось весьма коварным — уж в чем-чем, а в коварстве и обольщении телемцы знают толк. Лорин отыскала взглядом бокалы — они искрились бликами на столике у окна, теснясь у ветвей карликового деревца. В круглой чаше одного из них неожиданно нашлось и ожерелье. Впрочем, это было не всё. В живописный хаос обычно аккуратно прибранной опочивальни вторглось еще кое-что — что-то, разрушившее привычный уклад. Кровать за ее спиной скрипнула. Под весом чужого тела прогнулся матрас. Крепкие мужские руки легко обхватили ее за талию и потянули назад, в искусительный плен взбитых подушек. Лорин де Моранж попыталась сопротивляться — в конце концов, именно этого от леди требовали приличия. Одно дело поддаваться сладкому, как грех, соблазну, когда голову кружит вино, а ночь скроет всё за своим непрозрачным пологом, и совершенно другое — при свете дня. — О, прошу вас, перестаньте! — воскликнула она. Возмущение в собственном голосе не убедило даже ее саму. — Ночь была прекрасна, но она закончилась. Мне нужно... заняться своими обязанностями. — В самом деле? Этот голос, похожий на вкрадчивое мурлыканье. Леди де Моранж дернула плечами — безрезультатно. Интонации сродни прикосновениям уверенных рук — такие же гипнотизирующие. — Я запланировала завтрак для молодой четы, — проговорила она, пока чужие руки, поднявшиеся по спине и с ненавязчивой деликатностью разминающие плечи, окончательно не лишили ее воли. — Некоторые из гостей изъявили желание принести поздравления лично. Кроме того, нужно проследить, чтобы всем визитерам разослали благодарственные письма. И... ох!.. организовать несколько встреч. Конечно же, по регламенту молодоженам следовало навестить родных, но... Петрус, что вы делаете? Он усмехнулся в усы. — Всего лишь пытаюсь отвлечь вас от совершенно бессмысленных хлопот. Леди де Моранж гневно вспыхнула и резко повернулась. — Бессмысленных? — Разумеется, моя дорогая, — с терпением, свойственным лишь отцам-исповедникам, отозвался Петрус. Он все так же поглаживал ее плечо. — Вы действительно думаете, что новобрачным есть дело до озвученного списка мероприятий? Какое-то время она молчала, обдумывая сказанное. Его светлость наместник уже продемонстрировал нежелание соблюдать приличия и протокол, и вряд ли молодая княгиня собиралась взывать к благоразумию супруга — это стало очевидным, когда они оба, взъерошенные, перепачканные соком весенних трав, влюбленные и счастливые показались на пороге дворца. Пожалуй, это будет один из самых необычных браков в аристократических семьях Содружества. — Двор еще неделю будет обсуждать эту вопиющую выходку, — с сомнением выдохнула леди де Моранж. — Могу лишь посочувствовать, — хмыкнул Петрус. — Местная знать могла бы провести время с куда большей пользой. Леди де Моранж не ответила. Верно истолковав ее молчание, Петрус без особо труда утянул ее обратно на подушки. Горничным, поднявшимся к дверям спальни, чтобы справиться, не нуждается ли в чем-либо их госпожа, задержавшаяся в постели дольше обычного, никто не ответил. *** Константин ни за что не поднялся бы в столь поистине несусветную рань, если бы не голод. Среди волнений и хлопот минувшего дня ему не оставалось места, но сегодня — совсем другое дело. Рассвет едва постучался в неплотно закрытые шторами окна, а Константин уже думал о том, что вряд ли дотянет до завтрака. Оставалось одно — предпринимать решительные меры самостоятельно. Теодора спала рядом — упоительно сладостное свидетельство того, что вчерашний день и прошедшая ночь не были сном. Подушке она предпочла его плечо. Константин чувствовал тепло ее тела, прильнувшего столь осторожно, будто она даже во сне боялась причинить ему неудобство. Он мягко убрал упавший на щеку локон, залюбовался ресницами, отбрасывающими длинные тени, и подумал о том, что меньше всего ему хочется покидать постель. Впрочем, Теодора скоро проснется и тоже будет голодна. Безусловно, она куда терпеливее