Улыбайся!

Взял с собой подушку, полотенце, зубную щетку, пакетики чая и кипятильник. Азат философски подметил, что это, по-видимому, только начало великого переселения. — Если залетишь, домой не возвращайся! — шутит мой сосед и в ответ получает локтем в живот. Я решаю проверить, как Феликс выполняет наш с ним уговор: стучусь в его комнату без всяких ритмических музыкальных тем. Он тут же открывает дверь… — Блин! Феликс! Ты обещал, никому не открывать! Какого черта ты такой легкомысленный? — Гера! Я знал, что это ты! — А я тебя проверял! А ты! Не смей открывать никому! — Гера, клоуна в общаге нет! — Причем здесь общага? Он может пройти с улицы! Мимо бабы Фаи кто угодно пройдет, а она потом и не вспомнит никого! — Ладно! Прости, прости… Исправлюсь! Но мне приятно, что ты так заботишься обо мне! Я уже по-хозяйски прошёлся по комнате и определил принесенным вещам свои места. Расправил диван и завалился к стенке на собственную подушку. Если честно, опасаюсь открыто смотреть на Феликса. Он же сказал однажды, что моё лицо «как открытая книга», никаких эмоций не спрячешь. А меня сейчас распирает, мне нужно спросить его! Мне нужно сказать ему! Сказать, что знаю о его брате, о том, что это он сейчас смотрит с фотографии на стене. Мне тут же показалось, что на этой фотографии есть отпечаток смерти. Как в незатейливом (потому и запомнившемся) стихотворении маминой любимой Ахматовой: «Когда человек умирает, изменяются его портреты. По-другому глаза глядят, и губы улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись с похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто, и моя догадка подтвердилась». Этот серьезный мальчик с вихром на голове мертв. И мне думается, что Феликс повесил эту фотографию в напоминание, чтобы не забывать, не успокаиваться, не спать спокойно, пока не найден убийца. Мальчик на фотке кого-то обнимает. Наверное, моего Феликса. Если спросить напрямую? Может быть, он и ответит. Но ощущение того, что ножом в рану полезу, останавливает. Тем более что Феликс какой-то понурый: за полтора-два часа, что меня не было, игривое настроение, которое было впитано с пиццей, улетучилось и у него, и у меня. — Чем ты занимаешься? — стараюсь беззаботно спросить я. — Готовлюсь к лекции и к семинару. — Феликс, пообещай, что не будешь больше до меня докапываться на семинарах! — Хрен тебе! Надо же оставлять себе хоть какое-то удовольствие в жизни! Ты лучше займись теорией! «Предварительная проверка и расследование». Вот у меня есть электронный учебник в ноуте, работай! — Ммм… — грустно загудел я, — а ты что будешь делать? — А я буду собирать скорлупу, которую ты вчера разбросал! А потом в душ и спать! А ты робь! Я согласился почитать учебник, да еще и какие-то практические работы, которые он нам на семинарах будет предлагать. Я даже погрузился в примеры мыслительного моделирования преступления и поржал над «сборником ляпов» в надписях образцов у оперативных работников, который тоже нашелся у него в ноуте. Феликс ползал туда-сюда, действительно собирал весь мусор. Потом он, стоя у подоконника, листал какой-то старый пожелтевший перекидной календарь, скрепленный резинкой, и то ли пыхтел, то ли всхлипывал, еще сходил в душ и теперь улегся за моей спиной, пахнет водой и мылом. Когда я насытился криминалистикой, было уже двенадцать. Закрываю ноутбук и смотрю на Феликса. Притворяа-а-ается! Я уже усвоил: не улыбается он только во сне, а сейчас, хотя глаза и закрыты, уголки рта вверх смотрят! Я длинно и сладко потянулся, похрустывая позвонками, выключаю свет и решаюсь на робкую атаку. Лезу под плед и тихо, но внятно говорю: — Филипп, подвинься! Он, казалось, не отреагировал, глаза не открыл, подвинулся и повернулся ко мне спиной. Я дышу ему в шею, жду реакции. Нет реакции. Тянусь