В золотой полдень

      — А жаль, что ты не дева, – однажды обронил Фэн Синь. С самым искренним сожалением вздохнул, глядя куда-то прямо-мимо, и кивнул: – Да, жаль. Му Цин тогда не сразу даже понял, потом – не сразу поверил, и лишь затем вспыхнул. Сжал губы, собрал шитьё и ушёл; молча. А телохранитель, поняв, что случайно вслух обмолвился, выругался – да и пожал плечами. Он же ничего плохого в виду не имел. Не его беда, что этот мнительный даже не спросил ничего. Но мысль эту гнать не стал. Действительно ведь... жаль. Му Цин – необыкновенный. И руки у него умелые, и шаг летуч. Как худоба детская и болезная ушла (сколько они его выхаживали? Не меньше пяти лун точно?), вдруг оказался ещё и изящным, зараза такая – как статуэтка; как ветвь; как стебель цветочный. Изящный, ладный, крепкий. Обманчиво-тонкий. А ударит – можешь и не устоять. С тяжёлым и длинным клинком обращается, словно с прутиком ивовым – просто. Сильный. И хрупкий. Так ведь ещё и хозяйственный. Как шьёт красиво, как зашивает – лучше, чем было! О том, умеет ли он готовить, Фэн Синь, честно говоря, не знал. Но сомнений не имел: если не умеет – научится. И в этом тоже превзойдёт большинство. Хорош, как ни крути. Хоть сейчас иди да и испрашивай у госпожи Му дозволения свататься. Да вот незадача – не дева. И даже не женщина. Несмотря на всю "тонкость" – юноша (Фэн Синь проверял. Он его, конечно, и до "расцвета" нагим видел, но на всякий случай даже перепроверил, когда понял, куда мысли идут. И огорчился, увидев, что всё-то там, где не надо, есть, а где надо – ровнёхонько ничего нет; худой настолько, что даже обмануться не получилось бы при желании). Обидно? Ещё как! Он бы себе такую жену хотел. Он бы её уважал, ценил, и любил, наверно (точно любил бы); прочим жёнам предпочитал, и в путешествия с собой брал. Бравый генерал Фэн Синь, личный страж Его Высочества Наследного Принца, и восхитительная госпожа Фэн Цин. Краше прочих, умелее многих, по силе подобная мужу. Не мечта ли? Как раз в этот момент вернулся Его Высочество, и Му Цин шёл на несколько шагов позади, что-то тихо-тихо объясняя (дурак, сколько раз ему Се Лянь говорил – рядом иди). Он скользнул по обидчику хмурым взглядом и отвернулся – так явно, что чётко обозначился острый кадык. Мечта. Увы, истинная мечта – прекрасная и недостижимая. А жаль. Утешало лишь одно: из-за разницы в происхождении они бы и так никогда не смогли пожениться. Хотя, возможно... возможно, если бы Его Высочество позволил... возможно... Фэн Синь бы и попробовал. Рискнул бы. Ради такой-то невесты чем только не рискнёшь. Несостоявшийся невест ещё пару недель смотрел на него сумрачно, видимо, опять что-то себе надумав. Вот ведь мнительный. О том, что случилось пару месяцев спустя, Его Высочество так никогда и не узнает. Он тогда только-только вознёсся, был весь в делах, едва их вознести вспомнил да и исчез где-то во дворце Владыки, а они – они, неожиданно небожители, принимали гостей на пиру во дворце Сяньлэ. Му Цин старательно запоминал каждого, едва ли не записывая на ладони. Фэн Синь же как-то сразу оказался втянут в компанию младших служащих одного из Богов Войны и безбожно напоен небесными винами многовековой выдержки. Во всём виновато вино. Ну и Му Цин с его статью, конечно. Со спины, хоть и тощий, и бёдра узкие, а задница худосочная, всё же походил на деву. И кто-то спросил: — Ваш Бог взял в генералы девку? – и прибавил