его самого, но терпение — не повод его испытывать. Рассуждая так, Константин аккуратно высвободил плечо и выбрался из постели. Теодора уткнулась носом в подушку, подтянула колени к груди, но не проснулась. Поборов искушение поцеловать ее шею, ослепительно белую под вишневым покрывалом, Константин принялся искать подштанники — то единственное, что ему необходимо для небольшого визита на кухню. В служебных комнатах он был всего раз — в тот день Теодора взломала проржавевший замок на двери, куда-то ведущей из уборной, и вывела его на темную, уставленную деревянными коробами площадку с люком в полу. По неудобным хлипким лесенкам они спускались ниже и ниже, пока не оказались у погребов. Теодора вела не самым простым, но наиболее безопасным путем — предатели из Монетной стражи, заполонившие дворец, не догадались осмотреть подсобки. Позже, дожидаясь возвращения де Сарде в сыром полумраке погреба, Константин не только боролся с головокружением и тошнотой — он задавался вопросом, как так вышло, что кузина, не задерживаясь в Новой Серене надолго, знает дворец куда лучше него самого? Строительные чертежи и планы как нельзя кстати оказались в той же комнатке. Копаться в груде пыльных бумаг — занятие не из весёлых, но все же занятие — оно отвлекало от безрадостных дум. Сегодня Константин вознамерился воспользоваться ходом ещё раз — в конце концов, надо же извлекать выгоду из своего знания? Спускаться по лестницам нынче куда проще — руки не тряслись от слабости, голова не кружилась, перед глазами не плыли разноцветные пятна, а покрытая разводами обшивка тесных клетушек действительно была таковой — в прошлый раз он думал, что это малихор забирал у него зрение, пряча мир за тьмой и рябью. Константин подумал было, что следовало все же надеть туфли, но пол источал приятное тепло, и единственное, о чем стоило беспокоиться - острые стебли сена и щепки, в беспорядке покрывающие настил. В кухне тепло превратилось во влажный, наполненный запахами жар. Желудок жалобно заурчал — Константину показалось, что этот звук заглушил даже бульканье кастрюль и лязг утвари. И только когда за спиной кто-то испуганно вскрикнул, он осознал, что кое в чем существенно просчитался. С полдюжины кухарок, стайкой сбившись у печи, присели в неловком поклоне и опустили головы, старательно разглядывая собственные юбки. Нестройный хор девичьих голосов вразнобой защебетал: «Ваша светлость!..» — О, проклятье... — чертыхнулся Константин, испытывая одновременно растерянность и веселье. — Мне и в голову не могло прийти, что хоть одна живая душа бодрствует в такую рань. — Прислуга встает еще до рассвета, милорд, — пискнула рыжая девица. Она глянула на него украдкой — яркий румянец, выступивший на щеках, тут же ее выдал. Под шепотки подруг служанка торопливо потупилась. Девушка постарше кашлянула, выпрямилась, но глаз не подняла. — Чем мы можем вам услужить, милорд? — О, пустяки! — Константин отмахнулся и двинулся вдоль узкого стола, оглядывая снедь. — Ничего существенного. Мы с леди де Сар... княгиней д’Орсей пропустили вчерашний ужин... обед, откровенно говоря, тоже, — и я был бы признателен, если бы вы спасли нас от голодной смерти прямо сейчас. «Княгиня д’Орсей». Константин едва не расплылся в улыбке. Произнесенным вслух это звучало в тысячу раз прекраснее, чем он мог вообразить. — Леди де Моранж распорядилась подать завтрак в обеденную за пару часов до полудня, милорд, — отозвалась все та же девушка. — Прикажете подать в опочивальню? — Нет-нет, это будет... долго. Я думал о чем-нибудь простом... — Константин задумчиво повертел в пальцах ложечку для меда, погрузил ее в крынку и поднял, глядя, как тянется густая нить текучего янтаря. — Хлеб, сыр, фрукты. Не хотелось бы умереть от голода наутро после свадьбы. Кто-то из девушек хихикнул в кулачок. Старшая, расправив юбку, все же решилась поднять на него глаза. — Быть может, собрать корзину для пикника, ваша