Из всех орудий

Феликса на улице теперь простыл и след, а потому былого задора у Победоносцева в миг не осталось тоже, будто его совсем не было. Так странно, что весной, уже на пороге лета, когда поёт весь мир, кто-то один, здоровый и юный может ощущать на себе ношу слепого и лежачего старика. Для Вару с уходом Жестяного больше весной не пахло ни в воздухе, ни в молодой траве, ни в едва покосившемся на землю из-за неоднородной серой массы неба солнечном свете. Ему всё воняло каторжным потом и трупной гнильцой, ровно так, как воняет полная несправедливость и теснота собственной обречённости. Возможно, он считал, что сейчас наступил самый подходящий момент для смерти. Прямо здесь и сейчас - смерть! И чтобы зарыли тут же, а не черт знает где, и пусть лучше на его могиле толпятся халдеи, спотыкаясь и ломая свои ноги о его косточки, чем честные и ничего не сделавшие ему люди. Пусть его тяжёлый крест видят эти поганые ученики на пути в столовую и на прогулках, а не дети, каких полно, какие сюда никогда не попадут и ничего о нём не узнают. Он начал делить людей на хороших и плохих только тогда, когда зачем-то отделил себя от обоих. Вару не приходило в голову обратной мысли, как что-нибудь сделать, как пережить моменты угнетения и рабства в ложе человеческой надменности, из которой его свои же подопечные в бессознательной жажде большего вышвырнули проходимцем, но оставили без единого желания согрешить на душе. Забрали всё его до нитки, да и им оно точно теперь больше к лицу. Но сам Вару теперь беден, и всё, что может - ходить и думать. Но куда ходить и о чём думать, если вся прошлая жизнь стёрта, а её ошмётки разметаны по углам? Ощущение, что ты пуст и живёшь с чистой страницы, как начинают жить недавно родившиеся дети: они только лежат, а им рассказывают другие, о чём им потом предстоит думать и куда нужно будет ходить. Они сначала не понимают, и потом тоже не понимают, а как всё резко закручивается в итоге - большой секрет, которого не помнит никто. Если бы был кто-то, кто мог бы теперь рассказывать Победоносцеву то, о чём он мог бы подумать в новой своей жизни... Желательно, чтобы человек это был весёлый и позитивный, ведь такой и рассказывать будет о хорошем. Значит, думать будет приятнее. Тем не менее, даже мысли о таком человеке - уже мысли новые, и Вару незаметно сам для себя оттолкнулся от того, как ему желалось недавно помереть. Он не позабыл, но теперь эта идея шумела фоном, а впереди красовались планы о чем-то как прежде безоблачном и ясном. О таком, о чём он сам бы и не подумал, если бы ему не приключилось встретить Феликса с утра пораньше. Как бы далеко теперь тот не ушёл с директором, а его настроение, его поведение, которое так впечатляло Вару, как хорошие антибиотики надежно действовало в длительной перспективе. Можно сказать, что до их самой первой личной встречи Победоносцев был тяжело больным и проживал своё бесцельное взросление в доме с такими же больными. Известно, что когда всё твоё окружение ничем не лучше тебя, то ты считаешь его и себя самого полностью нормальными людьми. С приходом Жестяного в этих стенах появилось что-то новое - как раз для местных ненормальное, но такое тёплое и благонравное в своей натуре, что оно многих даже не испугало, как обычно должно пугать то, к чему мы чужды. Он здесь сыграл свою самую пока что важную роль - роль лекарства, первого и экспериментального, которое решились осмотреть, но пробовать никто не стал. И только Вару, наверное от того, что он тут был самый больной и при этом сорвиголова, сожрал всё дочиста. Теперь он мучился от того, что это самое лекарство действует, а он отрезал сам себя от тех, кого считал нормальными; бился от того, что он стал другим. Ему ещё невдомёк, что за порогом этой карантинной зоны есть совсем другие возможности, и что они не закрыты для него навсегда, и что его новая манера - не болезнь, какой он её смеет воспринимать сейчас, а чудо исцеления, панацея от прошлой жалкой жизни, от которой он и так хотел убежать, но не меняясь при этом в своей натуре. Он не понял ещё всей прелести того, что ему суждено не просто вырваться отсюда в большие массы, а лично стать кем-то большим. Душа болела, она была не в силах истерпеть всех впечатлений, и потому робела выкрикнуть в сознание своё привычно безрассудное "рискни!", а от того это сказал ни минутой позже Вару сам себе, резко не пожалевший своей уже многократно оплаканной туши от промелькнувшей одной единственной мысли о том, как бы не потерять последнее, что сейчас ушло с директором в корпус. Победоносцев вскочил с земли на стянувшиеся неприятным покалыванием ноги. От этого был вынужден ждать лишнее время, но взял из него некоторую пользу: прокрутил в голове номера кабинетов и вспомнил, где обычно можно повстречаться с главой этого "дурдома". Иначе ему думать об этом месте в трезвом свете нового, другого чувства больше не хотелось. Лицемерная заносчивость, которую все тут называли честью, впервые полностью уступила настоящей людской гордости. Тут же как ветром унесло прежние переживания о несправедливости, о горестях, о мести, что тоже было для Вару в новинку: он не знал, как это называется, потому что жил на поводу эмоций и сотворяемого вокруг себя хаоса, ведь иначе он бы тут не продержался ни дня. Душа сама готовилась к открытию