к нему, обнимаю за живот. А он цап за руки и отталкивает их, выдавливает из себя: — Доволен собой? Пинкертон! Если ты еще раз так меня назовешь, я выкину тебя не только из этой комнаты, но и из института! Ни хрена! Выгонит он меня из этой комнаты! Выгоняльщик! Уже не сможет! Филипп-Феликс! У тебя психологические стены настроены! А я урбан-альпинист со стажем. Все существующие скалодромы с Мишкой облазили, на пару высоток забирались. Перелезу и твою защиту! Сломаю, как бы ни было тебе больно! Мир без красного цвета и без настоящей улыбки бледен и ритуален, как похороны. Жить событиями девятилетней давности ужасно, поймаем клоуна, разобьём стены! Выгонит он! — Не выкинешь, — шепчу я в маленькое ухо, мои дреды падают на его виски и щеки, — впустил в свою жизнь, а теперь уже я решаю, когда мне уйти. А я пока не собираюсь… Он не отвечает. Поворачивается на живот, скрывает свое лицо в подушке и затихает. Больше не двигается. Я долго не могу заснуть, слушаю его. Слушаю звуки за окном: редкие машины, одинокие запоздалые прохожие цокают каблуками, истеричный ниочемный лай собаки. Слушаю звуки за дверью: лифт, легкие шаги, оп! Дверная ручка поплыла вниз до упора. Я соскакиваю! К двери, блин! Что за замок? Где ключ? Еле нашел! Шумлю, скрежещу, открываю, никого в коридоре нет… Ни тени, ни запаха, ни послания, ни звука! Всё спит. Может, мне показалось? Приснилось? Утром обнаружил, что всё же я обнял его во сне, навалился, спрятал левую руку у него подмышкой, сложил ногу на него, уткнулся в его шею. И не стыдно ни фига! Сходил в душ, вскипятил воды для чая, бужу Феликса. У того нет настроения, помнит вчерашнее, улыбающийся зайка с грустными глазами. Завтракаем остатками пиццы, сидя нога к ноге, подбираем крошки с табуретки. Я прошу Феликса быть осторожным, не выходить из института без меня, дождаться, чтобы к Панченко поехать вместе. До вуза доехали рука в руку. Но на крыльце я его отпустил, пока студенты и преподы не увидели это откровенное безобразие. Не объяснять же каждому, что так надо. Я дождался Азата и торжественно отсидел три пары. На третьей — мой любимый семинарист. Делает вид, что меня не замечает, спрашивает других, козявка аспирантская! Пришлось тупо без разрешения встревать, зря, что ли, я вчера изучал его учебник. А потом еще и практические задачки решали. Блин! Те самые! Я блещу! Получаю высшие заячьи баллы. — Тебе хоть стыдно? — спрашивает меня Феликс, когда мы выходим из института. — Неа! Я же разобрался в теме! — Люди на сцену через постель попадают, а ты оценки через постель получаешь! Ме-е-елко! — Но-но! Мои оценки честные! Следственная группа Панченко за пару дней свыклась, что я всегда рядом. Дмитрий Сергеевич даже шутил по поводу внеочередной учебной практики. Типа поможешь поймать урода — зачтут за практику на отлично! Кроме айтишника Морозова к группе была прикреплена Лариса Дубинкина, тоже следователь, работали эксперты. Но прорывов не было. Анатомы выяснили, что убийца жертв не кормил то время, что держал у себя. По-видимому, поил сладкой водой или морсом; обнаружены следы уколов. Но в крови химикатов нет. Очевидно, физраствор и глюкоза. Клоун знаком с медициной, может внутривенную инъекцию поставить! Феликс сказал, что в Нижнем одну из жертв клоун вырубил уколом в яремную вену! Ничего себе точность и хладнокровие! Но каких-то недоступных медикаментов он не использовал ни разу. Все жертвы находились несколько дней связанными по ногам и рукам. О веревке ничего особенного нельзя сказать, обычная бельевая. Узлы из армейской практики, но не морские. Эксперты говорят, что насиловал не множество раз, а один-два, всегда жертва лежала спиной на твердой поверхности, смотрела в глаза убийце. Кровь по телу размазывалась в перчатках. В последнем случае