светлость? Это было бы... — Отличная идея! Вы — моя спасительница! Справлялись девушки споро. Константин и глазом моргнуть не успел, как одна уже укладывала в снятую с полки корзину медовые наливные яблоки и душистые зимние груши, готовые истечь соком. Другие — поджаривали мягкий хлеб, нарезали ломтями рассыпчатый сыр, бьющий в ноздри резковатым грибным ароматом, и тонкие до прозрачности полоски сыровяленого окорока, пропитанные пряными травами и дубовым дымком. Запеченные в меду каштаны, засахаренная хурма, солнечно-апельсиновый мармелад и роскошные золотистые бриоши наполнили корзинку до краев. Тяжелой она Константину не показалась. Он повесил ее на сгиб локтя и, распрощавшись с то и дело шепчущимися девушками, поспешил вернуться наверх. Еще на лестнице его настиг взрыв звонкого хихиканья. Константин рассеянно улыбнулся: утреннее происшествие он находил весьма забавным, но его мысли уже устремились к оставленной в постели жене. Станет ли когда-нибудь это слово обыденным и привычным? За время его отсутствия Теодора так и не проснулась. Тихонько опустив корзину на столик у прогоревшего за ночь камина, Константин приблизился к кровати. Утреннее солнце расцеловывало ее плечи и едва прикрытую грудь — впору было бы ревновать к дневному светилу. Ее ножка выглядывала из вороха простыней и одеяла, и удержаться представлялось совершенно невозможным. Константин наклонился, коснулся губами косточки на лодыжке — Теодора что-то промычала, подтянула ногу, но по-прежнему спала. Было бы чудесно разбудить ее так: прижаться ртом к подъему ступни, ловить, прикусывая, каждый пальчик, а потом подниматься выше по голени к чувствительной ямке под коленом. Было бы чудесно — но Константин, окрыленный внезапным приступом вдохновения, прокрался к бюро, осторожно выдвинул ящики — сначала один, потом другой — надеясь отыскать в них не только бумагу, но и заточенные графитовые стержни. Он не касался их так давно, что был уверен — руки подрастеряли навык. Первые штрихи легли на бумагу. Кое-как устроив стопку плотных листов на коленях, Константин вдумчиво водил карандашом по шероховатой поверхности. Игра света и тени, линии и контуры — все находило свое отражение в сплетении сероватых росчерков. Он сосредоточенно покусывал щеку. Когда он рисовал Теодору в последний раз — да и рисовал вообще — ему было не больше восемнадцати. Даже сейчас он мог воскресить в памяти ее образ в тот вечер: Теодора застыла у окна, ее распущенные волосы волнами спадали к пояснице, а плотная ночная рубашка прятала силуэт тела — но призрачный лунный свет пронизывал ткань, стоило лишь присмотреться. Каждый раз, повторяя ее образ на бумаге, Константин оставлял неизгладимый оттиск в собственной памяти и знал наверняка — он не потускнеет до самой его смерти. Штрихи ложились один к одному, и из плоской белизны бумажного полотна проступали объемы и формы. Грифель лепил густые тени — Константин растушевывал их пальцем. Рисование увлекло его — и взволновало; погрузившись в дело с головой, Константин даже не сразу заметил, что теперь наблюдают за ним. — Так вот чем мой дорогой супруг занимается по утрам. Константин перевел взгляд с нарисованной Теодоры на настоящую, отметил про себя, что любая картина будет всего лишь жалким подобием, неспособным передать все великолепие ее мягкой красоты, — и просиял. — Если бы! Не шевелись. Еще чуть-чуть. — Уверен? Я могу убрать руку ближе к лицу. — Нет-нет, ни в коем случае! Но вот если ты немного приспустишь покрывало... Теодора смешно фыркнула. — Вот так? Константин глянул на нее поверх листа и покрепче сжал в пальцах грифель. — О, мой... Да! Так определенно лучше. Не смейся, пожалуйста! Все очень серьезно. Она прыснула в подушку, но тут же приняла нарочито деловой вид под его притворно укоризненным взглядом. Константин заторопился: если он начинал медленно, неуверенно, позволяя рукам вспоминать, как запечатлевать чарующую, но