******
Комната покрыта инеем, через распахнутое окно ветер метёт пургу, и тюль надувается как парус; свечи дрожали, норовя вот-вот потухнуть. Сапфир лежала на кровати, болтая ногами в воздухе. Она занимала себя плетением фенечек, это помогало ей отвлечься от эмоций и всё обдумать. Она пыталась вспомнить каждую мелочь, но мысль будто ускользала от неё, уходила куда-то за корки сознания всё дальше. Свеча на тумбочке погасла от одного резкого порыва ветра. Сапфир осмотрелась, привстала. «Сквозняк..?» Она обхватила плечи и поёжилась, будто только сейчас почувствовала проникновенную стужу. — Холодно… — изо рта вырвался клубок пара. Воздух стал морозным, словно дом, полный жизни, умер и начал остывать. «Беспокойно как-то…» Сапфир подхватила канделябр с несколькими ещё горящими свечами и вышла в коридор, покидая комнату заметённую снегом. В особняке стояла оглушительная тишина. Не было ничего: ни ругани отца, ни матери, ни снующих слуг. Коридор был погружён в непроглядную, почти что вязкую тьму. Сапфир замерла, держа перед собой подсвечник и не решаясь сделать шаг. Она словно чего-то ждала. — Са-а-апфи-и-ир, — перед ней вдруг возник дедушка. На морщинах виднелись шрамы от былых боёв, а поверх них совсем ещё свежие синяки и ссадины. Голос его был измученным, губы казались пересохшими. Он протянул к ней свою старческую руку. На лице Корунд не отразилось удивления. Сапфир поняла — она ждала его. Дедушка стал отдаляться, лицо его стало размытым и сизые усы слились с тёмной кожей в какое-то грязное пятно. — Постой, дедушка Аметист! — силуэт старого вояки отдалялся вглубь коридора, он становился всё мутные и прозрачнее, практически утрачивая свои черты. Сапфир сделала шаг к нему и сразу же остановилась, будто не решаясь. Она нахмурилась, лицо её приняло суровое, на сколько она могла себе позволить, выражение и девушка ринулась за полу-призраком. На лестнице она остановилась, до дрожи сжала в руках свечи, выставив их перед собой, словно шпагу перед атакой. Призрак медленно, как бы плывя, приблизился к своему портрету, а затем стремительно влетел в него и исчез. На полотне он был моложе, в парадной форме и с множеством медалей и наград на груди; взгляд его был направлен на противоположную стену и был похож на собачий, таким преданные людям звери смотрят на хозяев. Сам дедушка Аметист приходился Сапфир совсем не дедушкой, но так его привыкли называть все дети Синей ветви. Он любил рассказывать истории из своей молодости и не любил вспоминать свои сражения… Когда Ляпис и Сапфир были на пятом курсе, они брали небольшой отгул посреди учебной недели, чтобы отпраздновать день рождения Аметиста. То, что юные аристократки были приглашены на праздник обычного солдата объяснялось просто — он поднялся с самых низов и заработал себе высокое положение и чин; не все были этому рады, но с решением Высших не спорили. Корунд внимательно осмотрела картину, сильнее вглядываясь в неё. Мужчина на картине тоже посмотрел на неё — сурово, как бы говоря: «Чего ты медлишь?!» — Сапфир в испуге отшатнулась, но быстро взяла себя в руки. Она отложила свечу и, поднявшись на цыпочки, осторожно сняла картину. Провела рукой по выступам. Кое-где было видно как художник проводил кистью, нанося краску дерзкими крупными мазками, передавая характер позирующего. Картина была такой живой, словно он замер для снимка и вот-вот моргнёт и пойдёт по своим делам или у него зачешется нос и он чихнёт, а после басисто рассмеётся. Она осмотрела задник картины, но не нашла ничего примечательного, кроме чего-то липкого. «Грязь что ли?» — немного брезгуя, девушка отвела взгляд от картины и посмотрела на стену, где она висела. В каменной стене была дыра, которую этот самый портрет и закрывал. А в дыре покоилась отрубленная голова дедушки Аметиста. — Что это? Что всё это значит? — Сапфир точно помнила — никакой дыры за картиной дедушки не было, она самолично присутствовала, когда его портрет перевешивали ниже. Только сейчас Корунд осознала, что находится в родном поместье своей семьи. Таком тёмном, в фиолетовых и синих тонах с серебряными приборами. И лишь одна комната в этом доме была светлой — её собственная. Сапфир, позабыв о подсвечнике, побежала в сторону своей спальни. Всё происходило будто с эффектом замедления и смотрела она на всё со стороны, только сейчас Корунд осознала, что это очередной кошмар. Её