Из всех орудий

Феликса встречала у ворот тётя Глаша, была она уже с набитой продуктами сумкой. Сразу видно, что она, как настоящая хозяйка, не теряла времени в ожидании сына. На рынок идти теперь не приходилось, и Жестяной стал думать, как бы ему ускользнуть к своим делам, не обидев матушку. Если заняться было нечем, точно как сейчас, он всегда работал с редакцией при типографии, заводскими директорами и фондами. Семнадцать лет - возраст для кого-то никчёмный, а для него очень даже ответственный. Тем временем в корпусе столовой недалеко от религиозно отгремевшего здания Лавры Вару всё ещё ловил пораженные взгляды и нехотя подслушивал перешептывания мальчишек. Те говорили, как он круто поступил, и спрашивали у друзей, неужели ему не жалко хлеба и он преодолел себя, вырос из игнорирующего самолюбия? Они делали друг другу замечания, что Победоносцев и правда как-то резко изменился и кажется уже величественнее. Эти слушки заставляли Вару таять в широкой улыбке, прикрыв рот локтём, но забеспокоили Яшму... Он был до сих пор самым сильным, самым главным управленцем этой богадельни после халдеев, и боялся сдать позиции другу. Ему было жутко, что Вару заполучит всё внимание и припугнет своей наигранной зрелостью всех так сильно, что его тонкой тушке подчинится однажды не только Лавра, но и он сам, как её маленькая часть. Женя, наверное, загнул со своими страхами, но доля правды всё-таки была: Вару намеревался быстро вырасти как влиятельная персона в стенах Лавры. Он казался сейчас всем как прежде колким и харизматичным, но теперь честным и справедливым, и потому ему бы это скоро удалось. Он уже, только за час стал белой вороной и очевидным образцом, но не чопорным и возвышенным мальчишкой, от чего злости на него держали мало. Вернее, восхитились им все, кроме Яшмы... Женя думал о нападении. Он решил застать друга врасплох, вернуть его на прежнюю ступеньку и не дать стать лучше него самого, лишь бы не померкнуть в приближающемся к Победоносцеву признании. И всё-таки дети тут были очень эгоистичны. Не выделялся из этого описания Вару, решивший унизить всех в глазах Феликса своим показным превосходством. Недавно он вроде как чистосердечно помогал ему взять хватку над старшеклассниками, но снова решил, что сотрёт их низкое существо в кашу, чтобы получить всё внимание Жестяного и доказать, что он единственный его достоин. Обед прошёл, дети сдали посуду назначенным дежурным своих классов и, кто не был наказан, те ушли на прописанную в официальном расписании вечера прогулку. Вару тоже не был наказан, но чисто по прихоти Феликса, если вы ещё помните ту ситуацию. Он ушел переодеться в детский жилой корпус из казённых вещей Лавры в свои, потрепанные годами и сменой мест, которые привёз ещё от семьи. Среди них были лишь иностранного кроя ещё не пользовавшиеся популярностью в СССР узкие брюки и неизвестного впредь фасона рубашка с коротким рукавом. Эти вещи ему привезли на вырост однажды из самой Сицилии богатые кузены матери, но незадолго до прибытия красной армии в их село они умчались в Москву. Вару не знал, где точно эти его последние из вроде как добродушных родственников, но был уверен, что где-то за границей и живут припеваючи. После мелкого воспоминания о кузенах, он следом вспомнил, дойдя до комнаты, как его маму тогда же угнали по ошибке вместе с помещиком, у которого она на лавке трудилась ткачихой. Вспомнил и то, что отец добровольно ушёл на фронт, забрав с собой тогда его - младшего Победоносцева. На фронте он однажды украл четырёх курей для посылки предположительно маме, но оказался пойман. Затем на него с облегчением для реальных преступников повесили все совершенные ранее кражи и отправили сюда, в Лавру, а отец был признан воспитателем вора и убит за самосудом сослуживцами. Освежив в памяти всё это, Вару теперь со стыдом думал о том, как он уничтожил семью и себя, и что сейчас они с папой могли бы уже отыскать мать и жить где-нибудь в средней полосе. Он бы ходил с отцом с утра на рыбалку, потом таскал бы воду тачками для огорода, и, конечно, не носил бы позорное клеймо вора для всех, и убийцы - для себя одного. Наконец он, трезво опознав своё противное себе же жалостливое существо, оставил такие печальные размышления и решительно подошёл к своей койке в комнате на троих, стаскивая пропахший завяленым сыром и промокшим табаком матрас. Под ним лежала тетрадочка - та самая, со стихами, и его скомканные, мятые до безобразия вещи. Всё вытащив, он швырнул с хлопком о пружинное дно матрас обратно, а потом сел на него сверху со своим добром. Разделся, переоделся, как это обычно происходит, и поднялся на ноги. Обувь пришлось надевать казённую - своя просила каши. С видом хоть и не очень аккуратным, но теперь более стоящим, он пустился во двор Лавры. Шёл, сначала думая, надо ли ему зачем-то покинуть её территорию сегодня, или можно попривлекать взглядов и с этой стороны забора. Потом мысли снова омрачнели и начали душнеть о прошлом и сути настоящего, будто кто-то навязчиво пытался заставить его гореть от стыда. Сегодня ему лишь хотелось как можно больше поверить в свою собственную ложь о том, что он совсем не такой, как малолетние отбросы здесь, и что он достоин освобождения и лучшей жизни намного больше всего этого хулиганья. Увы, верилось не особо, но ему так хотелось угомонить свою совесть, что на протяжении всей обратной дороги из корпуса на улицу Победоносцев повторял про себя: "Когда я изменюсь, а это уже однажды, те солдаты прогремят моей чести из всех своих орудий! Из всех орудий..." - Про оскорбленную им честь отца, семьи и вообще хоть кого-то кроме самого себя он, что жалко, до сих пор ни разу не вспомнил и не подумал. Этого не было в планах на вечер.