В золотой полдень

      Работа сегодня не ладится. Шов за швом нить идёт будто бы ровно, покорно следуя за иглой, а как окинешь взглядом – криво; и распускать опять, надеясь, что нить не распушится, а ткань не истончится. Королевские одеяния слишком дорого стоят, чтобы он мог ошибаться. Му Цин сидит, согнувшись, смотрит хмуро – опять не то, опять не так: тут шов кривой, здесь цвет не гармоничен, и вот уже не цветок, а клякса, не лист, а мутное пятно. — Убожество, – шепчет под нос разочарованно; аккуратно вынимает иглу, аккуратно вытягивает нить. Подавляет детское желание бросить и уйти; только губы поджимает расстроенно и чуть носом дёргает. Щурится, к глазам поднося ткань, намечает направление узора и пробует опять. Стежок за стежком; медленно, ласково. Лишь руки чуть подрагивают устало – но это ничего, это пройдёт. Работа идёт медленно-медленно, вытягивая из него силы и веру в себя. Всё кажется: хуже, хуже, ещё хуже... такая ответственность, а он не справляется – он же простой человек, не знатен, не талантлив! Просто упёртый – достаточно, чтобы служить. А толку-то? — Позорище... Жмурится. Вдох. Выдох. И – возвращается к работе. Краем глаза что-то яркое замечает на молочном полотне; шьёт дальше – сейчас закончит вот этот вот ряд, этот стебель лилейный, и обязательно сверится ещё раз, точно ли не напортачил опять... Но это яркое раздражает; обжигает. Му Цин закатывает глаза, клянёт себя за неспособность собраться и всё же скашивает взгляд, всматриваясь. Рубиновое тепло уже почти полностью впиталось в ткань, замарав заодно золотые нити лепестков. Руки подрагивают. Пальцы исколоты; теперь очевидно – в кровь. — Гадство! Он вскакивает, отшвыривает злосчастное одеяние, опрокидывает корзинку с нитками, роняет иглу; тихо воет, пряча лицо в ладонях; сгибается весь, желая просто исчезнуть – целиком, с руками кривыми и головой бесполезной. — Какого черта?! За спиной звенит: стрелы рассыпались по полу. Фэн Синь не подходит – подлетает; ловит под руки, локти сжимает, разворачивает к себе. — Му Цин? Поранился?! Тот сглатывает, скрещивает запястья перед лицом – уходи, уходи, не смотри, видеть не хочу, говорить не хочу; быть не хочу. Юноша же видит окровавленные пальцы; а за руками белыми, подрагивающими, видит смазанные красные пятна на лице чужом. — Как ты так умудрился?.. Он тянет руки вниз, вынуждает развести; вверх по ним проводит, перехватывая хрупкие запястья, и разглядывает недовольно багряные капли. Му Цин шмыгает, отвернувшись; смотрит на устроенный им же бардак. Виновато говорит: — Мне жаль, – но голос сел, слов не разобрать. Фэн Синь вскидывает взгляд, глядя с непониманием; обхватывает сперва ладони, затем сами пальцы – ощупывает, нет ли посерьёзней ран. Вниз не смотрит. Неужели ему совсем не интересно, что там с королевскими одеяниями, за которые можно целый город купить?.. Это всё странно; нереально. Душащее разочарование будто ослабевает – слабнет узел на горле. Му Цин неуверенно смотрит на товарища; сводит брови, чуть приподняв – разозлится? А ему – улыбку; тёплую такую, добродушную. — Ты из-за тряпок так? Святые небеса, да ты просто дурак! – и ласково оглаживает пальцы израненные снова. – Я уж испугался, ты иглой себе в глаз ткнул или ещё чего – с твоей этой привычкой так наклоняться... Му Цин безнадежно растерян. Он испортил – вышивку, ткань, работу; закатил истерику, как капризное дитя. Матушка бы за такое не ругала, да, но Фэн Синь – их Фэн Синь, телохранитель, воин, дворянин! Почему вдруг эта ласка? Почему такой взгляд? Разве он не на одного Принца так смотрит, когда они шутят?.. Да и на Его Высочество он смотрит всё же... иначе – не так... нежно? К щеке белой прижимаются сухие губы аккурат под веком, и Му Цин вспыхивает, дёргается – а его за руки притягивают обратно. — Ты опять в себе. Посмотри на меня уже. — Я смотрю, – отзывается сипло. — Вот он ты. Фэн Синь кивает и, подняв повыше их руки, мягко дует на исколотые подушечки. — Вот он я. Побереги руки, пожалуйста – жалко же будет. Они у тебя красивые такие... как у птицы какой. У него?! Его-то кривые дрожащие?! Му Цин хочет что-то сказать – острое, разбивающее иллюзию... Но – не успевает. К его губам, к приоткрытому в растерянности рту, прижимаются мягко жёсткие губы Фэн Синя; дыхание чужое на миг обжигает; на долю секунды прихватывают нижнюю – словно не сдержавшись; и отстраняется нехотя, чуть задержавшись. — ...и себя тоже береги, пожалуйста. Ты весь красивый очень. Жалко будет, если вдруг поранишься вот так и убежишь, подумав, что ты нам такой не нужен. Сердце щемит, и Му Цин шагает навстречу, заглядывая жадно в лицо; боясь безумно. — А я... нужен? ...тебе? Нужен тебе, благородному? Фэн Синь хмурится, не понимая. — Дурак, что ли? Конечно нужен. И, пока тот замешкал, целует опять – шустро чмокает неожиданно мягкие, хоть и искусанные, губы, и улыбается довольно. — Куда же мы без тебя, глупый.       Как же я без тебя, родной.