В золотой полдень

      Рассветная прохлада осела на коже мурашками. Му Цин стряхнул росу с одежды – прогулка так и не помогла сбросить сонный морок – и скользнул в келью. — Ваше Высочество, просыпайтесь. В постели заворочалось, загудело; село лохматое и, потерев глаза, взглянуло. Расплылось в улыбке доверчивой и тёплой, подобной объятию. — Доброе утро, Му Цин. Принц так походил на солнце, что слепил. Вот только на сей раз лучи были тихими, мягкими – не было извечных стрел. Не было Фэн Синя, обыкновенно приходящего немногим раньше, и потому на улыбку юноша ответил растерянно-хмурым взглядом, брови сведя. Его Высочество, запнувшись об эту тучу, осмотрелся. — ...а ты его не встретил? Му Цин покачал головой и поставил перед Принцем чашу для омовения. Тот задумчиво уставился в воду. — Сходи за ним. Я сам. «Сам». Конечно. Когда-нибудь... не сегодня. Не гордыня, не дерзость, не пренебрежение. Просто знает: Его Высочеству предначертано однажды ступить на облака и взирать на мирское свысока, а для этого вовсе нет нужды уметь заплетать волосы и одеваться, не позабыв ничего и не смяв. Для этого будут слуги – всегда будут; здесь – смертные, там – небожители. Слуги будут всегда. Телохранитель – до тех пор, покуда сердце золотым не станет, для смерти недостижимым. Этой мыслью он утешается, проводя гребнем по спутавшимся во сне волосам. Движутся руки отточено, привычно: разделяют пряди, ослабляют, чтобы не тянуло, перехватывают простой белой лентой; шёлковой, разумеется, но считающейся простой. Помогают вдеть руки в одеяние, повязывают пояс неощутимо-крепко... Принц терпеливо дожидается, пока сделают абсолютно всё вопреки его приказу, и незаметно отодвигает чашу, едва не сбитую слишком уж сосредоточенным Му Цином. — А теперь иди за ним. Я предупрежу Наставника. В тёмных глазах мерцает что-то обиженное, но смиренное. Они, эти глаза, даже не понимают очевидного. Се Лянь понимает, потому что знает язык этого тела. И сосредоточенность эту, почти болезную, знает. И знает, что Му Цину потом будет стыдно. Но Принц не позволит никому осудить его вслух. Ни его, ни Фэн Синя.       Келья юного воина наполнена светом. Переступая через полосу солнечную на полу, Му Цин чувствует, что не может злиться – не может, хотя видит прекрасно лицо спящего, раскинутые руки, слышит глубокое дыхание крепкого сна. Злости нет, потому что на неё нет сил. Их на то, чтобы ноги переставлять, не шаркая, едва хватает. — Просыпайся. Слышится глухое мычание, трепещут ресницы – и только лишь. Му Цин опускает ладонь на широкий лоб, уже предвидя, что будет дальше. Горячий – горячее, чем должен быть со сна. От касания холодного Фэн Синь хмурится, размыкает веки – смотрит сквозь поволоку, не просыпаясь, и закрывает глаза, погружаясь в сон глубже прежнего. Он, ответственный, воспитанный в дисциплине строгой, не просыпается, не идёт исполнять долг; не может проснуться, вынырнуть, собраться. Не в силах. Они так вымотаны последними неделями. До Фестиваля ещё добрых две луны, а требуют от них всего и сразу сейчас – волокут и швыряют в самую гущу, не давая поднять голов. Му Цин ненавидит себя и опускается на край постели, выдыхая впервые со вчерашней ночи, когда, покончив с тренировкой, знать о которой не будет никто, рухнул в кровать. Знает – не встанет. И знает – не разбудит. Фэн Синь будет злиться, будет ненавидеть, будет винить. Будет, конечно – ведь силы на это найдутся. Так нелепо быть ломким смертным человечком. Усталый жар чужой обжигает пальцы, но он убирает лохмы от глаз и рта, привычным движением, никогда ранее не существовавшим в его жизни, поправляет ворот рубашки, подтягивает одеяло выше, укрывая крепкое плечо. Такой сильный, такой глупый. Надо вернуться к Его Высочеству, рассказать, объяснить, предупредить... Эта мысль звучит в отдалении, когда, устав быть идеальным слугой, юноша опускает голову на что-то под одеялом; бедро, кажется. Жёстко-мягко. Как и весь этот нелепый Фэн Синь. Сознательности хватает ровно на снятие обуви, а после тело само, бездумно, сворачивается клубком, прильнув к другому. Му Цин не помнит, как закрывает глаза – только слышит дыхание откуда-то сверху и ощущает, как движется едва спящее тепло под ним.       ...потревоженный тенью, Фэн Синь через силу открывает глаза. Белый силуэт – Се Лянь? – успокаивающе гладит его по плечу и жестом просит молчать; в его руках – найденное здесь же парадное одеяние телохранителя, ещё только расшиваемое к Фестивалю. Оно опускается на тёмный клубок, свившийся на ногах юного воина. Му Цин смотрит сонно и устало, льнёт к горячему под одеялом теснее и вновь забывается. — Спи, – приказывает дружески Принц, улыбаясь, и, убедившись, что свет из единственного окошка не потревожит их, покидает келью. Фэн Синь высвобождает из тепла руку и сжимает белую ладонь на своём бедре; пальцы путаются. Хорошо.