По ту сторону Английского пролива

*       Подрагивающие пальцы девушки впились в темно-русые пряди волос мужчины, когда тот, выцеловывая себе путь по её животу до лобка и ниже, ожег дыханием нежную чувствительную кожу.       Циммерберг был прав в своем ехидстве. Правда, его слова были последним, о чем могли сейчас думать эти двое. — Пожалуйста… — вздох у полукровки вырвался надрывным шепотом. Плачущий Монах со сдержанной улыбкой так же шепотом отозвался: — Чего хочет моя Леди? — Пожалуйста, Пламя моё, не дразни меня, — пальцы Гюнтер в его волосах сжались сильнее, — иначе я… — Иначе — что? — мужчина знал, чем может обернуться эта недетская игра. И он хотел этого. Сегодня — особенно, когда это их первая брачная ночь.       Вместо ответа бардесса наглым рывком привлекла лицо воителя к промежности, приподнимая бёдра и прижимаясь налившимися створками половых губ к устам Пепельного. Её нетерпеливый пыл его только сильнее заводил, но ему хотелось видеть и чувствовать, как сильно она его хочет.       Язык и губы мужчины наконец-то подарили рыжей разбойничьей принцессе то, что ей было так необходимо. Ланселот знал наизусть каждый миллиметр её тела. Знал, что вначале нельзя обрушивать слишком интенсивную ласку. Знал, что следует делать, чтобы Эльга оказалась на грани сладкого сумасшествия. И вовсю этим пользовался. Но полукровка уже успела перехватить инициативу. Девушка принялась бесцеремонно скользить вверх-вниз по так старательно подставляемому языку мужчины, поднимая и опуская бедра в хаотичном темпе, крепко впиваясь Монаху в волосы и ощущая под кончиками пальцев шрамы прикрытой прядями тонзуры. Прерывистое дыхание то и дело срывалось на тихие стоны, но Ланселот знал, что сегодня будет громко. Очень.       Её платье и его одежда так и остались лежать у порога — благо, по эту его сторону. Скорее всего, кто-то из пьяных гостей их праздника мог за дверью подслушивать, но молодоженам было все равно. Единственное, что сейчас их волновало — они сами.       Ланселот отстранился, прерывая ласку, сжал бедра Гюнтер и рывком перевернул её на живот: — Раздвинь ноги.       У полукровки от его тона побежали мурашки по коже. Приказ короткий и максимально простой, но в то же время обещающий, что сейчас он с ней сделает. Она повиновалась, лежа на животе и зарываясь лицом в подушки. Мужчина навис над ней, награждая её плечи и затылок тягучими укусами и вынуждая попискивать от этой распаляющей желание боли, а затем бардессу придавил вес его тела, выбивая из её груди протяжный вздох. — Проклятье, милая, ты так течешь, словно… — воитель осекся, не став озвучивать такую грязную, крамольную на его взгляд, фразу до конца. «Течешь так, словно все, что тебе жизненно необходимо — я внутри тебя.» Но в тот момент, в ту раскаленную секунду это было самой что ни на есть истиной. Член, не встретив никакого сопротивления плоти, проскользнул в горячую сочащуюся узость лона, заставляя девушку застонать, и Пепельный тут же взял бешеный темп. Она была абсолютно готова принять его целиком, и хотела только этого. Принадлежать этому мужчине и душой, и телом. Стать одним целым, скрепив ритуал рождения новой семьи испепеляющей страстью. Грубые глубокие толчки внутри не оставили в разуме Эльги ни единой мысли, кроме одной. — Да, Пламя моё!.. — «Да, Пламя моё, я твоя и только твоя. Я не боюсь тебя, ведь полностью доверяю тебе, твоей природе и твоим инстинктам. Ты мой дом, свет в моем сердце и моё наслаждение. И в момент самого безумного удовольствия на моих устах будет твое имя.» Но от этого пульсирующего желания в сознании рыжая не испытывала ни капли стыда. Она хотела, чтобы её мужчина обладал ею, и он давал ей это сполна, вбиваясь быстро, туго и безжалостно, заставляя Эльгу сжиматься на члене в попытке приблизить разрядку. И потому, когда Монах резко прекратил движения, выскальзывая из раскрытого влагалища бардессы, девушка едва не взвыла от негодования, переворачиваясь