Несчастный случай

кажется, в теле обязательно должен быть отдельный орган для воспоминаний; не мозг, с его извращённой любовью к изменению и перестройке, а отдельный пульсирующий сгусток клеток где-нибудь в брюшной полости, управляемый и строгий, светло-желтого цвета; орган, который сожмется разрядом внутреннего электричества, спалит свои нервные клетки, почувствовав, что когда-то дорогой тебе человек мертв; он проезжал здания, заправки и переулки, не оборачиваясь на них: воспоминания больше не имели над его разумом власти, он мчался от них прочь, к тяжёлому, ощутимому настоящему; чужое тело болело и кровоточило, но, несмотря на это, жадно прижимало его к себе, в себя, гладило по волосам, зацеловывало его свежие шрамы; ему потребовалось усилие, чтобы все же взглянуть на очерченное городским светом лицо, заглянуть в молодые глаза, провести по растрепанным волосам в ответ; ему что-то шептали, его успокаивали, и он подичинился этому спокойствию, медленно опустившись в тяжёлый сон; его партнёр же выскользнул из кровати, стремясь исключить из разбереденного тела болезненные следы, он закрыл за собой дверь ванной, опустился под горячие струи воды и заплакал, тихо всхлипывая, почти скуля, зная, что усыпил причину своих слез, что не способен потревожить этими звуками спящее в его постели ночное чудовище. юношу трясло, но постепенно он успокаивался, подчинялся теплу и влаге; напоминая себе согревающееся у теплых труб животное, он вытер последние слезы и вернулся в кровать, юркнул под одеяло, прижался к вздымающийся спине; уснул беспокойным сном. в том, что они делали, больше не было любви или нежности; юноша забирал у мужчины остатки неуёмной, тревожной энергии, остатки такой знакомой ему одержимости, впитывал их, собирал под кожу, чтобы мужчина мог уснуть в его постели; забирал, как умел. иногда хватало объятий и поцелуя, иногда не хватало ничего, и тогда они вместе возвращались к работе в темноте его спальни, заваривая растворимый кофе, иногда мужчина уезжал обратно в ночь, оставляя после себя пустую бессонницу; иногда забирать было больно, иногда это избавляло от собственных жгущихся ран, иногда даже приносило недолгое удовольствие; нежность могла быть потом, когда мужчина уже засыпал, а утомленные пальцы перебирали его седеющие пряди или гладили спину; или когда они вместе завтракали в крохотной кухне; а любовь? ее они потратили слишком быстро, выхлебали, как умирающие от жажды, и теперь бились губами о пересохший источник, дрались за пульсирующие фляги клапанов сердечных мышц друг друга, надеясь, что в теле второго что-то ещё осталось; но все ушло в несуществующие строгие органы где-то за ребрами, и теперь жглось изнутри, если они не виделись слишком долго, жглось сразу после встреч и каждый раз перед ними, жглось раскаленной надеждой; мужчина приезжал, когда переставал выносить это жжение; вдавливал, вжимал, вбивал эту надежду в чужое тело; юноша позже выплескивал ее солёными каплями, подушки его постели промокали, пропитывались солью; тая под их движениями, соль возвращалась спящему мужчине под кожу; жжение не прекращалось, не прекращались и их короткие встречи.