скоротечную реальность в неподвижном плену холста, то теперь, освоившись, мог отправить карандаш стремительно порхать над бумагой. Дело было не только во вновь обретенной сноровке. На самом деле Константину не терпелось поцеловать новобрачную. Кроме этого был еще оставленный в корзине завтрак — поддавшись порыву вдохновения, он едва о нем не забыл. — Знаешь, ты мог бы меня разбудить, — заметила Теодора. Несколько штрихов обозначили обворожительный объем груди. — Я бы не посмел, — возразил Константин. — Ты спала, будто ангел. — Льстец. Он медленно, удовлетворенно выдохнул — и отложил карандаш. — Вовсе нет. Ты совершенна. Я женат на самой прекрасной женщине в мире. Сама посмотри! Теодора со смешком вытянула руку и забрала протянутый рисунок. Она смущенно коснулась вычерченных линий — Константин знал наверняка, что его кузина, его жена не сознает собственной красоты, да и возможно ли ее осознать, когда она — внутри, струится сквозь кожу чистым светом, зажигает огонь в глазах, не опаляющий, не сжигающий дотла, но согревающий, окутывающий ласковым теплом. На ее губах распустилась робкая улыбка. — Я скучала по твоим рисункам. По всем твоим рисункам. Константин поднялся. — Без тебя это казалось лишенным любого смысла. Под ее взглядом, одновременно изумленным и полным нежности, Константин снял со столика оставленную корзинку и перенес ее в постель. Наспех собранный завтрак манил запахами, но прежде, чем вынуть из корзины воздушный хлеб с хрустящей корочкой и полоски ветчины, он потянулся к жене. В конце концов, произнося обет в базилике, он намеревался начинать каждый свой день, целуя ее, — и надеялся, что еще не слишком поздно, чтобы считать это маленькое обещание самому себе исполненным. — А это откуда? — Теодора взглядом указала на корзинку, когда он ее отпустил. — Всего лишь завтрак. Я подумал, нам не помешает. Она выразительно приподняла брови и окинула его взглядом. — Ты ходил за ним на кухню? Вот так? Константин очень старался сохранить невозмутимое лицо. — Ну... да. Теодора охнула, вероятно, представив, как на его визит отреагировали служанки — и наверняка угадала — и расхохоталась. Константин смотрел на нее, пьянея от чарующего смеха, теплом разливающегося в его собственной груди. В этом, думал он, и заключалось счастье, чистое и безоблачное, похожее на россыпь солнечных зайчиков, прыгающих по простыне. Целой вечности не хватит, чтобы быть с ней, но у него есть целая жизнь. — Я люблю тебя, Тео. Отсмеявшись, она вернула ему признание — прикосновением, поцелуем, кроткой лаской, говорящей громче иных слов. Константин привлек ее к себе. Ему подумалось, что беспечное решение не одеваться оказалось чертовски предусмотрительным: он прижимал Теодору к груди, касался обнаженной спины и твердо намеревался провести в постели весь день. Самое меньшее, что он может себе позволить. У них могло бы быть несколько недель, а то и месяц — целый месяц только для них двоих! — если бы не болезнь и полгода, проведенные вдали от колонии. Дела Содружества требовали внимания, упущенное необходимо наверстать — это означало, что вернуться к обязанностям наместника придется сразу. Утешало одно: Теодора будет рядом. Засыпая с ней каждую ночь и просыпаясь вместе каждое утро, Константин как-нибудь переживет все остальное. — Завтрак, — шепотом напомнила она и запустила руку в корзинку. Они разместились на кровати. Вместо столика-подноса, отсутствие которого Константин находил досадным, расстелили по покрывалу клетчатую тканую салфетку — предусмотрительная служанка заботливо добавила ее к еде. Ловко орудуя найденным тут же ножом, Теодора намазывала мармелад на тосты. Густой и тягучий, он то и дело норовил перетечь за край и цеплялся за пальцы — Константин не преминул слизнуть с них апельсиновые капли, когда Теодора протянула готовый тост ему. Завтракать в постели — баловство, легкомысленное чудачество, столь чуждое чопорному дворянству