Полумейстер

      Он стоял по колено в прохладной речной воде и смотрел на человека напротив. Знакомое до боли лицо, так похожее на его собственное — только краше. Нос не такой длинный, щёки не такие впалые, черты лица чеканные, а не острые. И оба глаза на месте. И дурацкий его доспех, украшенный рубинами, гранатами и просто гранёным стеклом.       Рейегар.       — Визерис, — сказал брат. — Здравствуй.       Он кивнул рассеянно, не понимая, откуда тот вообще взялся здесь, куда делся трон и что вообще происходит.       — Я ждал тебя.       — Зачем?       — Чтобы попросить, — Рейегар протянул ему кинжал, старинный, валирийской стали кинжал, который он всегда носил при себе и часто сидел подолгу, глядя пустыми глазами на его клинок. Просто протянул, как будто хлеб порезать — не красивым жестом, не так, словно позирует для картины. Непривычно.       — Прощения?       — Или смерти. Мне всё равно, — бросил тот и быстро, скороговоркой почти, заговорил: — Ты ненавидишь меня, я знаю. Но знал бы ты, как я ненавижу себя! Отец жёг людей, а я играл на арфе. Моя мать кричала от боли, а я играл на арфе! — Он сорвался на крик и тут же спохватился, заговорил почти неестественно-ровно: — Страна сходила с ума — а я играл на арфе, потому что не может новый Последний Герой навлечь на себя проклятье, запачкать руки. Он должен быть безупречен, он не должен обмануть ожиданий, ведь иначе отец зря сжёг всю нашу семью в Летнем Замке! — Рейегар рассмеялся, устало и горько. — Отправь уже меня в Пекло, брат, дай мне сгореть там в вечном огне.       — Гореть от стыда страшнее? — тихо спросил Визерис. Брат всю жизнь играл роль, но сейчас... сейчас перед ним был юноша, потерянный в ненависти к себе, похожий на молодого Джейме Ланнистера, не маска, а лицо, которого он никогда в жизни не видел — и так странно было чувствовать себя старше старшего брата.       — Ты не представляешь, насколько, — ответил тот тихо. — Обетованный Принц, проклятье, как я хотел им быть! А если не я — то пусть хотя бы мой сын, пусть хоть что-то моё! И плевать на всех, на Элию, на детей, на Старков, лишь бы не отпустить это пророчество, лишь бы моё существование не утратило смысл... как будто смысл был, да?       Брат говорил и говорил, то ли обвиняя себя, то ли пытаясь оправдать — и Визерис с удивлением понял, что не чувствует ни гнева, ни злости. Только жалость, глубокую усталую жалость к человеку, который поломался под неподъёмной ношей: быть Обетованным Принцем, смыслом существования династии, смыслом страшной гибели близких.       Можно ли ненавидеть за слабость? Презирать — да, но ненавидеть? Особенно когда сам — всего лишь слабый человек, который еле справлялся с куда более лёгкой ношей последнего короля от крови дракона?       Ведь именно по слабости он отказался от надежды завоевать трон, пошёл на службу Узурпатору, предпочёл худой мир доброй ссоре, бросил сестру, придумал себе любовь и от неё отказался — по слабости и из страха снова видеть кровь и смерть. А Рейегар по слабости, из страха утратить смысл, из страха обречь мир на гибель... мда.       Что они за позорище оба, что старший, что младший!       — Визерис?! Ты меня слушаешь вообще? — сердито окликнул его брат.       Хотелось честно ответить «Нет», но вместо этого он взял его за руку, как взял бы Джона или Робба, и сказал:       — Знаешь, я не могу больше на тебя злиться. Я думал, что ты... что ты это ради себя, назло нам. Или потому, что тебе было плевать.       — Я это ради себя, — справедливо указал тот.       — Но не так. Не так, как отец. Или Тайвин. Гора. Ты просто пытался выбраться из болота и затащил в него толпу народу, но у тебя хотя бы было... ну, болото. Я бы хотел быть старше, чтобы быть рядом с тобой и вовремя сломать тебе нос. Но этого было некому сделать, и вышло то, что вышло.       Рейегар невесело рассмеялся.       — Сломать нос... может быть, если бы кузен Роберт сломал мне нос в Харренхолле, всё бы закончилось иначе, ты прав.       — Перелом носа — вообще удивительная вещь. Просветляющая, — серьёзно ответил Визерис и сам себе удивляясь, обнял брата. Поморщился: обнимать человека в доспехе оказалось неудобно. — Мне... мне жаль, что мы никогда не говорили с тобой раньше. Я буду молиться, чтобы ты смог обрести покой, — пообещал он.       — Как ты посмел?! — воды не стало, не стало Рейегара, ничего, кроме комнаты и фигуры на троне и грохочущего в темноте голоса. — Как ты посмел!       