Глава 7
1999 год.
Сначала изучили как хроническую боль, взяли за симптом, что приводил к тысячам различных диагнозов. После и вовсе сдались, оставив Хауса жить с этой болью. Жизнь с ней достаточно болезненна, чтобы заставить его желать встретиться со смертью. Первые несколько дней после операции Хаус думал только о том, как бы обманом заставить одну из медсестер дать ему большую дозу морфия. Однако осуществить так и не смог, потому что Кадди, как ястреб, следила за его всеми медсёстрами. Кто, что, сколько, кому и куда несёт. Стейси же не осмеливалась отходить от его постели дольше, чем на пять минут, когда он отошёл от наркоза. Хаус не был уверен, когда приехал Уилсон, чтобы навестить его, но день был плохой, чем и запомнился. Стейси расценивала его присутствие как возможность для Хауса выговориться и вышла из палаты в слезах. Уилсон понимающе посмотрел на неё, когда она прошла мимо него, а затем осторожно подошёл к постели Хауса, словно опасаясь, что тот может взорваться и накричать ни с того ни с сего. Хаус чувствовал, что, возможно, может сорваться, учитывая, что морфия в крови был явно недостаток. — Ты выглядишь чертовски плохо, — сказал Уилсон, его спокойный тон смягчил оскорбление. — Они оторвали мне часть грёбаной ноги, — нервно отрезал Хаус. — Где ты, чёрт возьми, был? Лицо Уилсона исказилось, губы искривились в болезненной и прощающей улыбке. Он чувствовал себя виноватым из-за того, что его не было рядом во время операции, из-за того, что он поставил в приоритет своего пациента, которого мог бы и потом проконсультировать, вместо того, чтобы приехать к лучшему другу. — Я не знал… пока ты не оказался на операционном столе, — в знак раскаяния Уилсон опустил голову. — Они спасли тебе жизнь, Хаус. Ты бы умер, если бы они не… — Это не имеет значения, — мрачно пробормотал Хаус. — Они искалечили меня. Сделали инвалидом на всю жизнь. Внезапно Уилсон ударил кулаком по подносу с едой, стоящему на больничной койке. Звук от удара заставил Хауса вздрогнуть, и это его резкое озлобленное движение вызвало ещё большую боль, пронзившую насквозь. Он зашипел, глядя на Уилсона сквозь слёзы потрясения. Уилсон посмотрел в ответ, раздув ноздри. — Ты собираешься уйти отсюда на своих двоих. Это был именно тот результат, которого ты хотел. Кого, чёрт возьми, волнует, если ты уйдешь хромым? Вторая нога, на которую будешь хромать ведь на месте. Никто не кричал на Хауса с тех пор, как он проснулся. Он и сам много кричал, даже выл, но все вокруг него ходили как на цыпочках, не замечая, мол, разбирайся ты Уилсон сам. Сам кричи, отчитывай, сам и получай за это после. — Убирайся, — Хаус зарычал, но не со злобы, а просто потому, что не хотел, чтобы Уилсон видел, как он плачет. Он, конечно, не ушёл. Горячие слёзы потекли по щекам Хауса, и он сморгнул остальные, глядя в стену, чтобы не видеть сочувствия в глазах Уилсона. Слёзы, казалось, не могли перестать течь, как бы Хаус этого ни желал. Они падали ему на нос, прилипали к ресницам, тёплые, солёные и ужасные. Он практически никогда не плакал, и в тех редких случаях, когда он плакал, это было не от боли или безысходности, как сейчас. С тех пор, как он научился завязывать шнурки, одной-двух слёз, казалось, было достаточно, чтобы воздержаться от этого на год вперёд. Словно плотина наконец прорвалась, и всё, что он когда-либо сдерживал за четыре с лишним десятилетия своей жизни, разом вылилось наружу. Уилсон подошёл ближе, протягивая руки. Хаус оттолкнул их, прежде чем они успели приземлиться ему на плечи, издав жалкий звук, который должен был быть словом «нет». Послышался сдавленный, скрежечущий по сердцу звук, Хаус принял его за вздох. Уилсон тоже плакал. — Да пошёл ты, — пробормотал Хаус сквозь слёзы. — У меня не хватает бедра, а ты… Слишком быстро, чтобы Хаус успел остановить, Уилсон