и больше подходящее богеме, чей образ жизни вызывал в аристократических кругах сплошное порицание. Константин бегло глянул на дверь спальни. Лучащийся радостью покой могли нарушить в любую минуту, но пока каждая из них принадлежала лишь ему и Теодоре. Чутье подсказывало, что подгоняемая леди де Моранж прислуга должна была вежливо постучать в опочивальню около получаса назад. Если любой из богов, присматривающий за миром, смилостивился и отвел от них эту напасть, стоило бы поблагодарить его в самой пылкой молитве. Но это — позже. Сейчас все его помыслы сосредоточены на женщине, сидящей перед ним. Из всех вопросов, касающихся их двоих, у Константина остался только один. Он небрежно смахнул рассыпавшиеся крошки и спросил: — Тео... Откуда ты знала, что, гм... ничего плохого не случится? Теодора надкусила ломоть белого сыра, закинула в рот выловленный из медового сиропа каштан и бросила на него вопрошающий взгляд. Константин не был уверен, что она поняла его вопрос, а потому кашлянул и продолжил: — Я имею в виду: я ведь мог сотворить что-то непоправимое и ужасное. Тогда, в Святилище. И минувшей ночью тоже. Теодора пристально разглядывала его, чуть склонив голову. Она не торопилась с ответом, задумчиво пережевывая сыр. — Я не знала, — наконец, сказала она и пожала плечами. Потом небрежно облизнула перепачканные в меду пальцы. — Дело не в знании, Константин, а в вере: в тебя, в нас. Я не могла знать наверняка, как изменил тебя остров — не хмурься, не думай об этом, — но я знала тебя. Телемский монастырь все-таки преподнес один важный урок: подчас совсем немного веры бывает достаточно. — Ты верила, что я отступлюсь? Она потянулась за бриошью и разломила ее пополам. Теодора смотрела на него. В серебристых заводях ее глаз, спрятанных под веерами ресниц, хотелось тонуть целую вечность. — Да. — А если бы я?.. — Тогда все остальное оказалось бы бессмысленным. Наверное, подумал Константин, в другой день серьезность ее слов вселила бы в сердце тревогу. Сегодня он ощущал ее правоту как что-то естественное, словно иначе просто и быть не могло. — Я не спрашивала у тебя, это казалось неважным, но раз уж ты сам заговорил... Почему ты все-таки отступился? Константин отложил нож, которым размазывал мармелад по тосту, протянул руку и коснулся метки на ее щеке. Он поглаживал рельеф — завораживающие спирали и завитки, едва различимые на ощупь. Иногда метка на лице Теодоры напоминала ему причудливую вязь тоненьких, будто ниточки, шрамов. — Разве ты не знаешь? Она повела плечом. — Из-за меня, я догадалась. Но, когда в одной руке ты держишь бессмертие и власть... Неожиданно для самого себя Константин вдруг обнаружил, что смеется — не столько от веселья, сколько от смущения. — Бессмертие и власть — это, конечно, здорово, — заметил он, отсмеявшись и кашлянув. — И я хотел их безумно, наивно полагая, что они необходимы для, гм, достижения истинных целей. Понимаешь, любовь моя, дело в том, что — на самом деле — тебя я хотел больше. Теодора прыснула, а, когда он потянулся к ней за поцелуем, ткнула в его губы ломтиком сыра. — Ты шутишь. — Ничуть! А еще, думал Константин, послушно прикусывая угощение, он поверил ей — без каких-либо доказательств, без каких-либо причин. Она пришла в Святилище одна и предложила ему другой путь — чтобы ступить на него, потребовалось вновь сделать шаг в мучительный, лихорадочный жар малихора, снова встать на край гибели, заглянуть смерти в лицо — вспомнить, каково это — тонуть во мгле, задыхаться, хвататься за крохотные лучики надежды — и выпускать их из изломанных судорогой пальцев. Константин не имел ни малейшего понятия, как она собирается спасать его на этот раз — ведь прошлый привел его в сердце вулкана, сделал кем-то другим. Совсем немного веры. Малая толика, которой будет достаточно. Покончив с ломтиком сыра в руках Теодоры, Константин притянул ее к груди. Он наконец-то чувствовал себя исцеленным.