Из всех орудий

Прогулка у Победоносцева прошла скучно, а остаток вечера он уже ничем не отличался, разве что его сопровождали всюду косые, где-то завистливые, где-то пораженные удачей его видеть взгляды. Ужин тоже не предвещал ничего дурного, но он от него вовсе публично отказался. Вару, ориентировочно на столовую, сказал, мол, пусть эти крошки останутся тем, кого снова самосудом воспитанников и бывших товарищей оставили пухнуть с голоду! Всех прежних друзей он теперь безжалостно стыдил, ставил на место, втыкал в плечи. Они же в свою очередь начинали обижаться. Как известно, когда дело групповое, то оно имеет исключительно накапливающий эффект. К сожалению, сам Вару никак не замечал ругани себя самого в своих же моралях: думал, что никак не плох отныне, когда стал способен учить чести остальных. В чужом глазу видел соринку, а в своём, увы, как обычно. Так и не ощупав себя на гнилость, Вару, очень довольный своим триумфом в среде сверстников, но к тому же уставший, сразу по приходу в комнату лёг спать. Одежду не снял - зачем? Он теперь, простите, будущая звезда комсомола и первая полоса газет! Управление простит ему настолько до лени удрученное состояние после кропотливой и интенсивной "работы над собой". Он спал крепко и долго, а так как все остальные воспитанники ложились по обычному от безделья поздно, то и проснуться должно были бы не так охотно. Победоносцев вскочил с утра с энтузиазмом шаблонной пионерии, переоделся в выдаваемую форму и, взяв прежнюю свою не казённую одежду, сам пошёл к прачкам в баню. Ему со сном пришла идея изменить свой образ до похвалы, чтобы один лишь его вид вызывал теперь впечатление другого, порядочного человека. Он не смог бы этим сильно впечатлить братьев по несчастью, деливших обучение, ведь они знали друг друга слишком долго и виделись во всякой одежде. Ему подозрительно сильно хотелось восхитить собой именно Феликса Иосифовича, который должен был снова сегодня прийти. Вару и сам не заметил, как рядом с ним стал говорить тем странным голосом нараспев, каким надо бы читать стихи и которым говорили со своими дамами сердца мужчины в кинематографе и пьесах театра. Он меньше ругался с самого утра, не роптал на погоду и храп одноклассников, будто Феликс уже рядом и внимательно слушает, фильтрует ли тот свою речь. Вару шмыгнул из комнаты в коридор, проходя вдоль грязно-бежевых неровных стен с висящими на них в рамках плакатами и справочной информацией. Под ногами шуршал песок - даже уборщица Клава ещё не принималась за работу, а вот он уже спешил в маленькую персональную прачечную за предбанником. Прачка для воспитанников открывалась и эксплуатировалась только раз в неделю, теперь через четыре дня, а Вару не мог так долго ждать. Он дошёл до учительской и персональной бани, зашёл за неё и постучал в дверь узенькой прямоугольной коробки из сосновых досок. Девушки за дверью то хихикали, то что-то бурно обсуждали, точно сплетничали, но когда услышали стук, то притихли. Они молчали до того, пока Вару не постучался дважды. Не будь он таким настойчивым, ему бы никто и не открыл, но девушка помоложе устала от настырного гостя и наконец отворила ему дверь. -Ты чего сюда пришёл? Шесть утра - спать иди. Вы вообще в восемь встаёте!- Она сначала улыбалась, а потом стала серьёзнее, так как была недовольна тем, что время ее отдыха и безделья намеревалось закончиться раньше обычного. -Я хочу погладить свои вещи, мадама. Дайте мне утюг, углей или горячих камней - у вас их тут точно много, а я себе всё запарю и уйду своей дорогой!- Победоносцев и сам не желал много тут торчать, выказывая перед персоналом обычную свою чёрствость и нахальность, ведь им не надо ничего доказывать, а значит, можно было быть собой. Девушка пожала плечами, обернувшись на подружку-коллегу. Та сложила на груди руки, с шоком от такой просьбы кивая головой на полку, на которой стояла кастрюля со свежими угольками и рядом тяжёлый утюг. Она не привыкла видеть, что дети здесь как-то заботятся о своём внешнем виде, а потому скорее в шутку спросила следом у Вару: -А ты помыться не хочешь? Баня растоплена, мы только вышли!