Проснулся он в бессознательном состоянии, словно бы выдернули, отлучили ото сна силой, мгновенно разбили все хрупкие сумрачные грëзы, которые, впрочем, он тут же позабыл сам. Понять, что его пробудило, он не мог: то было какое-то древнее чутьё момента, в каком-то роде инстинктивное, зудящее под кожей напряжение, чувство тревоги и острейшей опасности… Которое мгновенно развеялось, стоило ему увидеть дощатый, знакомый до последней трещины потолок Ваньшу.
Люмин кружила ложкой в крохотной чашке — он повернул голову на звук, поморщившись, едва вдруг не зашипев — на ней было её обычное белое платье, и маленькие звезды на краях её шарфа, намотанного сейчас на локоть, покачивались от движения руки и позванивали, как колокольчики, сталкиваясь и бряцая друг об друга.
Сяо зажмурился — между бровей пролегла глубокая морщина, от боли в голове вдруг стало почти нестерпимо. Он вообразил себе, что воспоминания о вчерашнем дне принадлежат не ему, а может быть, и вовсе не являются ими — слишком уж нереальной была еë хрупкая фигура, склонившаяся сейчас над столом.
Она листала какую-то книгу, читала, может быть, но не то чтобы — её пальцы переворачивали страницы быстрее, чем глаза могли бы их прочесть, но недостаточно быстро, чтобы листать умышленно. Сяо показалось, что делает она это ради звука — оглаживания листа, шороха загибаемого уголка, легкого натяжения бумаги, скрипа корешка и неохотного расклеивания слипшихся страниц, наконец, шелеста разворота и тонкого дребезжания бумажного края в мимолётном потоке воздуха. Звук бумаги будил в нём воспоминание о небесных фонарях, вернее, о том самом, что принесла Люмин: о том, как её прохладные тонкие пальцы накрыли его, когда он терпеливо ждал, пока фонарь наполнится тёплым воздухом, как легонько поскрипывал ещё влажный от клея тонкий бумажный каркас, и как почти с сожалением он разжал руки спустя миг после того как разжала она.
Сожаление, однако, тут же прошло, растворилось в фестивальном небе, как будто здесь для него было не место и не время — фонарь взлетел, а вместе с ним взлетела и какая-то смутная неуловимая надежда, но тут Люмин улыбнулась ему, и надежда стала вполне уловимой — да что там, он весь обратился в неё, и это был, кажется, первый раз, когда сквозь заслон из запретов и почти что табу пробилась его несдержанная, искренняя эмоция.
Люмин прикрыла глаза ресницами, услышав шорох простыней, но не обернулась назад — ей захотелось, чтобы он сам шагнул ей навстречу — уже одно то, что он не исчез после тех отчаянных мгновений вечера, только укрепило её уверенность, что так будет правильно. Если раньше она никак не направляла его, предпочитая лишь абстрактные сравнения с другими: сравнения слов, действий, эмоций; то теперь, когда на её немые вопросы он дал такие же немые ответы, она ощутила себя иначе: полнее, мудрее, взрослее. Она осознала, что в силах направить его, в силах изменить его без манипулирования им, и та колоссальная разница, что была между ним и между любым другим мужчиной или юношей, встреченным ей в этом бесприютном мире, пробудила в ней совершенно иные чувства. Обыкновенная её житейская корысть, родившаяся из бессилия, несколько высокомерная заносчивость, грубое, если не сказать циничное пренебрежение чужими словами, признаниями, клятвами — что уж, за тысячелетия скитаний по таким же мирам она наслушалась их столько, что перестала воспринимать всерьёз. Нет, чувство, проснувшееся в ней, было иным; такие могли принадлежать лишь богам — нет, это боги вышли из этого чувства: чувства бескрайнего созидания, чувства, что сырая глина покоряется пальцам и обретает форму, повинуясь мысли творца, но всё же оставаясь собой — глиной. Таким чувством дышало всё в Селестии, и, касаясь её величественных колонн, Люмин и подумать не могла, что овладеет им, что поймёт его природу, и что ступенькой на пути к этому станет этот сгусток сожалений и гнева, по странному стечению обстоятельств принявший форму человека.
Сяо сзади глубоко вдохнул: вдохнул судорожно, от ощущения боли и какой-то мрачной обречённости — он ощутил своим чутьём те странные, недобрые эманации от Люмин; во рту отразился их вкус — вкус возвышенной горечи и глубокой грусти.