на спину: — Ланселот!.. — Нет, милая, — Пепельный наградил девчонку поцелуем, позволяя той улечься на спине поудобнее, — позволь мне взять все в свои руки. — язык воителя вновь оказался на клиторе полукровки, теперь таком чувствительном и показавшемся из-под капюшона влажной плоти. Пальцы Плачущего, миновав ребристую поверхность у самого входа, отыскали за упругой мягкой стеночкой передней части лона увеличившийся в размерах маленький плотный сгусток — на секунду Ланселоту подумалось, что как будто бы это могла быть обратная сторона клитора. Как если бы тот имел корни и прорастал ими до сих границ. Мужчина кончиками пальцев начал мягкие, но очень настойчивые движения, вынуждая девушку тяжело дышать и раскрываться ещё больше. Прежде при такой стимуляции рыжая рано или поздно начинала хныкать и выворачиваться, аргументируя это тем, что тело её подводит — видите ли, от таких движений ей всегда в какой-то момент начинало хотеться сбегать в уборную по малой девичьей нужде. И Плачущему приходилось менять технику плотской любви. Но во время мальчишечьих посиделок накануне венчания Ланселот по этому поводу услышал интересный совет от друзей. Если женщине в твоей постели кажется, что она вот-вот описается — не останавливайся. Пусть расслабится и позволит своему телу сделать то, что оно хочет. Нет, она не описается — произойдет что-то куда более интересное. Причин не верить своим более опытным друзьям Монах не видел. Так почему нет? — Ланселот, я сейчас… — Пусть, — Пепельный только на миг позволил себе оторваться от такого желанного тела, чтобы ответить любимой, — доверься мне и своему телу. Просто расслабься. Рыжая повиновалась. В конце концов, худшее, что может произойти в этом случае — придется поменять простыни. Всего-то. И она расслабилась, полностью утонув в ощущениях. Движения пальцев Плачущего внутри неё и ласка его рта на её клиторе с каждой секундой все ярче и ярче словно открывали какую-то новую сторону наслаждения полукровки. Эльга позволила себе глубоко тяжело дышать, сделав это скорее бессознательно. И отпустила абсолютно все мысли, давая разуму раствориться в штиле тишины и оставляя фокус лишь на собственном теле. Подкатывающие нотки будущего оргазма уже заставляли нутро сладко сжиматься, но Гюнтер уже знала, задыхаясь, что он будет не такой, как обычно.       И в какой-то момент наступила точка невозврата.       Рыжая выгнулась, захлебываясь громкими стонами, и внутри словно рухнула невидимая стена. Волна за волной острое удовольствие с каждой секундой становилось все ярче, не прекращаясь, а лишь усиливаясь. В какой-то миг бардессе подумалось, что она действительно сейчас сойдет с ума от того, как это буквально невыносимо ярко. И в этот же самый миг её лоно брызнуло бесцветной росой женского удовольствия, подтвердив догадки Ланселота. Монах постепенно прекратил ласку, приподнялся на локтях и покрыл поцелуями лицо и шею дрожащей и всхлипывающей девушки, которая испугалась реакции собственного тела. — Вот, а ты боялась! — Что это было? — бардесса всхлипнула и прижалась к Плачущему, все ещё вздрагивая, как от сильного холода. Воитель погладил любимую по волосам и крепко обнял, успокаивая ту: — Сам точно не знаю, но ведь было хорошо? — Да… — рыжая отозвалась жалобно, тут же нашарив мокрое пятно на простыни, — Меня точно не нужно показывать доктору после этого? — Точно, — Ланселот усмехнулся, снова целуя девушку и жарко выдыхая ей на ухо, — Не расслабляйся, моя Леди. Я ещё не закончил.       У них впереди ещё целая ночь прежде, чем он, Плачущий Монах, взойдет на борт «Соловья» и отправится к императору. *       Воздух промозглой осенней ночи пробрался под капюшон плаща аббата, заставив мужчину натянуть капюшон посильнее. Широкая дорога центральной улицы Чилтона, ведущая к ратуше, от сырости чавкала под подошвами сапогов священнослужителя. На рассвете разведчики отправятся на вылазку в разные направления, но уже одна только мысль о близости врага не давала аббату уснуть. Нет, они не атакуют до тех пор, пока сюда не будут приведены все силы. Но аббат и его отряд не собирались терять ни одной лучины времени зря. Ночная прогулка стала началом.       