спальня, где уже почти всё было заметено снегом, была будто самым безопасным местом в этом лже-поместье. Словно именно эта комната могла спасти её от чего-то, что определённо следовало за ней всю дорогу до портрета. Оно будто выжидало удобного момента, чтобы напасть на свою жертву. — Почему так холодно в доме… — залетая в свои покои, Сапфир бежит босиком прямо к распахнутому окну. За ним — пустота. Этот мир не продуман так детально. Есть только дом и бесчисленное количество портретов — все члены ветви на одной стене. «Когда-нибудь и твой портрет будет висеть не только в поместье, но и в резиденции Алмаза, верно, моя милая Сапфир?» — голос матери, такой ласковый и холодный… Сапфир выпадает из окна, освобождаясь от оков сна. Она вдыхает воздух, будто выныривая из-под толщи воды. Сапфир видит над собой потолок комнаты в башне Рейвенкло и медленно успокаивается. Она проснулась, это радует. Девушка вспоминает детали сна и подрывается с постели. Расталкивает Лазурь, чтобы и та проснулась, дабы поделиться с ней увиденным. Даже если этот кошмар всего лишь игра воображения, после такого Корунд будет сложно снова уснуть. Ляпис хмуриться и мычит, старается убрать от себя руки сестры, а после всё же приоткрывает глаза. Пару раз она моргает, а после с непонятливым взглядом смотрит на родственницу. — Что случилось? — спрашивает она хриплым ото сна голосом. — Кошмар опять… — мямлит Сапфир, от чувства стыда, которое накатило на неё. Идея разбудить сестру уже не кажется хорошей, а привычное страдание в одиночку думается ей единственным правильным решением. Ляпис не говорит не слова. Она просто прижимает Сапфир к своей груди, успокаивающе поглаживает по макушке, изредка шепча, что это всего лишь сон и что Сапфир должна поскорее заснуть. Корунд чувствует на коже Лазурь отголоски запаха лаванды и страх уступает спокойствие.******
В тишине заброшенного класса две девушки, раскрыв окно, делили на двоих сигарету. Нарцисса рассказывала, что будущий муженёк неожиданно вспомнил о своей невесте и теперь не давал Блэк и шагу спокойно ступить без своего сопровождения. Роксалана тактично молчала, иногда подшучивая над раздражающем сокурсником. Нарцисса тихо смеялась, пряча улыбку за ладонью. Было в какой-то степени спокойно. Ни тревог, ни переживаний. Роксалана давно такого не чувствовала. — Как там твоя мама? Уже прислала ответ? — поинтересовалась Блэк. Рокса хмыкнула и неопределённо пожала плечами. Может и прислала, да только Сноуфулл не проверяла. Она делает повторную затяжку. — Надеюсь, что у неё были силы для этого. — девушка стряхивает пепел в окно. — Всё так плохо? — Не знаю, я ведь не рядом с ней. А в письме и наврать можно. — девушка смотрит как дым идёт вверх. Отравлять лёгкие было осознанным решением, по крайней мере так казалось. О том, что благородная дева рода Блэк совсем не против курения, Рокса узнала совершенно случайно — в этом же классе встретились. Цисси тогда как раз у Сноуфулл сигарету и стрельнула, а Рокса и не заметила. Дверь в класс неожиданно раскрылась с резким хлопком, стукнувшись о стену. Нарцисса чуть не уронила сигарету. — Блэк, напугал! — рявкнула на него Роксалана, — какого чёрта, Регулус? — Р-р-рег? — Нарцисса напугалась сильнее, чем если бы это был кто-то из профессоров. «Он точно расскажет тётушке, а та матушке…» — обречённо подумала Нарцисса. — Рег, братец, пообещай, что не скажешь родителям! Я и не курила вовсе, так, только попробовать взяла… — впихивая потухающую никотиновую палочку в руки недоумевающей Сноуфулл, оправдывалась Нарцисса. — Не собирался. — ответил он на эту очистку себя. — Дай мне тоже. — попросил он у Роксаланы подойдя ближе. — Последняя осталась, — недовольно сказала она. — Должен будешь. — Регулус кивнул. Взял её зажигалку, поджёг и затянулся. Нарцисса смотрела на кузена с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом. — Ты тоже..? — еле выдавила она из себя. — Да. — коротко бросил он, отошёл к следующему окну. Роксалана передразнила его выражение лица, чем вызвала смех Нарциссы. После настала тишина. Регулус о чём-то напряжённо думал, а Нарцисса и Роксалана не смели спугивать его мысли. Думал Регулус о делах насущных и о том, как же эти дела провернуть. По желанию матушки он вступил в организацию, чтобы очистить репутацию Блэков после наглой выходки старшего брата — поступления на Гриффиндор и дружбы