Полумейстер

      Лорд Русе возвращался с ежегодной ссоры с Хорнвудами с лёгким, спокойным сердцем и приятным чувством довольства. Не так важен был тот лес, как возможность всласть поспорить с лосями, пригрозить им ножом, выслушать о поднятии на рога... традиции, традиции. Русе Болтон ничего не уважал так, как традиции.       Некоторые из них, впрочем, было приятно... нет, не нарушать. Нарушать традиции Русе не собирался. Видоизменять — это слово ему нравилось гораздо больше, как слово «успокоить» было приятнее, чем слово «убить».       Например, он видоизменил традицию возвращаться к пустым стенам и тихим коридорам. Теперь его ждала жена — десять пудов отменнейшей жены, с улыбкой и забавными звуками, которые та издавала в постели и не только. Бетани Рисвелл было гораздо меньше — во всём: в размерах, весе, голосе... иногда её как будто и вовсе не было.       Видоизменённая традиция была приятнее.       Он медленно моргнул, осознавая розовое облако, застрявшее в воротах замка. Нет, не застрявшее: стоявшее. И у облаков нет головы, значит просто это жена зачем-то вздумала одеться по свежей южной моде — навертеть слоёв, как на капусту, и такой же формы. Как будто её раньше было мало.       — Мой муж, мой клад! — вскричала жена, бросаясь ему на шею. Он устоял, зарывшись каблуками в сырую землю. Кладом его пока никто не называл. Зверем, было дело, чудовищем и даже срамкином, но кладом...       — Да, жена? — он снова неспешно моргнул. — Ты рада меня видеть?       — Я очень рада! — жена прильнула к нему всем телом. Дрожащим. От радости? Или от страха? Но чего ей бояться в Дредфорте? Бастард был выслан портить жизнь Амберам, его подельники с ним вместе. Сокровищница заперта. Портреты предков жене понравились. Чего бояться?       — Жена? — дипломатично спросил он.       — Ох, милый мой, такое, такое творится! — прорыдала она. — Сначала всё было замечательно. Я присмотрела нам обои в твоих цветах. Ты ведь знаешь, каменные стены ужасно держат тепло, обои — не роскошь, а необходимость...       Русе научился выключать свой слух давным-давно, когда крестьяне ещё ходили жаловаться на Рамси Сноу. Тихая земля, тихие люди — идеал, который порой приходится поддерживать иллюзиями. Впрочем, если достаточно не слушать, они прекращают звучать и понимают, что должны справляться сами — а если не справились, то сами себя винить. Зимой — да, пусть приходят, он лорд и их накормит. Но пока лето и врагов не видно, он не обязан их пасти, как стадо безмозглых овец.       — ...очаровательных отрезов кожи, я заказала сделать абажуры с фестончиками... — продолжала та. — И вот представь, приехал твой сынок, такой хороший мальчик, такой любезный...       Домерик поднялся из могилы и приехал? Да, повод испугаться. Надо будет проверить и если что — осиновым колом их прогоняют, так вроде бабка его учила?       Они поднялись по главной лестнице.       В центральном зале всё было розовым. Хотя не всё; столы по-прежнему радовали глаз серостью. Но стены, стены были покрыты чем-то чудовищным. С узорчиками. Веночки из незабудок.       — Розовый и голубой, твои цвета и наши, — щебетала жена и Русе задумался, не стоило ли слушать её с начала, а не только теперь. — И абажурчик, посмотри, хороший, правда? Платила только за работу, кожа-то наша.       Абажурчик радовал глаз знакомой татуировкой. То был, если не изменяла память, какой-то из железянских королей, в наивности своей решивший, что сухопутный Болтон ему не противник. Был освежёван, как и подобает болвану и свинье.       Абажурчик.       — Да, очень мило, жена. Мне нравится, — в этом была приятная ирония, что некто пришёл захватчиком, а кончил абажуром с фестонами по воле глупой, но деятельной женщины-южанки. — Так что Домерик?       — Какой Домерик?       — Мёртвый.       — А, мёртвый! — она снова издала проникновенный всхлип. Он проникал сквозь уши куда-то в диафрагму и делал ей примерно так же неприятно, как гвоздь, скользящий по стеклу. — Он меня преследует! Вот, посмотри, мой зайчик! — это было, положим, неприятно; зайцы — трусы и кладезь паразитов. Хотя на юге, он слышал, их считали — южане! — милыми зверушками. На юге хватало чудаков.       Он посмотрел. На печке, прямо над камином, по белой извёстке красовалась надпись «Прекрасных женщин много не бывает, Уолда Фрей все звёзды затмевает». Надпись, как он отметил, была сделана кровью. Скорее всего, свиной — у человеческой образуется немного иной оттенок коричневого при высыхании.       — Это сделал мёртвый Домерик? — уточнил он.       — Да не знаю я, как его зовут! Как твой сын приехал — хороший мальчик, зря ты меня пугал, он тихий, сидит себе за книжками, как сыч в гнезде, даже к обеду спускается не каждый день — так началось. То надписи на стенах, то просыпаюсь, а в постели мусор: цветы какие-то, птичьи перья. То музыка посреди ночи...       — Домерик любил играть на арфе.       — Да, на арфу похоже. И поёт, мерзавец! Посреди ночи! Ночью люди спят!       — Должны бы спать, — здесь Русе был согласен.       Он отступил в сторонку, ощутив затылком что-то нехорошее, и дёрнул жену с собой.       Как оказалось, правильно. Невесть откуда на пол упало ведро помоев и разлилось по полу. Хорошо, что в главном зале не было ковров, они бы могли попортиться.       — Знаешь, Домерик, это слишком, — тихо, но строго сказал Русе. — Я понимаю, сложно признавать, что умер от своего же идиотизма и глупого доверия, но обливать родного отца и мачеху помоями? Такое прощать не следует.       И он не собирался.