- Она, конечно, смеялась, но Победоносцев, криво и точно с умыслом улыбнувшись, не возразил. Он сказал: -Да, хочу, было бы хорошо. Спасибо за возможность,- И тогда прачки застыли на миг в шоке. Они переглянулись, улыбаясь от невозможности услышанного, и не верили сами себе и ему вместе с этим. Вздор! Так редко эти дефективные причесывались, но чтобы ещё и мыться - они отказывались делать этого и раз в неделю. Теперь девушки тоже были восхищены Победоносцевым, который, между прочим, совсем не планировал их удовлетворять своей личностью. Он и не пытался строить из себя кого-то, просто ему действительно хотелось сегодня хорошо выглядеть! Ах, как много всё-таки первая любовь делает со всякими шалопаями. Буржуя она не изменит: он будет так же поливать себя и рядом стоящих деньгами и нравами, но теперь со словами "любимая" к кому-то из своих извечно сменяемых симпатий, и по итогу даже не поймет, а точно ли она была той самой любимой, потому что имел всё, чтобы кидаться этими словами и получать взаимность... Уличные юноши и небогатые парни, вроде Вару теперь, от чувств без счету намеревались прыгнуть выше собственной головы: они добровольно брали невиданные для себя раньше высоты, которые им до этого ни капли не были нужны, и всё только лишь для того, чтобы доказать свою искренность, сказать это непокорное и пылкое "люблю". Но вся беда теперь была в том, что Вару не знал, что он на самом деле кого-то любит. Думал - увлечение, пример, вдохновитель. Не больше. Ему было невдомёк как развидеть границу между личной выгодой и трудом во имя совсем чужого человека, которого радуешь с удовольствием для себя. Он просто никогда не получал от этого удовольствия. Прачки вызвались помочь парню с глажкой, заподозрив неладное с ним. Очень к месту, ибо, пожалуй, сам бы Вару точно что-то прожёг - гладил одежду он от силы раза два за жизнь. Он даже сказал им "спасибо", а потом оставил тем свои пожитки, уйдя из прачечной в баню. В предбаннике он разделся до нижнего белья, кинув вещи по-обычному как попало, а потом ушёл через узенькую помывочную в парилку. Там было растоплено и душно, но пусто. Сидел он там как царь. Ему сказали к тому же брать не старое оранжевое мыло, приятно пахнущее апельсинами. Вару чувствовал на себе прелести примерного поведения: в общей бане для воспитанников были только подержанные едва ли пенящиеся обмылки со шлейфом специфического запаха яичной скорлупы. Окончив со всеми водными процедурами, тот в помывочной ещё постоял около двух минут, пока обсох, и, надев оставленную в ней пару нижнего белья, вышел в предбанник. Там на него налетела толстенькая низкая женщина - она же повариха Проня Ильинична! Вару был удивлён и испуган, но уже как-то на привычке ей добренько ухмыльнулся: -Здра-а-асьте! А я... А мне разрешили. Вот, ничего не знаю, спасибо добрым прачкам!- Ну до чего хорошего мальчишку он слепил из себя, что сам себе поражался. Повариха, поправив косыночку, улыбаясь широко-широко смотрела на него весёлыми глазами. Видно, она была наслышана из столовой о его подвигах, а теперь, поговорив с прачками перед завтраком, захотела лично увидеть это "чудо культурного воспитания". Все между собой так и решили: дело в Феликсе! Он что-то ему такого наговорил, что Победоносцев стал таким, и надо бы звать Жестяного чаще, ведь тот так хорошо влияет на этих беспредельщиков. Совсем скоро эти слухи дойдут и до замдиректора и до директора самого, но пока Вару слушал повариху с непривычным для себя милым выражением физиономии. -Ой, какой мальчик, какой юноша! Всё, мы будем говорить о твоём переводе, если продолжишь в том же духе! Мы коллективно запросим администрацию по делам несовершеннолетних. Мы переведём тебя в ШКИД!- И тут все бы прыгали от счастья, кроме Вару. Он испугался этого напора. ШКИД - Школа социально-трудового воспитания имени Достоевского, была менее строгой и содержала совсем других, более терпеливых педагогов и лёгких детей. Она построилась недавно и была где-то в Ленинградской области, не слишком далеко от Лавры. Там и кормили лучше... ещё могло бы его успокоить, что он не покидает во всяком случае родного края, а вместе с этим и не совсем с концами теряет Феликса. На товарищей из Лавры ему было глубоко плевать, так что о них он и не думал. Он добродушно кивнул поварихе, и та на крыльях восхищения упорхнула прочь. Вару стоял в одних трусах в предбаннике. Теперь он гонял в мыслях опасения, что он может скоро перестать встречать Феликса на улицах, что он не сможет носить ему стихи в редакцию детской районной газеты и ждать его в Лавре, возможно, уже всего лишь через неделю. Становиться хуже и терять статусность было бы роковой ошибкой, но тогда идею перевести Победоносцева точно бы отвергли. Он думал теперь напряжённо и критично. Что сделать, чтобы не выдать своей симпатии и остаться таким хорошим в компании таких плохих, чтобы просто видеть того, кто ещё лучше тебя? Но в душе ведь Вару пока не менялся и мог натворить и наговорить что угодно, как казалось ему. Его сердце наполнилось корыстными идеями о том, как бы остаться тут, и тут же от них всё болело непонятной человеческой мукой - так поступить нельзя! А почему же нельзя, если ещё два дня назад было бы можно? Он не понимал себя, но очевидно не мог теперь быть как прежде лживым и пакостным, по крайней мере в той же степени. Зато, впервые скованный любовью, теперь он точно был готов на настоящие, а не поддельные сдвиги и подвиги.