с грязнокровками. «Чистота крови на век» — Регулус повторяет себе это так часто, что для него эти слова с каждым разом содержат всё меньше смысла. Просто набор букв, звуков, знаков. Становится тошно, Регулус закрывает глаза. Роксана обеспокоенно смотрит на пятикурсника — Нарцисса уже оставила их. — Ты там в порядке? — спрашивает она. Голос её прозвучал как-то странно — высоко, но с хрипотцой. — Ч-что? — спросил Регулус (звучало это больше как «шта»), сигарета уже истлела до фильтра, а руки вспотели. — Я в порядке. — сказал он больше для самого себя. Роксалана лишь пожала плечами, мол, «ну как хочешь». Хмыкнув на это, Регулус, лишь чуть пошатываясь на негнущихся ногах, поковылял к выходу. Ему предстояло его первое дело и он очень боялся с ним не справиться. Скорее даже не это, он боялся разочаровать матушку тем, что не справиться. Сириус не боялся, а он боится. Потому что он не Сириус, которому плевать на семейные устои и традиции. Он не Сириус, который может разрушить старое, а потом построить своё — новое и особенное, какого нигде в мире нет и не будет. Сириус, Сириус, Сириус… Их в детстве так часто сравнивали: сначала говорили какой Сириус многообещающий, амбициозный, с лидерские качествами. А потом… Потом давили: не смей оказаться таким же как Сириус, не смей опозорить имя семьи, как это сделал твой брат. Регулусу больно где-то в районе груди. Он хватается за неё и старается дышать глубже. Ну не астма же это, верно? Блэк в панике мечется по коридору, лоб его покрывает испарина. Он приседает на пол, не заботясь о пыли и другом мусоре. Он дышит глубоко, и колющая боль понемногу отпускает. Регулусу страшно. Что это, мать вашу, было? Он отрешённо смотрит под потолок. Он растерян, разорван и больше ни в чём не уверен. Особенно в устоях своей семьи. Он видит как этот девиз причиняет всем боль, что матушке вовсе не было всё равно, когда она выжигала портреты Андромеды и Сириуса, когда те сбежали. Она обжигалась собственным огнём. Регулус не хочет повторить судьбу брата, но и причинять эту боль матушке снова не желает. Регулус хочет, чтобы всё было как в его сне — вся его семья счастлива и никто с гобелена не выжжен, Сириус и Андромеда до сих пор с ними и они не повторяют тех ошибок, что совершают здесь, в реальности. Регулус хочет уснуть и остаться в своём сне. А потом в нём поднимается волна гнева и он даже рад, что Меда и Сириус оборвали все связи с семьёй, иначе он бы лично им высказался на этот счёт. Почему они просто не могли пойти на уступки, сделать так как хотела матушка? Сделать так как делает он сам? Слишком гордые для этого, слишком упёртые?! Неблагодарные щенки! Андромеда сбежала по большой любви, а Сириус… Причин старшего брата Регулус до сих пор не может понять, от того не может простить брата за побег. Живёт с этой ненавистью и скорбью, которая съедает его изнутри, даёт ей нужные эмоции и сам от этого страдает. Регулусу больно и страшно, он –потерянный ребёнок среди кучи слишком безразличных взрослых. И даже молитвы не могут ему в этом помочь. Физическая боль отступает, духовная остаётся навсегда. Блэк поднимается с пола, отряхивает брюки. Будто и не он только что тут лежал, заходясь в удушье и непонятных болях. Может, и правда астма? Тогда стоит бросить курить… Роксалана выглядывает незаметно, не хочет, чтобы Регулус знал — она видела его в этот момент. Видела, каким слабым и уязвимым он может быть. Регулус отходит, а Сноуфулл считает до десяти — только после выходит.*******
Перидот поправляет плед на плечах. Сегодня она решила отказаться от своей слежки — слишком велики риски. Отправила на это дело Яшму, чтобы тот докладывал ей о каждом шаге обоих аристократок. «Лишь бы эта груда мышц делов не наделала…» В блокноте Аллен расписывает особенности Бадашхана: его промышленность и полезные ископаемые. «Лазурит…» — при упоминание драгоценного камня Перидот вдруг вспоминает ту высокую хоккеистку, что несколько раз ловила её на слежке. Злится на саму себя и откидывает ручку куда подальше — та закатывается под стол. «Глупая-глупая-глупая!» — она бьёт себя по голове, дёргает за волосы. Щёки почему-то краснеют. «Чувства мешают думать, затуманивают разум. Прежде чем позволить себе любить кого-то, нужно обуздать свои эмоции. Ты должна взять их на поводок, чтобы в случае чего одёрнуть их, поставить любовь на место.» — Люди, которые видят