Мужчина знал, что на расстоянии за ним по параллельной улочке следует несколько Братьев Троицы, и если что-то пойдет не так, его прикроют, но все равно ему было не по себе.       Аббату казалось, что его шрамы от ожогов расползаются ещё шире. Нет, у него ничего не болело, не чесалось, не пекло. Но стянутая оставшимися после заживления буграми кожа как будто ощущала близкое присутствие существ, породивших искалечивший её огонь. Хотя ощущение это было абсолютно надуманное. Спустя века лекари назовут это психосоматическими симптомами, но тут, в настоящем, Уиклоу на миг подумал, а не осталось ли в нем зерен скверны? Это словно витало в воздухе, заставляя Уиклоу время от времени трогать кожу под нижней челюстью и на периферии левой стороны лица. Рубцы там бугрились светлого цвета узлами. — Вы чего тут бродите в такое позднее время? Уиклоу оглянулся. Окликнувший его оказался опрятно одетым стариком на белой лошади. Старого всадника сопровождали двое молодых с оружием в ножнах. — Простите, а вы… — аббат поежился под взглядами незнакомцев, понимая, что они могут быть как людьми, так и фэйри. Старик, конечно, не признал бы в аббате священнослужителя — плащ с капюшоном скрывал тонзуру, вместо рясы святой отец был одет в мирской наряд. — Моё имя Гилберт, из рода Сегрейв. Я один из старейшин Чилтона. Кто вы таков и почему среди ночи расхаживаете тут один? Старейшина был неправ: Уиклоу был тут не один. Вот только в деревне не должны были об этом узнать раньше времени. — Меня зовут Николас, Николас Бёрнелл, сир, — соглал аббат, глазом не поведя, — я сопровождал караван Небесных людей до Камелота и до темноты не успел вернуться, так что… — Не спится, господин Бёрнелл? — старейшина чуть пришпорил коня, проезжая шагом дальше, — оставались бы в Камелоте, там нынче было гуляние. Никто бы не заметил лишний рот на празднестве.       Патрульные двинулись за своим старейшиной. — Какое гуляние? — вслед сиру Гилберту спросил аббат. — В Камелоте сыграли свадьбу Плачущего Монаха. — Старик отозвался обыденно, и с равнодушием поехал дальше по широкой дороге, потеряв к собеседнику всякий интерес. Уиклоу опешил. Табун мыслей тут же понесся сквозь фанатичный разум святого отца. Во-первых, фэйри могут позволить себе праздновать что-либо? То есть, они настолько уверены в своей неуязвимости? Во-вторых, Плачущий Монах оказался принят проклятым колдовским народом? Да неужели? Честно признаться, в глубине души Уиклоу допускал мысль, что если Ланселота не сожгут церковники, то растерзают фэйри. Что он повсюду теперь чужой. Кроме разбойничьего логова на берегах вандалов, конечно. Новость о том, что приемный сын отца Кардена вступил в союз с той девчонкой, которую следовало сжечь ещё там, в Лоустофте, в стенах «Земляного дракона», аббата, впрочем, не удивила. Чего ещё ожидать от отступника? Но фэйри празднуют. Неужели их стены настолько крепки, неужели их запасы пищи и оружия так велики, как писала в своих доносах лазутчица малышки Айрис?..       Аббат круто развернулся и зашагал в обратном направлении. Эту информацию следовало срочно подать отцу Филиппу Гольцу и Папе Римскому. *        Копыта Голиафа прогрохотали по деревянному настилу трапа, когда первый рассветный луч окрасил розовым золотом уже развернутые паруса «Соловья». Стоявший на капитанском мостике Берлихинген по-хозяйски оглядел палубу. Отчаливать следовало немедленно. — Если они атакуют прежде, чем мы вернемся… — Гёц не хотел нагнетать, правда, но дурные мысли сами лезли в голову раубриттера. — Они несколько дней будут пить кровь Лоустофта, набираясь сил и растаскивая запасы горожан, прежде, чем пойдут по направлению к нам, — отрезал Ланселот, закидывая