Визерис недоумённо нахмурился и наконец вспомнил: про битву, про снег, про Стену. Про то, что он здесь, наедине с персонажем песни про Галладона, древним и злобным валирийским богом. На коленях перед железным троном и тенью в железной короне, не в силах подняться с колен.       — Я не знаю, что и к чему это было, — сказал он, расправив плечи, хоть так пытаясь сохранить достоинство, — но я всё ещё тебе не принадлежу. День придёт, и тебе не будет в нём места.       Голос его потонул в темноте.       — О, и этот туда же, — Враг усмехнулся снисходительно. — День придёт, как же, помню одного такого. Очень любил это повторять. Но и он никуда от меня не делся. Всего-то, нужно было отнять у него всё дорогое. Но куда тебе до него, ты слаб и глуп, Визерис Третий.       Положим, насчёт глупости он бы поспорил, но не следовало отвлекаться на пустяки.       — В чём для тебя смысл сопротивляться? Ради своих семерых богов? Но они не пошевелят и пальцем, чтобы помочь тебе. Ты принадлежишь мне, принадлежал ещё до своего рождения. Ты от крови дракона — а драконов сотворил я.       — Ты ничего не можешь сотворить, — так говорилось в Катехизисе святого Бейлора, по крайней мере.       — Сотворил, вывел, какая разница? — голос Врага звучал почти тепло. — Важно то, что они принадлежат мне, ты принадлежишь мне, вы все принадлежите мне. Как вы ни стараетесь, как ни тщитесь быть праведниками, вам не видать Небес, потому что там вам не место. Вы обречены вечно пребывать в жалком подобии блаженства, отравляя его друг другу. Представь только: вечность наедине с твоей семьёй! Матерью, которая, признаем, тряпка, братом, которого ты считаешь идиотом, толпой выкидышей и однажды — безумным папашей. Да-да, ведь Пекло не вечно, однажды эти твои боги заставят вас принять его!       Принять отца... «Нет, нет, нет», — забилось внутри. Нет, только не это. Только не отец, не огонь и дым... он сжал кулаки, чувствуя, как ногти врезались в ладонь.       — Заставят, заставят, — почти сочувственно сказал Враг. — Так зачем тебе это сдалось? Твой предок прибыл в Вестерос, послушный моему плану — чтобы когда придёт срок, на троне был Таргариен, кровь дракона. Мой избранник, рождённый исполнить мою волю.       Визерис мотнул головой, не зная, какими словами возразить.       — Послушай, так ли она плоха? Я хочу себе свободы, а вам — покоя. Подумай сам, что ты предпочтёшь — вечность в преддверии недоступного рая в окружении любимой родни — или вечную тишину и покой, сон, которому не будет конца? Что предпочтёт твоя мать, которую ты так любишь — отдых или новую встречу с мужем? — голос Врага был таким спокойным и понимающим, так правдивы были его слова, что Визерису хотелось плакать.       Может ли он в самом деле обречь маму на новую встречу с отцом, если может дать ей вечный покой? А другие предки — неужели им вечно суждено тонуть в своих ошибках, обидах своих и чужих, биться в путах семейных уз? И если Таргариенам не дано увидеть Небеса, то дано ли им встретить любимых и близких не от крови дракона?       — Тебе не нужно приносить кровавых жертв, отрекаться от богов, которые давно отреклись от тебя, — мягко сказал Враг. — Просто не отрицай, что ты принадлежишь мне. Ты ведь достаточно умён, чтобы признать истину, король, дитя и хозяин драконов.       Визерис закрыл лицо руками, прижал ладони плотно, так что стало трудно дышать. Тьма окутала его, утешая, поддерживая, напоминая, что он желал покоя всей душой — себе и другим, тем, кого отпускал из этой жизни. А получалось, он обманывал и себя, и других, выгоняя их в подобие Близнецов, где вместо Фреев толпились Таргариены, безумные и не очень...       — Мой муж никогда не признает ложь правдой, — чистый и звонкий, тишину прорезал голос Рейнис и Визерис поднял глаза и увидел её спину, прямую и узкую, как клинок, и две косы, перевитые золотыми шнурами. — Он не принадлежит тебе. Только мне — душой и телом, в жизни и смерти, до самого конца, перед богами и людьми.       — Женщины, — Враг раздражённо скривился. — Влюблённые женщины. Вечно вмешиваются и всё портят! Поди прочь, девчонка, — он поднял руку, чтобы смахнуть Рейнис в сторону, и нельзя было больше оставаться на коленях, просто нельзя.       Поэтому он вскочил, закрывая её собой — и предсказуемо отлетел в сторону. Покатился по каменному полу, обдирая руки, расцарапывая шрам. Он прокусил губу, во рту было полно крови, он приложился лбом, останавливаясь, больно было до слёз, особенно дышать — видно, поломались рёбра. Но надо было подниматься, и он поднялся — потому что пусть больно будет ему, а не ей! Не ей!       Рейнис была рядом, Рейнис помогла ему встать, Рейнис обняла его.       