лишь одну цель в жизни — любить — пугают меня… — Почему же? — когда она услышала тоненький голосок Блэк, она дёрнулась. Но, придав себе напускную уверенность, ответила на вопрос блондинки: — Такие люди погружены в хаос. Любовь непостоянна и обманчива. Человек, ставящий её выше остального, склонен бросаться из крайности в крайность. Где любовь, там ненависть. Где окрылённость, там апатия. На такого человека нельзя положиться. — Перидот выдохнула — всё это она сказала на одном дыхание. Нарцисса внимательно слушала, ожидая продолжения излияния обычно молчаливой соседки. Аллен опустила голову, несколько светлых прядей упали на лоб. — Таким, как я, не до любви. Мне некогда летать в облаках. Я должна жить и хорошо выполнять свою работу. — Ты просто боишься. — снисходительно улыбнувшись, сказала Блэк. Она подошла ближе и присела на свою кровать. — При всём моём уважении к вашему роду, но вы глупы, если не боитесь. — Поздно бояться смерти, когда тебя уже подстрелили. — вдруг сказала Нарцисса.******
Ляпис не давал покоя сон Сапфир. Судя по её рассказам, обычно там никто не говорит с ней. Сапфир же выглядела так, будто уже и забыла, что ей снилось. Но Ляпис знала — это не так. Просто Сапфир уже привыкла к таким «сновидениям». Человек привыкает ко всему, да? Тяжёлым шагом она спускалась по лестницам — пыталась отыскать Поттера и компанию. Раз уж они объявили своё расследование, надо с чего-то начинать? Поттера, как на зло, нигде не было. Ляпис уже отчаивалась. Раздражённо обернулась — за поворотом мелькнул знакомый ворох светлых прядей. Лазурь напряглась. Она не боялась Яшмы, но и близкий контакт с ним не была готова держать. По возможности, вообще не пересекаться с ним больше. Ляпис сорвалась на бег. Куда именно она бежала Лазурь была не в курсе. Главное — сбежать от него. Поворот, коридор, поворот, лестницы. Страх застилал глаза, тело двигалось будто само по себе. Она бы бежала так и дальше, если бы перед глазами не возникло лицо Поттера и они кубарем не покатились бы по ступеням. — Мой копчи-и-ик, — ноет Поттер, потирая названное место. — Это что, новая попытка устранения конкурентов? — Где ты был? — с бешенным взглядом спрашивает Лазурь, игнорируя боль в локтях. — В туалете был. Со мной хотела что ли? — Поттер хмуро смотрит на расплывчатое пятно перед ним. Начинает нащупывать очки, но это ему никак не удаётся. Ляпис тем временем расплетает их клубок, подтягивая к себе свои ноги. Девушка сама надевает на Джеймса его очки, замечая на одном из стёклышек трещинку. — Дурак. Остальные где? — осматривается она вокруг чтобы найти хотя бы Сириуса. Но если бы Блэк и был здесь, они бы это слышали хотя бы по его громкому смеху. — Ладно, неважно. — Джеймс смотрит на неё отстранённо — видит за её спиной Яшму и это ему не нравится. — Тебе тут чего надо? — обращается он к парню с витилиго. Тот быстро уходит, что-то шипя себе под нос. — Спасибо, — благодарит Ляпис друга, когда удивлённая его фразой поворачивается, смотря через плечо. — Без проблем. Зачем искала? — Ляпис и Джеймс наконец встают, идя к библиотеке.******
Понедельник начался с почты. Дедушка Аметист прислал телеграмму — приходите, мол, в гости. Он сейчас был Хогсмиде: то ли дела у него там, то ли переехать туда удумал. Это впрочем было не столь важно. Идти девушки решили на следующих выходных — дед ещё будет здесь, да и у них времени свободного будет достаточно. Так и сказали друзьям — в субботу к дедушке Аметисту. Джеймс спросил могут ли они к ним в этом присоединиться, Ляпис сказала «да». Теперь в субботу к улыбчивому дедушке заваляться целых шесть человек! Джеймс считал это хорошей возможностью: «он может подсказать нам в расследовании»! Римус старался умерить пыл друга, но всё это, конечно, было в пустую. Джеймс загорелся и его не остановить в этом свободном полёте. У Сапфир было плохое предчувствие: оно ходило в ней мерзкими мурашками по спине и не давало свободно дышать. Сапфир совсем не хотела ни есть, ни разговаривать сегодня. Хотелось уйти в Запретный лес (хоть в зимнее время там ещё опасней, чем в другое), хотелось уйти так далеко, чтобы её точно не нашли, слышать ветер в ушах, ходить босиком и вообще стать хоббитом, чтобы, однажды, к её хоббитской норе пришёл серый волшебник с оравой гномов и сказал: «Пошли выгонять дракона из Одиноких гор!» — …Фир? — Сириус хлопает её по плечу. Девушка моргает несколько раз, выскользая из своего омута мыслей. — Я слушала. — Ну прям-таки! — Марлин хмурится, — Что я последнее сказала? — звучит звонок и им приходится разойтись по аудиториям.******