схватил его за голову и прижал к груди и животу. Влажное лицо Хауса уткнулось в футболку из полиэстера, и всё, что он почувствовал — стиральный порошок Уилсона, его гель для душа с ароматом кедрового дерева и его лосьон после бритья. Хаус глубоко вдохнул запахи, и его тело ответило выдыхаемым всхлипом. Уилсон стоял совершенно неподвижно, позволяя Хаусу выплакаться некоторое время. Одна его рука легла между лопатками Хауса, а другая держала его голову на месте. Его большой палец провел по уху, поглаживая волосы. Хаус вцепился в распахнутую куртку Уилсона, как будто это было единственное, что связывало его с реальностью. Ни один из них не отстранялся, пока дыхание Хауса не выровнялось. Даже тогда Уилсон держал руку в его волосах, лениво поглаживая их. Хаус слишком устал, чтобы думать о чём-то. Когда стеклянные двери открылись и снова появилась Стейси, Уилсон подставил тыльную часть руки ко лбу Хауса, чтобы всё выглядело так, будто он просто проверял температуру. Это было до ужаса банально, и Хаус знал, что этим Стейси не провести. — Господи, что здесь произошло? — Стейси переводила взгляд с одного на другого, беспокойство нарастало всё больше и больше. — Мы немного поговорили, — голос Хауса звучал сопливо из-за недавних слёз. — Между нами девочками. — Я вернусь позже, — пообещал Уилсон, покорно прощаясь. Он бросил на него последний взволнованный взгляд, прежде чем уйти, и Хаус закатил глаза в ответ. Стейси снова встала у его кровати, выглядя сбитой с толку. Она ласкала его щеку, водя пальцами по влажной коже. Это было унизительно. — Грег, — произнесла она его имя так, будто оно её немного пугало. — Как ты себя чувствуешь? — По шкале от одного до десяти, где десять — самый высокий уровень боли? — съязвил Хаус в ответ, нахмурив брови. — Я бы сказал, что ровно шестьдесят два. Задыхаясь, Стейси рассмеялась. — Слава Богу. — Что мне больно? — Нет, — она наклонилась, чтобы сжать его запястье. — Чувство юмора тебя не покинуло, ты всё тот же язвительный говнюк. — Можешь благодарить Уилсона, он исцелил меня! Стейси снова рассмеялась, и когда она поцеловала его, Хаус решил, что у него не хватит духу сказать ей, что на этот раз он не шутил.***
Первые два месяца выздоровления ему были нужны костыли. Физиотерапия была гораздо более унизительной, чем эти палки. Каждый день он часами работал над мышцами, которые кричали в агонии даже при малейшем напряжении. В конце концов это стало невыносимо, и он перестал ходить. Стейси подумала, что это плохая идея. Он довольно ядовито заявил, что у него есть право выбора в отношении своего тела. В ту ночь Стейси спала на диване. Они всегда спорили. Это было частью их самих. Воинственных, конкурентоспособных и язвительных. После инфаркта стало только хуже. Они ссорились из-за всего; даже такая незначительная вещь, как пульт от телевизора, оставленный где-то, начала полномасштабную войну. Они обходили кровавой бойни, всегда избегая её. Викодин помог. Все знали, что он берёт слишком большую дозу, но что, чёрт возьми, они собирались делать, сказать ему, чтобы прекратил? Не маленький, меру вроде знает. Сказать ему, чтобы заткнулся? Самим не поздоровится. Сказать ему, что ибупрофена было достаточно? К чёрту это и к чёрту их. В первый раз, когда они со Стейси попытались заняться настоящим сексом, а не только руками и ртом, всё вышло предсказуемо ужасно. Его ногу свело до такой степени, что ему пришлось вырваться из горячих объятий, прежде чем кто-либо из них успел кончить, и боль была настолько сильной, что его стояк уже стал лежаком, когда боль утихла. Стейси пыталась утешить его, пыталась сказать ему, что это не имеет значения. — Конечно, это важно, — закричал он. — Не смей покровительствовать мне! Во всяком случае, он заставил её плакать. Она ушла от него через неделю. В мире не