эксперты сообщили, что на теле следы копоти. Видимо, убив жертву, сжигал все улики совсем рядом: одежду, презервативы, перчатки, телефон, скрипку… Дым и копоть осели на безжизненное тело, прах к праху. Видел, как к Панченко приходили родители Никиты. Мать, маленькая полная женщина с черными кругами под глазами, молчала, обхватив себя руками, вцепившись в пальто белыми старыми пальцами. А отец, красивый, статный мужчина с увесистым подбородком времен советских плакатов, говорил. Они просили передать тело для захоронения. Отец зарыдал. Панченко забегал по кабинету в поисках успокоительного. Звонил судмедэкспертам. Пообещал ускорить. Еще разговаривал с родителями. Но ничего, кроме того, что их мальчик неиспорченный, нежный и невинный, Панченко не услышал. Когда родители ушли, следственная группа, наверное, на полчаса погрузилась в гробовое молчание. День закончился тем, что Морозов притащил прямо в здание прокуратуры бутылку водки. Мы раздавили её на четверых — Панченко за рулем, он нас еще потом до дома развозил, а за Ларисой Дубинкиной муж приехал. Весь следующий день обходили соседнюю с нами общагу, выясняли, кто живет напротив наших (наших!) окон, не приходил ли кто в гости, не стоял ли кто в коридоре посторонний. Ничего! Лариса Дубинкина ездила на осмотр угнанной и брошенной белой мазды, найденной бдительными горожанами. Но машина «не наша», угнали дурные подростки. Других белых автомобилей у гаишников в угонах на август не числилось: оказывается, черные машины уводят во много раз чаще. *** Через две недели после обнаружения хоронили Никиту Хромова. И я, и Феликс, и Панченко тоже там были. Мальчик лежал в гробу с платком на рту. Народу было много, очень много. Много журналистов, которые фотографировали издалека, не лезли на рожон. Приехал мэр с огромным букетом лилий. Рыдали учителя, сбившиеся в одну общешкольную кучу. Атмосфера давящая. В зале прощания играл Альбинони. Отец, мать и бабушка Никиты стояли, навалившись друг на друга, будучи сами мертвецами. И только младшая сестренка Никиты была жива — шарила глазищами по соболезнующим, крутила испуганно головой, вставала на носочки, заглядывая в лицо мертвого брата, вжимала шею обратно в толстый воротник черного вязаного платьица. Вдруг девочка увидела Феликса, дернула локтем отца и показала на него. Убитый горем мужчина повернулся в нашу сторону, зло прищурился. И я понял почему: Феликс улыбался… Я поволок парня вон. Мы шли пешком, хотя это очень далеко. Нужно, чтобы запах смерти выветрился, чтобы чужие слезы на наших щеках высохли. Не договариваясь, завернули в магазин и купили чекушку. Пили без всего в парке, рискуя нарваться на патруль, занюхивали желтой павшей листвой, упоительно пахнувшей осенним увяданием, все-таки запахом жизни. Пили, попеременно прикладываясь к горлышку, и не разговаривали. Вдруг Феликса согнуло, он обхватил голову и затрясся. Он плачет? Без слез и с улыбкой! Боже мой! Бедный заяц! Бедный мой заяц! Прижимаю его к себе, хлопаю по плечу, прижимаюсь щекой к его белой макушке. Отрываю его, смотрю в бирюзовые глаза — они с пепельным ободком, это такой траур. На его лбу отпечатки от молнии на моей куртке. Это так… так… мило, так по-детски, так по-девичьи… Решаюсь и целую его в губы, мягко и кратко. Без втирания в десны. Губы соленые и безвольные. Я хочу еще, но он мотает головой: нет. Феликс… в переводе «счастливый», я узнавал. Дома без ужинов, без скорлупной войны, я даже к Азату не зашёл (знаю, сволочь, он уже мне высказался как-то). Сразу спать. Темно, тепло, но где-то недобитый и по-осеннему вялый комар запевает свой кровавый ноктюрн. — Мы с Феликсом и дружили, и воевали. Так всегда бывает между братьями одного возраста. Дрались иногда до крови. Он в меня однажды утюгом кинул, представляешь? Мы