Регулус проснулся на другой день поздно, после тревожного сна, но сон не подкрепил его. Проснулся он желчный, раздражённый, злой, и с ненавистью оглядел свою спальню в общежитии Слизерина. Это была широкая, тёмная, даже в светлое время суток, комната. С фигурными решётками на окнах и канделябрами, но до того низкая, что высокому человеку становилось в ней неуютно, и всё казалось, что вот-вот стукнешься о потолок. Связанно было это с тем, что гостиная и спальни их факультета находились на цокольном этаже. Мебель соответствовала помещению: было четыре резных стула с дорогой обивкой, крашенные столы в углах, на некоторых лежало несколько тетрадей и книг; кровати были на небольшом возвышении, а в середине комнаты, как бы в углублении, обитая тёмной кожей софа, занимавшая чуть ли не половину ширины комнаты. Перед софой находился кофейный столик, а по бокам низкие кресла из той же кожи. Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Блэку это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушёл от всех, как черепаха в свой панцирь, вынужденный выходить иногда из-за занятий, возбуждавших в нём желчь и конвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чём-нибудь сосредоточившихся. Уже как две недели Регулус не посещал ни завтраки, ни обеды, ни ужины. — Вставай, чего спишь! — закричал кто-то над ним, — Десятый час. Я тебе чай принёс; хошь чайку-то? Поди отощал? — голос этот принадлежал одному из его сожителей. Это был паренёк по имени Оливер; он рос в бедном районе и, тем не менее, был мозговитым. Кожа у него тёмная, загорелая, а глаза были то ли серые, то ли голубоватые. И побрит он был налысо, а когда улыбался — не доставало правого клыка. — Чай с завтрака, что-ль? — спросил он, медленно и с болезненным видом приподнимаясь на кровати. Спал он одетый и не укрытый. — Како с завтрака! — он поставил перед ним свой собственный, надтреснутый чайник, с спитым уже чаем, и положил два жёлтых кусочка сахару. — Вот, Оливер, возьми пожалуйста. — сказал он, пошарив в кармане (он так и спал одетый), и вытащив горсточку меди, — Сходи и купи мне сайку, пожалуйста. Да возьми в колбасной колбасы немного. — Сайку я тебе сею минуту принесу, а не хошь ли вместо колбасы-то капустный суп? Хороший суп, вчерашний. Ещё вчера тебе оставил, да ты пришёл поздно. Хороший суп. Когда капустный суп был принесён и он принялся за него, Оливер уселся подле него на софе и стал болтать. — Гораций-то Слизнорт хочет директору на тебя жалиться, — сказал он. Регулус крепко поморщился. — Директору? Что ему надо? — Домашнее задание не делаешь и занятия не посещаешь. — Чёрта ещё этого недоставало, — бормотал он, скрипя зубами. — Нет, это мне теперь… не кстати… Дурак он, — прибавил он громко, — Я сегодня к нему зайду, поговорю. — Дурак-то он дурак, такой же, как и я, а ты что, умник, лежишь как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, дела у тебя семейные всё были, а теперь пошто ничего не делаешь? — Я делаю… — нехотя и сурово проговорил Блэк. — Что делаешь? — Работу… — Каку работу? — Думаю, — серьёзно отвечает он помолчав. Оливер так и покатился со смеху. Он был из смешливых и, когда рассмешат, смеялся неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор, что самому тошно уж становилось. Они ещё подразнились, но потом Оливер сказал: — Да, забыл! К тебе ведь письмо вчера пришло. — Письмо! От кого? — От кого не знаю. Три пенни почтальону своих отдал. Отдашь что ли? — Так неси же, ради Бога, неси! — закричал весь в волнении Блэк, — Господи! Через минуту явилось письмо. Так и есть: от матери, прямиком из Блэк-холла. Он даже побледнел, принимая его. Давно он уже не получал писем; но теперь что-то ещё другое сжало ему сердце. — Оливер, уйди, ради Бога; вот твои три пенни, только скорее уйди! Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать при Оливере: ему хотелось остаться наедине с этим письмом. Когда Оливер вышел, он быстро поднёс его к губам, поцеловал; потом долго ещё вглядывался в почерк адреса, в знакомый и милый ему размашистый, витиеватый почерк его матушки, учившей его когда-то читать и писать, и стрелять точно в мишени. Он медлил; он даже как будто боялся чего-то. Наконец распечатал: письмо было большое, плотное, в несколько лотов.******