на плечо мешок с апельсинами и намереваясь отнести его в облюбованную каюту. — Я доверяю информаторам Тинтагеля и Локсли, но откуда в тебе, сынок, такая уверенность? — Берлихинген неспеша отстегнул протез, усевшись на лавку у деревянного широкого борта, обитого металлом, и принялся протирать железную руку изнутри на стыке железа и кожи, — Это Красные паладины, они… — Сир Гёц, — Плачущий остановился, оглядываясь на разбойника с выражением плохо скрываемой укоризны, — я был с ними. Я знаю, как это было в Грэмморе, в Дьюденне, в десятках фэйрийских селений до них. Мы успеем. — бывший инквизитор не стал добавлять сентиментальное «Я обещал это Эльге». Потому, что и вправду обещал. Ведь там, в Камелоте, прежде, чем забрезжили рассветные сумерки, Эльга Гюнтер заставила его, Плачущего Монаха, поклясться что он вернется к ней, и что он вернется вовремя. И Пепельный собирался сдержать данное им слово — как и всегда. Слова полукровки все ещё звенели в его ушах.       «Пламя моё, не оставь меня один на один с твоими бывшими собратьями». Он знал, что даже если они не успеют, Камелот выстоит до их прибытия. Знал, что его народ защитит его любимую. Знал, что она сможет постоять за себя — не силой, так своим именем. Но не хотел даже думать об этом. Потому, что они успеют. Якорная цепь заскрипела, поднимая со дна реки Паррет тяжелый кусок когтистого железа. Ветер плясал вверху, нетерпеливо надувая паруса и заставляя судно медленно разворачиваться.       Берлихинген не собирался оставлять в покое новоявленную родню. Начищенный до блеска протез постучал в дверь каюты, в которой собрался скоротать несколько часов совершенно невыспавшийся Монах. — Я понимаю, что наверное ты хотел бы отдохнуть перед дальней и не очень легкой для тебя дорогой, но мы должны поговорить.       Ланселот со вздохом открыл: — Не смею отказывать вам на вашем судне. — От Кардена ты тоже сбегал? — Гёц, усмехнувшись, шагнул в каюту, затворяя дверь, чтобы никто из команды не слышал их разговор. — Не хочу говорить об этом, — Плачущий отозвался сухо, опускаясь в гамак и сбрасывая сапоги, — пока не началась сильная качка и пока меня ещё не тошнит, я действительно хотел бы отдохнуть. — Знаешь, чего хочет кайзер? — раубриттер уставился в мутноватое, изъеденное морской солью окно каюты, скрестив руки на груди. — Того же, чего хотел Утер Пендрагон. Того же, чего хотел отец Карден. Того же, чего хотят все честолюбивые головы, носящие корону, — Пепельный презрительно фыркнул, — это слишком очевидно. — И каким будет твой ключевой аргумент, Плачущий Монах, когда ты предстанешь перед кайзером Фредериком? — разбойник украдкой бросил косой взгляд на пассажира его судна. Ланселот улегся в гамаке, заложив руки за голову и вытягивая длинные ноги: — Собираюсь убедить императора в том, что на самом деле ему необходимо совсем иное.       Гёц хмыкнул, погладив бороду и опустив взгляд на низенький маленький стол рядом с гамаком, где лежал мешок с апельсинами: — Собираешься манипулировать самым крупным хищником Европы? — Слышали песню старой колдуньи? — лицо Ланселота сохраняло бесстрастное выражение, — как там… Ах, да. У века каждого на зверя страшного найдется свой… Впрочем, не важно. Всю мою осознанную жизнь моим хозяином был манипулятор церковных масштабов. Воспользуюсь им как жизненным примером в последний раз. — Плачущий был прав в своих рассуждениях. Карден научил его не только быть цепным псом Инквизиции. Карден был хитрым, умел давить и угрожать. А ещё умел находить нужные слова и быть по-хорошему убедительным. Если знал слабые места противника — либо потенциального союзника.       Конечно Берлихинген слышал эту песню. Но ответил другое: — Что будем делать с твоим лицом, Плачущий Монах?       Ланселот бросил взгляд на дорожную сумку, висевшую на крюке у двери. — Эльга позаботилась об этом, сир Гёц.       Раубриттер махнул здоровой рукой: — Бог с тобой, сынок. Отдыхай. Разбужу, если что-то пойдет не так.       