родились очень слабенькие, с рождения порок сердца. Но папа — кардиолог, он все выправил. Нас рано в секцию отдали. На нас ставили. Одинаковые, чувствующие друг друга, одинакового темперамента — знаешь, как это ценится! Прыгать в воду больно: из десяти прыжков — восемь ударных. Феликс однажды сознание потерял в воде. Тренер бросился вытаскивать в воду. Спас. Но мы были всё же разными. Он читал про моря и приключения, я — про войну, про разведчиков. Его половина комнаты синяя, моя… красная. В школе даже сидели за разными партами; мне порой казалось, что ненавижу его. Я отчаянно не хотел быть на него похожим, отказывался надевать одинаковые вещи. Если с тренировки он шёл пешком, то я ехал на автобусе. Он в Чехии купил маме тарелочку из богемского стекла — я разбил: мне было завидно, что я не догадался… Но все же мы были братьями и иногда дружили. У нас был совместный дневник. Один на двоих. Представляешь, почерк и тот был похож. Только мы понимали, где кто писал. А еще у нас был условный календарик. Мы так его называли. Перекидной календарь 1995 года. Если мы хотели друг другу что-то сказать, то открывали его на определенной странице. Удобно, когда в ссоре. 13 января означало «сдохни первым». 8 марта — пошел на свиданку, не лезь, не звони, не твое дело. 1 апреля — ржунимагу, какой ты осёл. 1 сентября — сделал матешу, списывай, 2 сентября — сделал русский, списывай… Некоторые странички были подписаны. Наша связь. В тот день мы возвращались из бассейна. Я на автобусе, он пешком. Из окна автобуса вижу, что с ним разговаривает какой-то дядька. Мужика видел со спины. Он взял Феликса за руку, развернул и повел в обратную сторону! Я выскочил на следующей же остановке. Побежал назад. Увидел, как они садились в серую машину. Успел взять такси. Мой водитель чуть не потерял их из виду. Случайно увидели, что серая тойота стоит припаркованная на стоянке у промзоны. Я расплатился и побежал по окрестностям, искать Феликса. Носился с час, никого не увидел. Но все же нашёл. Заметил в подвальном проеме свет, а уже темно было, вечер. Пошел туда… — А почему ты не позвонил? — Тогда телефоны были не так распространены, только у взрослых… Вот. Увидел… — Что? — Увидел Феликса, на столе, связанного, голого, без сознания. Я не знаю, почему он был без сознания. Уже позже судмедэксперты предположили, что клоун придавил сонную артерию… следов укола не было. Я прокрался в подвал, мне казалось, что меня никто не видел, я стал тормошить брата. Но вдруг боль в голове — удар, и я вырубился. Очнулся на том же столе, грубо сколоченном, вся спина в занозах… Голый, связанный, рядом Феликс толкает меня локтем. Губы залеплены лейкопластырем, мычит. Такая боль и пустота в голове, что я не сразу понял, что очнулся. Мы попытались придвинуться друг к другу и развязать веревки. Но времени было мало. Пришел клоун. Белая маска с красным огромным ртом на всё лицо. На верхушке рыжие приклеенные волосы, парик. Из-под маски серые глаза, красивые и страшные одновременно. Он был в серой спортивной кофте, с рукавами, замотанными по локоть. Руки крепкие, волосатые, жилистые, загорелые, без тату, без колец, без часов. Мне показалось, что ему лет тридцать — тридцать пять. А может, и больше! Он стал с нами говорить довольным голосом, из-за маски звук был глухой, деформированный. Он нес какую-то муть про освобождение, про чистоту, про красоту молодости, я слушал, а Феликс стал плакать, он раньше, чем я, понял, что это безумец и что нам грозит… Когда он увидел его слёзы, то разозлился страшно, стал его бить! И орать: «Ты мужчина! Не нюнь! Не стони! Улыбайся наперекор боли! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся!» А-а-а-а… — Тихо-тихо, сейчас все хорошо, — я обнимаю, я качаю, я баюкаю, — это было давно, этого не было, тс-с-с… — Это было! Я стал улыбаться! Я стал улыбаться! Я стал улыбаться! А он не мог, Феликс не мог! Он не мог остановиться, и… тогда клоун разрезал ему рот. Одним движением, из-под губы справа и слева, и кровь, кровь, крик… А я улыбаюсь… Клоун стал меня хвалить, гладить по ногам. Говорил, что я удивительный, что я единственный… Мы лежали два дня на этом столе, мочились под себя. У Феликса раны на лице стали гноиться. Было холодно, клоун разводил в подвале огонь. Накрывал нас одеялом. А на третий день… — Тссс… не рассказывай, не надо! Всё! Не надо! — Он насиловал Феликса, закинув связанные ноги высоко на плечо, но смотрел на меня-а-а-а-а… а я улыбался… это было так долго, так ужасно. Феликс так кричал, его голова билась о стол, я помню это: стук головы и ритмичные чавкающие звуки… Насильник выгнулся и завопил сквозь маску, в этот момент я вырубился… Очнулся от запаха крови. Феликс был уже мертв. Я не заорал, так как подумал, что сплю; сонно смотрел сквозь ресницы, как клоун белыми перчатками выгоняет кровь из раны на животе и размазывает по телу моего брата, растирает повсюду: на груди, на шее, на лице, на волосах. Нож упруго торчал из живота. «Вот теперь ты спокоен, теперь ты настоящий мужчина», — сказал клоун мертвому Феликсу и поцеловал его в разрезанные губы щелью маски. Потом он громко выдохнул, поднял руки вверх и заорал: «А-а-а-а-а!..» Вышел из подвала — я не знаю куда; он, видимо, считал, что я в обмороке. Но дальше… я сел, вытащил зубами за рукоятку нож из тела Феликса, руками не мог: он связал «перчаткой». Нож острый, я зажал его между коленками, перерезал веревки на руках, потом уже руками разрезал веревки на ногах и оказался свободным. Голый, я побежал вглубь подвала: мне хватило ума не идти наружу туда, куда вышел этот ублюдок. Я бежал на носочках по битому бетону пола, по подмороженным лужицам, лез по какой-то сваленной арматуре. Я нашел окошко, пролез, ободрав плечи и бедра и побежал по улице. Я не орал, передвигался перебежками от куста к кусту, от одной кучи мусора к другой, от здания к зданию. Наверное, он меня искал, но я не видел его больше. Я добежал до жилого района, к людям, меня нашли, меня спасли… Это чудо. Я долго не мог прийти в себя, смеялся и кричал: «Я весь в грязи! Везде грязь!» А это была кровь… Меня сразу увезли в психиатрию. Опергруппа, приехавшая в эту промзону, нашла тело Феликса. Он не успел его подкинуть в город, бросил там, испугавшись, успел только развести огонь, сжечь какие-то вещи, приготовленный целлофан. Он уехал на той самой машине — потом её нашли в кювете в лесу, вычищенную, без единой зацепки. Машину опознал тот таксист, который меня подвозил. Но машина была зарегистрирована совсем на другого человека. Наш случай вспугнул клоуна. Он уехал из Москвы. Убийства там прекратились. А я с тех пор не вижу красного, улыбаюсь и… и… короче, наверное, я никогда не буду мужчиной. У меня фобия. Я урод! Я знаю все эти механизмы психической защиты — замещение, вытеснение… Знаю, что можно гипнозом лечить, но я не хочу. — Ты — Филипп? — Нет, Феликс! Филипп слишком много смеялся. Он сдох, а Феликс выжил… зачем-то. — Но твоя мама, она всё равно знает, что ты Филипп. — Для мамы я и Филипп, и Феликс. Она меня называет и так, и так. Живу за двоих… Чувствую, что щекой лежу на мокром. Я плачу? Я плачу… А он нет. Он улыбается. Но глаза уже совсем пепельные, бирюзы вовсе не видно, выжжена этой откровенностью, этими похоронами, этим моим поцелуем в парке… Как он жил всё это время? Это ведь ад! Он единственный, в одном аду с клоуном, и никому не пройти ту выжженную землю, которая простирается за этой милой улыбкой. — Прости меня Фел... Филипп… Тебе было больно. Спасибо, что рассказал… — я целую его в глаза. — Не плачь, Гера. Улыбайся!