Это был даже не человек, скорее какое-то другое существо с человеческими чертами. У него были змеиные глаза с красным зрачком, широкий рот без губ, усеянный мелкими зубцами. Белая кожа и голова без волос, а пальцы «украшали» ногти, по цвету такие же, как и его кожа-чешуя. Голос не принадлежал ни мужчине, ни женщине, но обращался к себе в мужском лице. Его когтистая лапа указала на Регулуса. Блэк напрягся. Кузина Беллатрикс вцепилась в его локоть и повела к Господину. Встала точно за его плечами, чтобы у Регулуса даже возможности сбежать не было. Блэк сглотнул ком, образовавшийся в горле. Существо протянуло ему фотографию — на ней мужчина преклонного возраста, со шрамами и слепой на один глаз, с зажатой между губ табачной трубкой. — Убей его. Докажи свою верность. — сказал Господин в тёмной мантии. Чешуя его блестела в свете свечей и луны. — Но как же? — Регулус был растерян. Это не понравилось ни сестре (которая вмешалась в этот разговор со словами «Не смей перечить Бескрылому Господину!»), ни самому лидеру. — Не важно как. — между губ всего на мгновение возник змеиный язык. — Я знаю, что в сентябре ты уедешь учиться. Он будет там. В ноябре. Беллатрикс заставила его поклониться Господину, припав на колени, сама тоже опустилась. Казалось, она была только рада так унижаться и лебезить перед этим «мужчиной». Господин покровительственно похлопал Регулуса по плечу. Матушка была довольна.******
Возвратясь с пробы, Регулус бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи давно не светили, да и в голову ему не приходило их зажигать. Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и, с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий, свинцовый сон лёг на него, как будто придавил. Он спал необыкновенно долго и без снов. Оливер, разбудивший его в десять часов на другое утро, насилу дотолкался его. Он принёс ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и опять из его собственного чайника. — Эк ведь спит! — вскричал он с негодованием, — И всё-то он спит! Регулус приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся и опять упал на диван. — Опять спать! — вскричал Оливер, — Да ты болен, что ль? Он ничего не отвечал. — Чаю-то хошь? — После, — проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь к спинке софы. Оливер постоял над ним. — И впрямь, может, болен, — сказал он, повернулся и ушёл. Он вошёл опять в два часа, с супом. Регулус абсолютно не поменял своего положения. Чай стоял нетронутый. Оливер даже обиделся и со злостью стал толкать его. — Чего дрыхнешь! — вскричал он, с отвращением смотря на него. Регулус приподнялся и сел, но ничего не сказал ему и глядел в пол. — Болен аль нет? — спросил Оливер, и опять не получил ответа. — Ты хошь бы на улицу вышел, — сказал он, помолчав, — Тебя хошь бы ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль? — После, — слабо проговорил он, — Иди! — и махнул рукой. Он постоял ещё немного, с страданием посмотрел на него и вышел. Через несколько минут он поднял глаза и долго смотрел на чай и суп. Потом взял ложку и стал есть. Он съел совсем немного и без аппетита. Голова болела меньше. «Пообедав», он потянулся опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без движения, уткнув лицо в подушку. Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил. Вышел из спальни к гостиной и стал прислушиваться вверх на лестницу. Сердце его страшно билось. Но на лестнице было всё тихо, точно все спали… Дико и чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не сделал, ничего не приготовил… А меж тем, может, и шесть часов било… И необыкновенная лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета охватила его, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было немного. Он напрягал все усилия, чтобы всё сообразить и ничего не забыть; а сердце всё билось, что ему дышать стало тяжело. Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить — дело минуты. Вернулся в комнату, полез в тумбочки, отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно развалившуюся, старую, немытую свою рубашку. Из лохмотьев он выдрал тесьму. Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой материи пальто и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора. Нельзя же было по улице нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри, всю дорогу. Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает. Эту петлю он тоже уже две недели назад придумал. Только закончил он, как со двора раздался чей-то крик: — Семой час давно! — был голос Хагрида. — Давно! Боже мой! — вторил ему Флитвик. Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал подниматься вверх, осторожно, как кошка. Предстояло самое важное дело — украсть из кухни топор. О том, что дело надо сделать топором, решено им было уже давно. К несчастью, на кухне во всю сновали повара. Сначала его занимал один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления и так явно обозначаются следы почти всех преступников? По его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике: преступник в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. Выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него; затем проходят так же, как проходит всякая болезнь. Вопрос: болезнь ли порождает самое преступление или само преступление, как-нибудь по особенной натуре своей, всегда сопровождается чем-то вроде болезни? — он еще не чувствовал себя в силах разрешить. «И с чего я взял, — думал он, выходя из замка, — что никого на кухне не будет?» Он был раздавлен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем. Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу гулять ему было противно; воротиться домой — еще противнее. «И какой случай навсегда потерял!». Вдруг вспышкой озарения в нём отозвалось — «Топор есть и у Хагрида». А Хагрид в это время всегда уходил в Хогсмид. Блэк поспешил к хижине лесника. Из пристройки лесничего, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза… Он осмотрелся кругом — никого. На цыпочках подошел он к пристройке, и слабым голосом окликнул дворника. «Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь». Он бросился стремглав на топор и вытащил его из-под лавки, тут же прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из пристройки. Этот случай ободрил его чрезвычайно. Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может!» На счастье его, в воротах опять прошло благополучно. Мало того, даже, как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его всё время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо. Там, по ту сторону воза, слышно было, кричали и спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался. Много окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было отперто в эту минуту, но он не поднял головы — силы не было. Лестница к старику была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице… Переведя дух и прижав рукой стучавшее сердце, тут же нащупав и поправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа». Но вот и четвертый этаж, вот и дверь, вот и квартира напротив. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в квартиру деда: мёртвая тишина. Потом ещё раз прислушался вниз на лестницу, слушал долго, внимательно… Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и ещё раз попробовал в петле топор. «Не бледен ли я… Очень? — думалось ему, — Не в особенном ли я волнении? Он недоверчив… Не подождать ли ещё… Пока сердце перестанет?..» Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней… Он не выдержал, медленно протянул руку к колокольчику и позвонил. Через полминуты ещё раз позвонил, погромче. Нет ответа. Звонить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Старик, разумеется, был дома, но он подозрителен и, наверняка, один. И ещё раз плотно приложил ухо к двери. Вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как бы шелест рубахи о самую дверь. Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно так же, как он здесь, снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложил ухо к двери… Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз. Вспоминая об этом после, он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы мерк мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор. Дверь отворилась на крошечную щёлочку, и вострый и недоверчивый взгляд уставился на него из темноты. — Здравствуйте, Аметист Кварц, сэр, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал. — Я из скаутской организации… Печенья хотите? — Да чего вам..? Кто такой? Что вам надо? — Помилуйте, сэр, я из скаутского движения — Томас Смит! Сейчас у нас проходит акция, две коробки печения по цене одной, все деньги пойдут в благотворительный фонд! — он показал несколько коробок с выпечкой, которые купил по пути. Старик взглянул было на коробки с сладостями, но тотчас же уставился глаза в глаза прямо незваному гостю. Он смотрел внимательно, с потаённой злобой и недоверчивостью. Прошло с минуту; Регулусу показалось даже в его глазах что-то вроде насмешки. Блэк чувствовал, что теряется. — Да что вы так смотрите? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет — я к другим пойду, мне некогда. Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось. Старик опомнился, и решительный тон гостя его, видимо, ободрил. — Да чего же ты, так вдруг… Что такое? — спросил он, смотря на печенье. — Шоколадное, кокосовая стружка и песочное. — дед протянул руку. — Да что-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался, что ль, господин? — Лихорадка, — отвечал он отрывисто. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старик взял упаковки. — Что такое? — спросил он, ещё раз пристально оглядев Блэка и взвешивая вещь на руке. — Печенье… Разное… Посмотрите. — Да чтой-то, как будто пустое… Ишь навертел. Стараясь развязать шнурок и повернувшись к окну, к свету, он на несколько секунд совсем его оставил и стал к нему задом. Регулус расстегнул пальто и высвободил топор из петли. Руки его были ужасно слабы; он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась. — Да что он тут навертел! — с досадой вскричал старик и пошевелился в его сторону. Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Удар пришёлся в самое темя, чему способствовало, что тот нагнулся за очками (был он слегка повыше Регулуса). Он вскрикнул, но очень слабо, и вдруг весь осел к полу, хотя и успел ещё поднять обе руки к голове. В одной руке ещё продолжал держать «печенье». Тут он изо всей силы ударил раз и другой. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил и тотчас же нагнулся к его лицу; он был уже мертв. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой. На Регулуса напала паника. Он тут отбросил своё орудие. Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки всё еще дрожали. Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, осторожен, старался всё не запачкаться… Сомнения не было, что он мертв. Нагнувшись и рассматривая его опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Прежде всего он принялся было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в крови руки. «Красное, ну а на красном кровь неприметнее», — рассудилось было ему, и вдруг он опомнился. Страх охватывал его всё больше и больше. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был рассуждать, то очень может быть, что он бросил бы всё и тотчас пошел бы сам на себя объявить. Отвращение поднималось и росло в нём с каждою минутою. Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: он забывал о главном и прилеплялся к мелочам. Заглянув на кухню и увидав ведро, он догадался вымыть себе руки и топор. Топор он опустил лезвием прямо в воду, схватил лежавший на окошке кусочек мыла и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымыл железо, и долго, минуты с три, отмывал дерево. Затем всё оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал топор у окна. Следов не осталось, только древко еще было сырое. Он отложил топор на стол. Затем осмотрел пальто, брюки, обувь. Он помочил тряпку и оттёр носки ботинок. В раздумье стал он среди комнаты. Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует… «Боже мой! Надо бежать, бежать!» — пробормотал он и бросился в переднюю. Но здесь ожидал его такой ужас, какого он еще ни разу не испытывал. Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь из прихожей на лестницу стояла отпертая! Старик не запер за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Как он не заметил этого после..? Он кинулся к дверям и наложил запор. «Но нет, опять не то! Надо идти, идти…» Он снял запор, отворил дверь и стал слушать на лестницу. Долго он выслушивал. Где-то далеко, внизу, громко и визгливо кричали чьи-то голоса, спорили и бранились. Он ждал терпеливо. Наконец разом всё утихло. Он уже хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверь на лестницу, и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив. Он опять притворил за собою дверь и переждал. Наконец всё умолкло, ни души. Он наконец вышел из квартиры.