В золотой полдень

      Фэн Синь вымотан. От него многого ожидают – как же, наследник, преемник; телохранитель; защитник Его Высочества – страж будущего всего государства. Так много ожиданий, требований, долга, обязательств. Тренировки тела и духа от заката до рассвета и сохранение лица от рассвета до заката. Ответственность – несоизмеримая и неподъёмная. И потому нет ничего удивительного в том, что он не выдержал – он долго держался; достойно. Стойко. А сейчас – отмалчивается; отводит взгляд; всем видом говорит, что он не здесь. Се Лянь тревожится, но сделать ничего не может – у него тот самый период обучения, когда надо закрыться в себе и научиться слышать мир: безмолвно созерцать. И потому он вынужден их оставить на несколько дней. И он уходит – с тяжёлым сердцем, потрепав напоследок друга по плечу. Фэн Синю нужен покой, так что оно, наверно, и к лучшему. Меньше ожиданий; меньше обязательств. Выдохнуть он не может, и уходит вновь в тренировки – день и ночь практикуется, ест, не чувствуя вкуса, спит, не отдыхая, встаёт, не просыпаясь, и возвращается к своим обязанностям. А после сидит на ступенях – вечером, в лучах закатных; смотрит бездумно вникуда. В груди – узел. И выдохнуть не выходит никак. Му Цин оказывается рядом бесшумно. Усаживается осторожно ступенькой, а то двумя, выше, чтобы быть с ним на одном уровне; протягивает алое яблоко. Фэн Синь помнит – у них при монастыре такие не растут; замечает это какой-то частицей подавленного сознания и тупо смотрит на плод. Моргает. — Это из дома, – отвечает на молчание Му Цин. – Не спрашивай, просто бери. Сладкое. Усталое сознание помнит, что дом его беден. Откуда бы там взяться такому – красному-красному, сочному, даже на вид вкусному? И с чего бы ему отдавать? Му Цин чуть опускает руку. А затем – роняет яблоко прямо на колени чужие; Фэн Синь ловит рефлекторно. — Я сегодня видел караван с Востока, – тихо рассказывает Му Цин. Руки он сложил на коленях своих прилежно. — И в этом караване была одна женщина. Говорят, она может в волшебном шаре увидеть всё, что в мире есть. Фэн Синь рассматривает плод в руках, слушая краем уха. Твёрдый; спелый. — Ещё с караваном пришли змееусты со змеями в корзинах... Голос тих, немного сиплый – он у Му Цина как-то запоздало поломался, юноша сам ещё не привык к звучанию – честно говоря, похожему на мурчание, немного глухому и ровно-мягкому. И он рассказывает: о змееустах, о змеях; о глотателях огня; о танцовщиках в полупрозрачных тканях. Он говорит, изредка посматривая на товарища; ему это даётся не очень легко, очевидно – говорить так много обо всём и ни о чём. Фэн Синь разламывает яблоко с треском и протягивает ему истекающую соком половину. Му Цин отмахивается, прерывается: — Это тебе. Всё тебе. И замолкает, переводя дыхание. А у Фэн Синя вдруг в мыслях звонко звучит: у Му Цина же тоже обязательства есть. А он здесь с ним сидит, с яблоком этим роскошным, и о какой-то дребедени говорит. Узел в груди не даёт спросить, и остаётся только беспомощно надкусить свою половину. Действительно сладко. Течёт по губам. Течёт по щекам – устало; усталые совсем не воинственные слёзы. Фэн Синь ест это яблоко алое и плачет. Совсем уж глупая картина. Му Цин осторожно придвигается ближе и опускает руку ему на плечо. — Знаешь, ты очень сильный. Фэн Синь сглатывает сладость и солёную горечь и кивает, шмыгая. — И ты лучше кого бы то ни было справляешься со своими обязанностями. Он бы поспорил, да сил нет; снова кивает, хоть и не сразу. Му Цин терпеливо дожидается и кивает сам. — Сила – это не только про долг. Фэн Синь хлюпает носом, доедает последний кусок и оборачивается к нему, вслушиваясь. — Ты сильный, потому что можешь вовремя остановиться. Великие армии не продержались бы и недели, если бы только и делали, что тренировались и воевали. Му Цин говорит очевидное. Ему это и нужно. — Давай завтра пойдём в город? Караван уезжает через пару дней. Неожиданно для них обоих Му Цин достаёт платок и утирает с чужого лица сок – не иначе, привычка; уличные дети вечно чумазыми бегают, но у дома Му, как заметил однажды Се Лянь, они все немножко чище. Фэн Синь хмурится от неловкости и неуверенности, пока его товарищ убирает платок обратно немного подрагивающими пальцами – стыдно, стыдно... — У вас есть ещё яблоки? Му Цин аккуратно водит ладонью по крепкому плечу, приводя мысли в порядок. — Найдётся немного. Понравилось? Фэн Синь смотрит ему в глаза и кивает. Тяжело, медленно выдыхает. — Матушка так и думала. Это странно. Чужая женщина думала о нём? И передала, получается, подарок? Дорогой, для их семьи – дорогой... она ведь совершенно не должна была. И он не должен был принимать. — У тебя на лице написано, как ты сожалеешь. Себя бы пожалел, – фыркает тихо Му Цин – и тянет за плечо, роняя. Фэн Синь безвольно опускается на чужие острые колени, нагретые вечерним солнцем. Он не должен так делать, и совершенно точно не должен расслабляться. Он должен встать и идти тренироваться. А вместо этого закрывает глаза и снова выдыхает. Му Цин ерошит чужие волосы и позволяет себе не отворачиваться, а смотреть на это лицо, ставшее уже по-своему родным. — Научишься себя жалеть – я тебе каждые две недели яблоки носить буду. — Зачем они мне? Лучше матери носи – ей... – скажет «нужнее», и Му Цин ещё неделю обижаться будет; уже напрягся. – ...приятно будет. — А тебе? Странный вечер. Странные вопросы. Странный Му Цин. Но гладит он приятно, и узел распускается наконец-то. Фэн Синь снова хлюпает носом. Му Цин вздыхает и гладит его, как большого пса – по глупой голове и сильной спине, почти обнимая. — Самые красные принесу, если сейчас спать пойдёшь. Ты и так сильный, слышишь? — Как гора? — Как самая высокая гора, держащая небосвод. — Тогда пойду. Ты только гладь, прошу.