было достаточно выпивки, чтобы заглушить эту печаль, но будь он проклят, если бы никогда так и не попробовал. Хаус был рад, что живёт менее чем в квартале от бара. Он выпил всё, что глаза видели, его вырвало в переулке, на соседней улице, затем он вернулся и выпил ещё немного. Когда он наконец добрался до дома, то подумывал добавить отбеливатель в свой список напитков на вечер, но вместо этого решил позвонить Уилсону. Было три часа ночи. Уилсон взял трубку после двух гудков. Его голос был подобен сухим и сонным. Не удивительно, правда? — Привет? — осторожно сказал тот. Хаус сразу перешёл к делу: — Стейси ушла. Долгая пауза, затем тяжкий вздох. — Я сейчас приду. — Я очень пьян, — торжественно сообщил ему Хаус. — Возможно отравился, пока пробовал всё подряд без разбора. Саркастически Уилсон пообещал принести желудочный зонд. Он душка, но иногда, в критических ситуациях, скорее грубый, чем мягкий и пушистый. И всё, скорее всего, после общения с Хаусом. Этот парень плохо на него повлиял. Хаус открыл ещё одно пиво, пока ждал Джеймса. Когда в дверь тихонько постучали, Хаус громко и небрежно крикнул, что тот может войти. В любом случае, он не знал, почему Уилсон должен беспокоиться об его соседях. Уилсон забрёл в квартиру, словно шёл по минному полю. Он даже не удосужился переодеться. Был в пижаме, фланелевых штанах, плотно облегающих талию, и толстовке Макгилла, которая была на два размера больше. Вероятно, когда он купил её, она намного больше свисала… — От тебя пахнет рвотой, — зевнул Уилсон, опускаясь рядом с ним на диван. — Тебе следует почистить зубы. — Зачем трогать человека, когда он лежит? — Хаус заворчал, но все же встал и похромал в ванную. Пока похрамывал в сторону умывальника явно чувствовал на себе пристальный взгляд Уилсона. Он быстро и небрежно почистил зубы, затем намочил мочалку и вытер лицо. Недолго думая, он открыл заветную оранжевую бутылочку и выпил три таблетки викодина. Уилсон стоял возле двери, когда Грег справился. Хаус обнял его за плечи и использовал как живую опору, позволяя Уилсону тащить его в спальню. Они проделывали это уже сто раз, но разница теперь заключалась в том, что Хаус не мог идти прямо, даже будучи трезвым. Туман от болеутоляющих начал рассеиваться, как только Уилсон заставил его лечь. Хаус снова застонал, его тошнило. Он смутно осознавал, что Уилсон вышел из комнаты, но ненадолго. Взгляд Хауса расплывался, но лицо Уилсона отчётливо проступало сквозь туманную дымку. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он, и в тот же момент почувствовал себя не столько другом, сколько врачом. — Всё болит, — признался Хаус. — Всё время. Это мучительно… — Хаус, — Уилсон убрал со лба слипшиеся от пота волосы, а затем провёл рукой по щеке. Он пытался заставить Хауса посмотреть на него, может быть, проверить зрачки. Беспомощно он прошептал: — Мне жаль. Его жалость была самым последним, чего хотел Хаус. Глядя на встревоженное лицо Уилсона, на знакомую морщинку между его бровями, на то, как прищурены уголки его глаз, сквозь расплывчатую дымку. Хаус решил, что это слишком даже для него. С этим невозможно справиться. Когда он смотрел на него, это вызывало другую боль, и он предпочёл её боли в ноге. Хаус потянулся к нему, сунул руку в воротник рубашки Уилсона и потянул на себя. Уилсон наклонился ближе, выглядя очень растерянным и обеспокоенным, чем когда-либо ещё. Он явно не ожидал следующего шага Хауса, и, наверное, хорошо, что он застал его врасплох. Другой рукой Хаус взял Уилсона за шею, и когда зрачки Уилсона расширились, он понял, чужие губы уже захватили его. Хаус знал, что его дыхание и запах изо рта, должно быть, были ужасны. Он понимал, насколько это жалко, но, по крайней мере, это была жалость другого рода. Губы Уилсона все ещё были прижаты к его губам, неподвижные, как