издевательски: – Наложницу, что ли, ревнивую? Отвратное вино испортило всё. Потому что Фэн Синь, поняв, о ком спросили, застыл. И заметил, как остро проявились под одеяниями (великоваты, перешить не успел) лопатки Му Цина. И не стал это терпеть. — Да как ты смеешь! – рыкнул, и грохнул по столу кулаком. – Это – моя невеста! И ты ей и в подмётки не годишься! Отвратное вино и отвратные младшие чиновники. Первое дало в голову, вторые – накинулись, распалённые хмелём. Он запомнил только, как Му Цин, шипя, его оттаскивал – отдирал – от того самого дерзкого; шипел на ухо: «Не позорь Его Высочество», и умудрился-таки оторвать и оттащить подальше. — ...этот слуга приносит извинения. Фэн Синь разобрал это в гуле пьяном, и его кровь вскипела. Он зло посмотрел на извиняющегося ни за что товарища и сердито толкнул в плечо. Пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний о том вечере стало то, где он, выволоченный уже из зала за шкирку, влетел лицом в холодный пол. — Ты совсем уже сдурел?! – рявкнул Му Цин; отчаянно как-то, чуть не плача. – Мы здесь всего несколько часов, а ты уже всё портишь! Где твоё хвалёное воспитание сына благородного семейства? Где твоя гордость, в конце концов?! Этот крик... этот крик звенел в его ушах и годы спустя. Надломленный. Униженный. И такой... такой жалобный. Словно у ребёнка отобрали любимого зверька. Словно у него отобрали мечту. У Фэн Синя мечту отобрала реальность. И слышать теперь, как она, несбыточная, кричит на него надрывно, оказалось слишком неправильно; невыносимо больно. Может, Му Цин потом ушёл объясняться с гостями. Может, он пропал там на несколько часов, оставив этого безмозглого воина без страха и самоуважения приходить в себя в покоях. Скорее всего, так и было, ведь иначе быть не могло. Но следующее яркое воспоминание – его бёдра. Те самые узкие, жёсткие, совсем не девичьи бёдра, которые Фэн Синь обнимал, так и не протрезвев (проклятое небесное вино). Цеплялся жадно и жалко, сжимал крепко, и всё бормотал, уткнувшись в живот (оттолкнуть его не удавалось никак, хотя от рук тонких потом на плечах синяки были). — Почему же ты не она... Выходи за меня, выходи за меня!.. ну почему ты не можешь? Почему нельзя? Фэн Цин, А-Цин, Цин-эр... Тебе бы тогда обидно не было... На что ты обижаешься? Я тебя обожаю! И Се Лянь разрешит! Выходи за меня, выходи за меня, пожалуйста, я же правда... Правда или нет – он и сам не знал. Только держал так, что не оторвал бы и сам Его Высочество, и твердил всё одно: «выходи» да «почему». О том, как потом Му Цин его кое-как уложил в кровать и раздел, насколько позволяла цепкая хватка – не помнил. И голоса его тихого – тоже. — ...хватит издеваться. Не смешно. Мне не смешно, Фэн Синь. Мне больно. Подрагивающие пальцы в волосах – не помнил. И о том, что Му Цин с ним просидел до самого рассвета, обтирая время от времени прохладным влажным платком – не помнил. Вкус случайно поцелованной руки – помнил. И кипящее в нём от несправедливости судьбы детское нелепое недовольство – помнил. Они никогда об этом не говорили. Но Наньян никогда больше не пил то проклятое вино и в своём дворце его не терпел. Только Нань Фэн раз в несколько лет распивал чарку, поминая несбыточную мечту. И всё же жаль, что он не дева. Ведь правда... «Фэн Цин» – звучит просто чудесно. И сам Му Цин, хоть и сволочь, и враг... как взглянет порой – сердце собьётся. Чудесный. Необыкновенный. Цин-эр.