И не противно ей было обнимать такую кляксу, как он, да ещё и всего в грязи!       Враг снова поднял руку, Визерис зажмурился — но боли не было. Потому что в тень на троне прилетела белая табуретка с резными ножками. Белая табуретка — и за ней чёрный шестопёр, и они упали на пол, а тень, только что гигантская, сжалась до размеров обычного человека.       — Сука, вечно вцепляется в маленького и слабого, — сердито рявкнул голос. Визерис где-то его уже слышал, но где?       — Не сука. Шакал, — ответил другой, совсем незнакомый.       К ним с Рейнис подбежала маленькая женщина в зелёном, ухватила за руки, потянула назад — туда, где... где уже собирались люди.       Таргариены. Блэкфайры.       Визерис узнавал одних, не узнавал других, но все они спешили загородить их с Рейнис собой, оттеснить назад. Его осторожно усадили на пол, спиной к чему-то тёплому, так, чтобы он мог хотя бы дышать. Кто-то — мама, он был почти уверен, но в глазах всё плыло от слёз и боли — поднёс к губам кубок, и сладость вина стёрла вкус крови. Воздух стал прозрачным, темнота откатилась дальше, перестала душить.       — Мы чудовища, да, — голос Блаженного Короля донёсся как через тёплое одеяло. — Но не твои чудовища. Мы созданы Творцом, наши драконы созданы Творцом. Мы принадлежим только богам, себе и друг другу, но не тебе. Никогда не тебе.       — И мы счастливы вместе, потому что мы семья и любим друг друга! — крикнула женщина, похожая на подросшую Арью и совсем не похожая на Таргариенов.       — И вечность друг с другом бесконечно лучше мёртвого покоя, в котором нельзя ни думать, ни чувствовать, ни желать, ни жалеть, — добавил ещё кто-то.       В этот момент он осознал, что тёплая колонна, о которую он опирался спиной, была лапой огромного дракона. Что он может её разглядеть, если постарается — что вокруг не так уж темно.       Он утёр слёзы и увидел, что в самом деле рядом стоят мама, и Элия, и Рейнис, а маленький Эйгон сидит на гигантском когте. Боль уходила с каждым глотком, и новый голос — сверху, оттуда, где кончались лапы — был слышен ясно и чётко:       — Для нас есть один Балерион, и его воля — дракарис!       Волна чёрного пламени прошла у них над головой, расплескалась по железному трону, стирая его, стирая тень, и жар огня был как тепло весеннего солнца.       Темнота ушла, осталось бездонное ночное небо, пронизывающий холод и звезда прямо у него над головой.       И радостный крик:       — Очнулся! Дарклин очнулся!

* * *

      Три дня ревела буря и стояла тьма, и Нянюшка настрого запретила Арье выходить из замка даже на псарню. Не только она — все, и простолюдины, и даже древесный дед, сидели в четырёх стенах. Взъерошенные, напуганные. Ждущие чего-то — никто не знал чего, ни мейстер Лювин, ни септон Шейл.       Даже лорд Болтон был как на иголках. Даже леди Болтон не щебетала о своих цацках и пецках. Даже Рикон не бесился, только обнимал Лохматика и отказывался его отпускать.       Нимерия носилась по коридорам и не слушалась приказа сидеть — потом уставала и падала спать, чтобы проснувшись снова бегать, непонятно зачем, бессмысленными кругами.       И Арья тоже не могла найти себе места: то пыталась добиться ответа, что творится, то приободрить хоть кого-нибудь, то сыграть в салки с Бет и Джейн...       Было душно и жарко, и холодно одновременно, как будто она простыла.       На третий день буря стихла и наступила тишина, такая, что звенело в ушах. А потом словно сдёрнули тёмный полог — и в глаза ударил лунный свет, и россыпь звёзд на небе, и белый-белый снег во дворе.       Никого не слушая, Арья выбежала наружу, торопясь оставить на снегу свои следы, и за ней бежала Нимерия, счастливо подтявкивая, вывалив язык по-собачьи.       Она бежала — через двор, через арку внутренней стены, во внешний двор к воротам, к богороще — и замерла, увидев, что ворота открыты и в них стоит незнакомец.       Одетый в чёрные лохмотья, он стоял и смотрел растерянными светлыми глазами — бледными, как у лорда Болтона. Но сам он был Старк — повыше папы, со сломанным носом и спутанной бородой, похожий на папу и на все статуи в крипте разом. Даже немного на тётю Лианну.       — Здравствуйте, — сказала Арья.       — Ты Старк? — спросил незнакомец. Голос у него был тихий и шершавый, как шорох позёмки.       — Да! — гордо ответила она. — Я Старк в Винтерфелле. Арья, дочь Эддарда Старка.       Сердитый лорд Болтон торопливой походкой вышел из арки, подошёл — почти подбежал, но он не умел бегать — к ней. Наклонился к её уху, прошипел:       — Что ты стоишь, Старк? Предложи ему хлеб и вино!       И она предложила.