Из всех орудий

Спустя час ожидания дорогой матушки, уже продрогший, Феликс расхаживал от одного конца ограды участка до другого, мимолётно оставляя нервный взгляд на архитектуре тёплого и такого родного дома: Когда-то он помогал тётушке Глаше ломать в нём табуреты, когда нечем было топиться холодной питерской зимой. В нём же он хоронил в укромных местечках первую оборонительную винтовку, прятал от "расхитителей по закону" подаренные красноармейскими служивыми остатки пайка: тюлений жир, кислый старый картофель, пшеничную крупу и мешочки крупного репчатого лука. Теперь под его взглядом скользили щедро облицованные гипсом стены, но обшарпанные и потрескавшиеся с годами, выдающие под собой местами первоначальный дубовый брус постройки. Нелепая треугольная крыша с пологим скатом была покрыта французской черепицей... Её привезли с разбитых и разобранных поместий, заброшенных хозяевами на пороге или в разгаре революции. Возможно, Феликс каплю волновался, не случилось ли чего плохого с их детьми в это непростое время разборок и разбоев над буржуями. А вообще, он смел был предполагать, что благородная красная армия не осудила и спасла бы молодых и невинных жертв родового богатства. Наконец на кирпичном выложенном лесенкой пороге дома застучали низкие дамские каблучки. Уже обеспокоенный мыслями, продутый ветром, Жестяной натянул смешливую улыбку, предупреждая ей, что собирается отрезать некоторую неоднозначную фразу. Матушка его перебила: -Прости, ради Господа, совсем заспешила! Ни в дом тебя даже не позвала, и только сейчас это вот себе надумала!- голос женщины волновался, по-матерински высоко поднятый и, как в хоре, плачущий нежным распевом. -Ой, ну довольно, мама... Мы ведь идём на прогулку, да ещё какую, а не, простите, как всегда спать после чая.- Феликс с лёгкой ухмылкой закатил глаза, сложив руки на груди. Вообще, наведывался он в дом теперь редко: ему было неловко что-то есть и пить там, жить хоть минуту в счету и так много подарившей ему женщины. Он хотел теперь только отдавать сполна полученные заботу и внимание, ведь тем временем так редко возгорались очаги похожей на современную материнской любви. Да, детей не особо любили, не ценили, эксплуатировали и использовали как могли. Каждый учитель Феликса, каждый его начальник и по сей день кликает его "повесой", несмотря на трудолюбие и образованность, но он лишь весело улыбается. Он знает: им говорили и хуже. Воспитанный дома без розги, добрым словом, он вышел неожиданно приятным юношей по меркам того времени, высоко моральным и справедливым. Матушку Глафиру можно было бы назвать воспитателем нового, не наставшего ещё во всей красе века. И Жестяной называл, и даже сейчас, положив с прихлопком ладони на её плечи, выразительно затрепетал: -Голубушка, моя родная няня, мать среди мачех, нежный педагог! Меня вид грусти Вашей ранит, мне образ этот впредь препёк... Прошу Вас, оглянуться смея на свет полученной любви, идти за мною так же смело, как смело шли Вы впереди, пока был юн я и проказен, пока обузой прослывал. Возлюблен Вами, ум мой ясен, и благодарствую я Вам! Я всё отдам для Вашей воли, хоть не возьмёте, что, увы, ведь что в своей имею доле, то дали мне когда-то Вы..- И тем словам Глаша смущённо улыбнулась, покачав головой, а затем отошла из-под ладоней названного сынка. -Ой, ну Пушкин, ну посмотрите! Всё, удружил, не стой, окаянный... Иди, веди же меня, ну чего встал? А то и вечер, глядь, раньше поры спустится, с речами этими твоими!- как и положено, непримечательно реагируя на жесты внимания, чем Феликс не был расстроен, они вдвоём пошли в направлении Лавры. Решили, что рынок посетят обратным маршрутом - прогулочным. Он был достаточно далёко от Лавры, потому идти так было бы непродуктивно, посчитал Жестяной. Лавра на рассвете выразительно блистала мокрой крышей. Феликс увидел её ещё издали, а мать была то рядом, то терялась, останавливаясь поболтать с давно не виданными подружками. -Аки маленькая, Господи, прости. Мама!- не раздражённо, но без приторной ласки подзывал её младший каждые пять-семь минут. А та отмахивалась, но, вздыхая, поспевала за своим уже таким взрослым и самостоятельным воспитанником, невольно улыбаясь проявляемой грубости его тона. Растёт мужчина... Дойдя до места, товарищ Жестяной с локтя стукнул по замку высоченного местами ржавого образа прутковых ворот с облупившейся краской. Он громыхнул о прутья, созывая взгляды строившихся на уличную физкультуру воспитанников лавры - всех отпетых союзовских негодников. -Открой, Победоносцев!- крикнул хриплым и прокуренным голосом складного вида мужчина. Явно один из учителей. И Феликс сам с изумлением посмотрел на расклад: послушно, но лениво и как-то вяло к воротам пошла фигурка паренька, возраста где-то пятнадцати лет, с неравномерно искрившимися бериллием на каштановых волосах и запекшейся кровью у лба. Этот же воспитанник отпер с другой стороны затвор и раскрыл перед гостями ворота, сначала встречая взглядом даму - пришедшую с Феликсом маму, а потом и его самого. -"Улыбается... Значит, очень опасный или очень не умный, раз такого привезли." - промелькнуло в голове лавровского мальчика, признавшего в Феликсе нового заключённого Александро-Невской Лавры. -"Побили... Значит, не очень опасный или не очень умный, раз так огребает." - невольно подумал Жестяной, осматривая убогий вид открывшего ворота человечка.