В золотой полдень

      Фэн Синь даже почти не удивился. Растерялся, конечно, но не удивился. Это было... по-своему ожидаемо. Му Цин, клубком свернувшись у шитья, заснул – прямо на улице. Под окнами Его Высочества, где часто сидел с работой: вдруг позовут? Всю ночь холодную – здесь? Хочется верить, что нет, но нутром чует: да, всю ночь, да, холодную весеннюю ночь – на земле, рядом с корзиной с одеяниями. Присев, Фэн Синь касается его шеи – всё остальное спрятано, руки – под головой, лицо – волосами растрепавшимися. Видно, что спал неспокойно – взбились, спутались; лента ослабла, и мягкая пушистая тьма раскинулась по плечам и спине. Шея холодная. И пульс бьётся слабо – слабее, чем должен у здорового человека. Это даже ему, совсем не лекарю, понятно. — Дурак, – сердито ворчит юноша. Клубок сжимается, будто меньше стать пытаясь, колени к животу подтягивает, носом – к груди. Сквозь пряди проглядываются сжатые губы. Даже во сне напряжён? Его бы разбудить, наверно. Толкнуть в плечо, отвести в сторону волосы, подставляя свету. Позвать. Клубок сопит. Негромко; мягко. Очень мягко для такого строгого, холодного, колючего, себе на уме извечно... очень мягко, не по-муциновски совсем. И это мягкое будить совсем не хочется. В конце концов, ещё есть время – он просто проснулся раньше обычного и наткнулся случайно. Му Цин не просыпается, даже когда его (не то чтобы нежно) с земли жёсткой перекладывают на колени. И не просыпается, когда жёсткие замозоленные пальцы вынимают ленту (потёртую, на нитки уже расползающуюся) и зарываются осторожно в сонные лохмы. Гладят затылок по кругу, ускоряя ток крови. Грейся. Грейся, дурень. Ты же и так прозрачный весь, звонкий и морозный. Фэн Синь упрямо не слушает собственные мысли, шепчущие, что что-то происходит. Что-то очень важное – между ними двумя. Му Цин лёгкий и острый. Как-то раз телохранитель на базаре поймал что-то маленькое, пищащее, приехавшее с караваном. Сказали, кошка. Как тигр, только маленькое-маленькое. Сказали, котёнок – в кошку вырастет. В тигра – уже нет. Котёнок был с его ладонь, мягкий весь, и каждая косточка чувствовалась. И чувствовалось, как колотится маленькое сердце под шёрсткой. А ещё он пищал – возмущённо-жалобно. Му Цин на его коленях на котёнка похож безумно. Вот только почему-то нет сомнений, что в тигра он вымахать очень даже сможет. Но сейчас – сейчас это лишь котёнок. Он слепо жмётся к теплу, всё так же лицо пряча за руками, а Фэн Синь хочет взять его на руки и унести туда, где прятаться будет не надо. Да только есть ли такое место, когда ты – колючий и ядовитый, мнительный и вечно обиженный? — Дурак, – тихо повторяет он. У котёнка когти – коготки, ранят они неглубоко; так, цепляют малость. А вот клыки – острые, и кусает он больно. Да только после укуса так и может клычок оставить в противнике – маленький же. Маленький, а уже дыбит шёрстку. Красивый. Такой ломано-красивый, что дух захватывает. Это не величественная солнечная красота Его Высочества, не царственная красота Государыни, не цветочная краса юной девы и не хмель дурманящий восточных красавиц и красавцев. Это особая, странная, отстранённая красота, подобная холоду горных вершин, звонкости звёздного неба. Чёрные одеяния скрывают бледность почти болезную, тьма пушистая волос – светлый лик, расцветающий порой алым. Му Цин расцветает. Фэн Синь не понимал раньше, что это значит, смеялся – глупое слово. Человек – не дерево. Но Му Цин... Неспешно. Неявно. Совсем незаметно. Но он уже не тот, что в день их знакомства, и не тот, что прошлой осенью. В нём что-то... что-то происходит. Что-то меняется. Фэн Синь закрывает глаза на то, что в нём меняется тоже. Только гладит второй рукой жёсткую спину, острые лопатки. Му Цин кажется камнем, но камень не зацветёт. Му Цин – цветок в долине горной близ стремительной реки, тот самый, один на сотни ли окрест. Фэн Синь не поэт. Он просто чувствует – чувствует что-то, видит осколками, видит предсонными видениями. На его коленях спит котёнок. И хорошо, что он гладит так, и согревает так, и сам будто задремал, усыплённый лёгкой тяжестью приятной и родной. Хорошо, что не спускает руку ниже, что не чувствует, как бьётся заполошно пульс, как колотится сердце. Му Цин уже не спит. Му Цин задыхается от близости. Му Цин горит – и осторожно жмётся, пока можно. Ему будет стыдно потом, но это потом. Сейчас ему тепло, и вяло, и Фэн Синь гладит его, солнечный. Му Цин прекрасно слышит свои мысли, своё сердце. Он не знает, что с ними делать. И осторожно сжимает подол рубашки чужой. Сверху доносится посапывание, чуть уходящее в нос. У Фэн Синя поразительное умение засыпать накрепко в мгновение ока и просыпаться по команде. Му Цин осторожно поглядывает вверх, чуть повернувшись, чтобы волосы так не мешали. Его сжимают крепче рефлекторно. В тёплых руках хорошо и счастливо. Губы изгибаются в ломкой улыбке. — Дурак, – шепчет он, бережно оглаживая жёсткий бок. Когда-нибудь он сможет его обнять. И его не оттолкнут. Хочется верить – и очень сильно хочется любить.