Ланселот кивнул. В сумке лежал порошок из меловой пудры, смешанной с охровой пылью в такой пропорции, что её цвет повторял оттенок кожи Монаха. Порошок следовало разбавить растительным маслом и нанести под глаза, растушевав границы. При этом попадать под дождь было нежелательно. «Соловей» качнулся на шальной волне. Значит, воды Паррет принесли их всех к Английскому проливу.       Отсюда начинался путь к Ахену. Высадятся они в Антверпене. Оттуда — меньше половины дня верхом к столице Священной Римской империи. *       Ещё два месяца назад стена вокруг деревни Гластонбери зияла провалами, выеденные временем и непогодой. Спустя два месяца она стала достойной зваться одной из оборонных линий.       Ладонь Нимуэ коснулась шершавого холодного камня. Кладка была грубой, но надежной. Перед лицом войны меньше всего думаешь о красоте и больше всего — о надежности и практичности. — Мы бы не успели возвести второй Адрианов вал, — Моргана, шагающая следом, попыталась то ли утешить подругу, то ли упрекнуть. Нимуэ подобрала подол платья, перешагивая через торчащие из земли невыкорчеванные корни некогда срубленных деревьев: — И ты не сможешь его вырастить, как лес?       Чародейка усмехнулась, наподдав попавшийся на пути камень носком сапога: — Странно, что лес у меня получился с первого раза. — А если вырыть ров? Нашими силами, Моргана, — королева фэйри оглянулась на Тёмную, — мы втроем, я, ты и отец. Ведь нам это по силам. Пепельные наполнят его огнем и будут поддерживать, не пуская к нам свору Папы Римского.       Тёмная фэйри покачала головой: — Стрелы и катапульты это не остановит. — Мы остановим стрелы и катапульты, — Нимуэ остановилась и снова коснулась стены, словно пробуя на ощупь, действительно ли та настолько крепка, как выглядит со стороны. — Сражаться в рукопашную придется все равно, — и снова тон подруги не прозвучал успокаивающе, — я верю, что уроки Плачущего Монаха для наших бойцов не прошли даром, но до профессиональной армии нашим воинам далеко, и да, конечно со своей стороны мы будем им помогать, используя силу, которой нас наградила наша природа. Нимуэ повернулась к чародейке и заглянула той в глаза так, что у Тёмной побежали мурашки по спине: — Мы можем сделать так, чтобы ни одна жизнь фэйри не была отнята?       Верный ответ был только один, и Моргана его неохотно озвучила: — Только если позволим Мерлину взять Зуб дьявола.       Нимуэ моргнула, отгоняя мимолетное видение из прошлого. Видение, которое показал ей отец из собственных воспоминаний, там, на развалинах древней крепости под шепот призрачных влюбленных. Обезумевший от жажды крови и собственной силы друид, перешагивающий через окровавленные трупы, держащий меч власти с обагренным оскаленным лезвием. — Исключено, — королева фэйри зашагала вдоль стены вновь, — слишком велика вероятность, что меч завладеет его рассудком и отец убьет не только чужих, но и… — фэйрийка замолчала, хмурясь, она любила отца, но в глубине души не верила ему и имела на это полное право, — знаешь, что? — Что? — Моргана чуть не налетела на подругу, когда та очень резко снова остановилась. — Хоть разведка и подтверждает, что Гольц и армия Братьев Троицы ещё пока что не продвигается в нашу сторону, я чувствую себя так, словно меня держат за глотку, — фэйрийка рефлекторно дотронулась до горла, — когда я ловлю себя на осознании того, что нас от врага разделают считанные дни пути и что враг наращивает силы для наступления, мне словно перестает хватать воздуха. — В такие моменты вспоминай, — Моргана ободряюще сжала плечо королевы, — что мы в более выгодной позиции, чем они. Это они пришли к нам с войной, а мы обороняемся. Это наша земля, которая сама нам поможет, ведь мы её дети, её хозяева. Они могут бросить сколько угодно живого мяса на наши копья и мечи, и мы убьем столько, сколько надо, чтобы выстоять. — Если не падем сами раньше. — тихо и с болью отозвалась Нимуэ. — Мы не падем. Мы сплотились. Все фэйри стали одной сильной семьей. Да, у них больше людей и больше оружия. Но они сражаются потому, что обезумевший полководец им так велел. А мы сражаемся потому, что нам нужно выжить. И мы больше не побежим. Потому, что мы готовы их встретить. Они хотят разбить нас на нашей земле, но в ней же и останутся.       