статуя. Вряд ли это было обнадёживающим, но он не отпрянул от отвращения, так что Хаус потянулся к нижней губе. Сквозь зубы вырвалось сдавленное дыхание, затем он подался вперёд и… о, чёрт, ответил на поцелуй! Он не отстранился! И Уилсон и Хаус хотели большего, чем этот долгий и беспомощный поцелуй. Больше, чем прикосновения, взгляды и общение. Но не могли. Их языки соприкоснулись в горячем, поглощающем поцелуе, он готов был выстрелить с новой силой и дать того, чего оба хотели, но у Уилсона в голове щёлкнул переключатель, напомнив, что тот женат. Он повернул голову в сторону, зажмурив глаза, и Хаус отступил. Откинувшись на подушки, он уставился на шею Уилсона, собираясь поцеловать и её. А лучше взять всего без остатка. — Я иду домой, — сказал Уилсон хриплым голосом. — Я поставил ведро на случай, если тебя вырвет. — Хорошо, — ответил Хаус. Больше ничего и не требовалось. Оба не маленькие, справятся со своими чувствами. Уилсон ушёл даже не взглянув на него. Хаус смотрел, как он уходит, и заметил, как он потирает рот, шевеля челюстью, будто его по лицу ударили. На следующее утро Хаус страдал от похмелья. Кадди, всё ещё чувствуя себя виноватой за инфаркт, даже не пыталась устроить Хаусу неприятности. Он провёл большую половину дня за просмотром дневных мыльных опер, избавляясь от похмелья. День плавно перешёл в вечер, а затем раздался знакомый стук в дверь. — Я принес пиццу, — Уилсон ещё на пороге поднял над головой картонную коробку. Наверное, в знак перемирия. Хаус принял его, что, в свою очередь, стало его оливковой ветвью. Они ели перед телевизором, Хаус сидел на полу, вытянув больную ногу, а Уилсон валялся на диване. На 30-й минуте эпизода «Главного госпиталя» Хаус решил посмотреть, что произойдет, если он откинется назад и положит голову на колено Уилсона. Рука зарылась в его волосы, но Уилсон не оттолкнул Хауса. Так продолжалось в течение нескольких недель. Уилсон всегда был рядом, постоянное, стабильное присутствие в разрушенной жизни Хауса. Не имело значения, в какое время дня он ему звонил, или насколько был пьян или под кайфом, или сколько розыгрышей он проворачивал, или насколько резкими были его замечания. Даже не имело значения, как часто он к нему прикасался, целенаправленные, долгие прикосновения, которые, как он знал, будут преследовать его ещё несколько часов после. Рука на бедре, голова на плече, пальцы на затылке. Что бы он ни говорил и ни делал, Уилсон всегда возвращался. Он был верен и сострадателен, подобно верному псу. Зима была жестоким и порочным сезоном для новоиспечённых инвалидов. Холодная погода воспалила суставы в коленях Хауса, из-за чего его боль обострилась, это заставило его принимать всё больше и больше викодина. Он поскользнулся на льду перед главным входом в больницу и громко пригрозил подать в суд на Кадди. Его пациентка умерла от пневмонии, не связанной с её предыдущими симптомами. Он работал даже в Рождество, чтобы не навещать родителей. Все отстойно. — Я сказал Бонни, что проведу с тобой Новый год, — при первом удобном случае сказал Уилсон. До 00-х оставалось всего три дня, и они сидели на диване Хауса, плечом к плечу, бедром к бедру. Когда Хаус повернулся, чтобы что-то сказать, он знал, что Уилсон чувствует его дыхание на своём лице. — Ты не собираешься встречать новый век со своей женой? — честно говоря, Хаус был впечатлён. Он и не подозревал, что Уилсон был настолько эгоистичен. — Я слышал, что будет эпоха апокалипсиса. Уилсон искоса взглянул на Хауса, как будто они без слов обменивались только им понятной шуткой. — Ей нужно работать. Кроме того, если наступит конец света, я лучше буду с тобой. Хаус понял его, поэтому покраснел ярко-розовым, как ребёнок, когда ему подарили любимую шоколадку. И Хаус оказал ему медвежью услугу, притворившись, что ничего не слышал.