себя, побитой и искалеченной, но сумевшей излечиться от всей прибившейся грязи реальному миру, будто бы подсознательно помнила, какой он должен быть, и какой она должна в нём оказаться. Вару всё больше походил на гражданина СССР, а не на воспитанника Лавры. Всё это так шустро в нём менялось под шумок порывов мыслей и впечатлений, а ещё разрушений всего-всего выстроенного в его голове старого мира, что нельзя было бы предположить, что он делал это сам. Ему кто-то помогал, точно перенимая его эмоции, его боль, его тяготы себе, чтобы дать вздохнуть Победоносцеву и взяться за правильные мысли. Никакой ментальной связью на самом деле не пахло, но по тому, что происходило в кабинете директора сейчас, предположить иначе было бы сложно: -Извините, не сочтите за неуважение к Вам как к общественно полезному деятелю, но Вы поступили как ротозей! Вы не проверили ни слова, сказанного Вам не меньшим шалопаем, за которого держите товарища Победоносцева, и теперь гоните, гоните его в шею! В Советской стороне погонят Вас, чуть это узнают. Но все узнают, ведь я - редактор.- Феликс надрывался и бился за правду, за может в чем-то наивную веру Победоносцеву, хотя он и был с ним искренен, но со стороны для остальных это не выглядело так. Директор бледнел и даже синел; так он весь застыл в страхе от эдакого заявления на порчу репутации всей колонии, на угрозу собственного суда. Он жалко опрокидывал голову и сминал ладонями рубашку на груди, выпрашивая теперь милости. -Ну-с, товарищ Феликс, давайте мы будем с Вами друзьями и дальше! Не нужно такой резкости, не стоит, всё можно уладить, можно, можно уладить... Пускай он останется на испытательный срок, мы верим Вашему слову, как Вы за него ручаетесь, только не нужно никуда подавать! Всё можно, можно уладить...- Теперь и директор, вроде солидный человек, оголял своё мерзопакостное тельце похожего на всех здесь школьника. Неужели дурное общество столько делает со стойкими, взрослыми людьми? Вода камень точит, но Феликс неподкупно продолжал, игнорируя безобразие картины, какое игнорировать обычно ёкнуло бы сердце. -Я не смею принять одолжения! Выпишите мне на дом его пайку. И положенную комплектацию, ну же, выписывайте! Где Ваша ручка?!- Он был так суров, так громок, что сам замечал, как у себя не находил сейчас чего-то важного для полноты своей манеры, будто бы он это кому-то одолжил. Но его взял гнев, взяла тяга к истинно верному раскладу любыми путями, и он тормошил и гонял директора по его же кабинету как дети гоняют едва живых карасей по тазу с водой. Был бы тут Вару, он бы смеялся во весь голос, как ловко этот некогда хороший мальчик может прогнуть под своей волей, если захочет, даже такого огромного и строгого дядю, заставив его хоть плясать балет на собственном коврике. -Ах, ах, где же, где ж моя ручка?!- И директор плясал. Он трясся и метался от ящика к ящику, от волнения и нервов не замечая даже ручки, которая лежала на видном месте, и только со временем взял себя понемногу в руки. И ручку он тоже взял, и листок вместе с этим. Документ летел под пером гладко: буковка к буковке писались так лепо, что даже студенты каллиграфического кружка ахнули бы, глядя на фигуру письма. Феликс в лице теперь только подобрел. Ему протянули наконец эту выписанную быстро как под дулом пистолета бумажку, от чего он уже совсем расцвёл, как цветёт обычно, если знает, что всё кругом хорошо и дальше будет только лучше. Ему, верно, вернули то самое одолженное, и не просто так я это говорю: напитавшийся уверенности духа и благих, нежных размышлений, на порог уже и со стуком, и с выжиданием после стука заявилась самая громкая персона этого утра - Вару. Он был готов по всему своему виду идти в моральный разнос, драться за правду и свободу своей совести на словах и на умах, как оно было принято, и останавливал его, взъевшегося от всего навалившегося и внешне тоже взъерошенного, в этом рвении лишь неловко улыбчивый Феликс: -Я тебе всё ещё верю. Не в моей манере врать... Да и ты знаешь, Вару, всё у тебя будет хорошо.- Директор тем временем отрывал колпачок от настойки, запрятанной за книгами, и весь вне себя от пережитого стресса отпивал её жадными глотками, да при том даже мурлыкал, но его успокоение проходило фоном для обоих. Вару переводил дыхание, точно бежал сюда, либо был так героически настроен, что весь рвался энергией, и ей теперь нужно было издохнуть. Феликс косился обеспокоенно в сторону, думая, а правильно ли он говорит и верно ли поступает. -А я и не сомневаюсь...- На очередном выдохе процедил Победоносцев, рукой заправляя к затылку упавшие шторами на глаза волосы. Видно было ухмылку, то ли хитрую, то ли задорно дружелюбную - они у него были почему-то похожи. -Почему же?- Феликс не выглядел по стандарту бодро из-за размышлений, когда заключал слова, и такой поднятый дух товарища его приятно удивлял: будто теперь это он с ним делится какой-то надеждой, как происходило недавно наоборот. -Так врать - не твоя манера!- И хоть каламбур был слабым, свой юмор Вару оценить не поскупился. Он засмеялся в голос, даже хлопнув ладонью по стене, и так заразительно это выглядело, что Феликс, сначала оценивший шутку лёгким смешком, теперь поддерживал его что есть мочи. Директор тоже смеялся, но нервно, потому что к тому моменту уже ничего трезво не понимал.