Нимуэ обняла подругу: — Обещай отыскать меня в Междумирье, если нас с тобой сожгут.       Моргана ничего не ответила. Только подумала о том, что да вложит Бог в разум Плачущего мудрость найти верные слова чтобы убедить императора встать на сторону фэйри. *       Старший из братьев Гюнтеров как раз направлялся в Дыру, узнать новости, подслушанные местным миннезингером, как его нагнал всадник. Им оказался посыльный с плотно набитой сумкой на одном боку лошади, и с клеткой, полной воронов, на втором. — От Его Величестве кайзера Ротбарта, сир Гюнтер, вашему отцу! — посыльный протянул опечатаный императорским гербом свиток Ладислаусу Гюнтеру и тот поспешно его выхватил. Посыльный незамедлительно отправился дальше, а Ладислаус юркнул к веранде ближайшего фахверкового дома. Из-за запертых дверей сперва послышался собачий лай, но пес тут же возмущенно заскулил, почуяв запах оборотня-полукровки. Ладислаусу было плевать, дома ли хозяева. Старший из волчат дрожащими руками сорвал печать и развернул письмо.       «Фрайгерр Ойген», — письмо начиналось с завитой заглавной «F» и было написано красивым почерком императорского писаря, — «Мы, твой император и владыка, обеспокоены слухами о беспорядках во вверенных тебе землях. Молва несет вести о том, что в тени Драйшткригера затаились твои враги, а ты бездействуешь.» — Ладислаус стиснул зубы от злости так, что и без того ярко очерченные скулы на его лице провалились еще сильнее. — «Если всё подтвердится и продолжится таким же образом, это может плохо закончиться и Мы будем вынуждены принять меры. Верим в твое благоразумие и твою осторожность. Да благословит тебя Бог!»       Ладислаус нервно сжал письмо, не дочитав подпись. Толстая бумага со сломленной печатью будто жгла руки. Это они, сыновья Ойгена, допустили, чтобы беспорядки прожорливыми червями изгрызли бытие родной общины. И это им, младшим, исправлять то, что случилось. Отец не виноват. Виноваты они. И он, Ладислаус, не допустит, чтобы отец увидел письмо кайзера и расстроился тому, что Фредерик Барбаросса, великий император, начинает сомневаться в нем.       Собака за дверью вновь заскулила. *       Вернувшись из отхожей комнаты и вымыв руки, Эльга заперла дверь покоев на засов изнутри. Эви, чувствуя, что хозяйка нервничает, ткнулся остромордой головой ей в колени, стараясь приласкаться. Полукровка рассеянно потрепала волкодава по ушам, откупорила бутылку красного старого вина и плеснула в деревянную чашу где-то до её половины.       Ежемесячное кровотечение не наступало уже слишком долго. Настолько ошибиться с подсчетами бардесса не могла. — Все ведь будет хорошо, да? — обращаясь к волкодаву произнесла рыжая, доставая из-за пазухи стеклянный пузырек с небольшим количеством собственной мочи и вылила содержимое в чашу с вином. В холодно-голубых глазах бардессы притаилось выражение волнения и задумчивости.       Рука полукровки взяла чашу и круговыми движениями поводила над столом, заставляя жидкости смешаться.       Волкодав, все ещё не понимая, почему хозяйка переживает, забарабанил хвостом. Ведь с ней не происходит ничего плохого, почему она не такая, как всегда?       Алый цвет вина сменился светло-коричневым.       Рыжая, изменившись в лице, одним движением отправила чашу вместе с содержимым в камин. Огонь зашипел, принимая подношение и начиная пожирать чашу.       Вчера на опушке Броселиандского леса Ланселот был прав, правда, сам не до конца осознавал, в чем именно.       Запах миннезингерши не изменился. К нему просто добавился запах ещё одного будущего создания. *