Вечность влюблена в творения времени.

Хитклифф любил обниматься. Марк с Цезарем всегда спят вместе. Когда они остаются одни и никто не встречается с ним взглядом полного презрения и ненависти к этим двоим, то они могут расслабиться и насладиться друг другом. Хитклифф всегда успокаивался, когда держал за руку Торреса, легонько и мимолетно касался костяшками пальцев или фалангами его, просто будучи рядом, то паранойя отходила и он мог глубоко вдохнуть, панику сносило моментально. А второй был не против. Наоборот, даже за. Он укладывал ладони на его волосы и утыкал в свою грудь с бабочкой, которая небрежно спадала набекрень, после таких объятий. Они любили друг друга. Марк был еще слишком маленьким, чтобы понять эти чувства и расставить все по полочкам, а Цезарь был слишком понимающим и взрослым. Он быстро все осознал и вывел для себя закономерность. Их любовь была неподобающей. Их любовь была чем-то неправильным с уст самого Бога. Их осуждали. Их презирали. Их ненавидели. Их заставляли ненавидеть друг друга. Но лишь утопающий видит другого утопающего. Спасение утопающего дело рук самого утопающего — это не про них. Эти двое детей были чем-то и впрямь святым в глазах друг друга. Их искренняя любовь, пропитанная нежностью, детские сознания еще не успели отравить друг друга похотливыми желаниями, необнаженные фантазии и надежды на лучшее. Марк — это ребенок, никогда не получавший столько любви, сколько ему дарил Цезарь, эмоциональная привязанность к нему стала чем-то обыденным, а постоянные нежные касания, мягкий голос, приятные комплименты и милые прозвища не были ничем иным, как обычным делом для Хитклиффа. Теперь он просто не мог представить свою жизнь без него, хотя категорически отрицал тот факт, что он любит его, не как друга. Бог был против такой любви. Так считал он. Бог всегда был против того, что любил Марк. Он просто подчинялся его воле. Он просто придерживался его желаний. Но... Если бы Бог ему сказал бросить Цезаря, то он бы и впрямь его бросил? Нет. Конечно нет. Или все же..? Марк сам до сих пор в ступоре и не знает, чего он хочет. Рядом с Торресом он забывает о том, что так сильно верует в Бога и хочет быть ближе к нему. Как же тяжело принять этот факт. Он до сих пор мечется. Он не знает, кого же больше он благославляет? Невероятно тонкие ладони, которые аккуратно укладываются на макушку, или лицо неизвестного, которого он видел на картинках? Торрес не разделял его пристрастия. Он не ценил так Бога. Поэтому они часто ссорились. Несмотря на их походы в церковь, несмотря на их разные вероисповедания и в целом все попытки доказать ему, что Бог — это высшее создание, великолепное и непорочное, Цезарь отказывался верить в него и благославлять. Ссоры их зачастую так и обращались против Марка. Они расходились на том, что ни один из них не был готов принять чужую позицию. — Два упертых барана, — думала Сара, наблюдая за тем, как очередная ссора сопровождалась криками. А ведь им всего по тринадцать лет. В будущем это может перерасти в нечто более... Жуткое и жестокое. Никто из них не пытался как-то понять друг друга. Дети на то и дети, что они ничего не понимают и не смыслят. Они только учатся методом проб и ошибок. В случае Марка это были только ошибки... Ошибки... И снова ошибки. Марк много размышлял. Намного больше, чем ему позволяли. Любая мысль отражалась несколько раз. Болезненное осознание реальности... Марк это ненавидел. И Торрес, как самый лучший друг Хитклиффа, это знал. Он знал, чего тот боится, чего желает. Он знал о нем все. А Марк в ответ знал все о Цезаре. Младший часто голодал. Но не в прямом смысле этого слова. Тактильный голод убивал его, буквально заставлял искать что угодно, лишь бы удовлетворить себя. Чем-нибудь. Хоть чуть-чуть. И тут как тут появлялся Торрес. Он помогал. Он был спасательный кругом. Он был тем, что помогало выбраться Марку из этого запертого гроба, состоящего из сплошного страха, под землей из сомнений и боли. Хитклифф любил обниматься.