«Сожалеет, — подумал он, — Разочарована. Так и знал.» Люмин успевает пресечь его попытку к бегству — она поворачивается ровно за миг до того, как он решит раствориться под маской, и Сяо колеблется теперь, не решаясь оторвать взор от звенящих на подоле звёзд и посмотреть ей в глаза.
— Как себя чувствуешь? — ласково спрашивает она.
Он некоторое время молчит, пытаясь осознать свое состояние — голова у него кружится даже лёжа, и пусть от кровати до стола всего пять или шесть шагов, белая фигура Люмин кажется ему бесконечно далёкой, как бесконечно далеки те звëзды в ночном небе, которые она словно в насмешку нашила себе на платье.
Не услышав ответа, она оставляет на столе книгу и приближается к нему, кладёт пальцы на разгорячённый лоб — он садится рывком, словно желая показать, что не ищет жалости и сочувствия, но вечно прохладная рука и правда снимает боль. Это кажется ему чудом — раньше подобное под силу было лишь Властелину Камня, и то, прикосновение его золотой руки лишало как будто бы воли, но рука Люмин, напротив, эту волю дарила. Она словно обещала ему духовную свободу, и все его оковы, все тяжкие грузы сердца теряли всякий вес, и гордая душа Сяо рвалась в небо, оставаясь при этом на земле.
— Лучше, — блаженно закрывает он глаза.
— Я испугалась, — с неожиданной для себя честностью признается Люмин, — Ты так резко заснул, как будто тебе стало плохо.
Сяо вдруг чувствует, как щеки и плечи щиплет от румянца — он никогда не признается, что стало слишком хорошо.
— Как по щелчку пальцев, — смеётся она, — Гром ударил, и ты спишь. Это сила гнева Райдэн?
— Нет, я… — он замялся, давая ей понять, что причина не в этом, но не нашёлся с ответом, — Сколько я проспал?
С неба всё ещё лило — так же мерно, как в момент их чаепития, и дождь стучал по кровле совершенно так же. Снаружи была все та же густая темень, и его обычно обострённое чувство времени сейчас притупилось настолько, что он не мог оценить даже время суток и лишь беспомощно морщился сумрачным теням за окном.
— Часа четыре, может, пять.
Его лоб снова хмурится, на этот раз от стыда — ему почти мучительно стыдно, что, потакая прихотям своей заблудшей в вихре чувств души, он осознанно оставил свой пост на целых пять непозволительно долгих ночных часов. И ведь Сяо мог сбежать задолго до мига, когда решит остаться — ему до красного цвета плеч стыдно, что он, напротив,
жаждал знаков остаться. Голос Люмин выдирает его из грёз.
— Опять нехорошо?
Следя за её взглядом, Сяо смотрит, как по его груди бегут алые пятна волнения, и вдруг с ещё большим стыдом вспоминает, что почти обнажён, что она вчера была почти обнажена и нисколько этому не противилась. Это изумляет его, это почти сокрушительно для его не таких уж сильных плеч. Люмин божественна, и само осознание этой божественности, осознание не только возможности к ней прикоснуться, но и самих этих прикосновений — уже состоявшихся, — оставляет его обескураженным, если не сказать растерянным. Нет, он знал, что она из плоти и крови, он знал, что она в отличие от него человек, но какой человек? Еë неземная, почти сюрреалистично чужеродная природа не читалась ни одним из его сверхъестественных чувств. Обычными чувствами, как ему хотелось думать, он, увы, не обладал, и потому даже не думал, что она проявит вдруг такие простые, почти инстинктивно совершаемые ей особенные их выражения, и что объектом этих чувств станет именно он.
Она снова отошла к столу, видя его замешательство. В любом другом случае она бы…воспользовалась этим. В такие моменты, как этот, любые мужчины и женщины готовы были пообещать ей что угодно, и Люмин, не стесняясь, просила звёзд с неба. Она давно поняла, что никто и ничто не поможет ей найти брата, затерянного сейчас где-то в складках то времени, то мироздания, то её собственной памяти; она давно поняла, что искать его будет исключительно в одиночку, и поэтому… Нет ничего такого в том, чтобы пользоваться чужим расположением, как ей того хочется. В конце концов, это повышало ей самооценку, придавало значимости: в умении манипулировать она превзошла богов, она встала на ступеньку выше их, но всё ещё не ощущала себя всесильной. Раньше она могла листать миры как страницы этой вот скучной книги, а сейчас не в состоянии даже перелистнуть форзац. Ей не хватало силы творцов, и каково же было её удивление, когда отголосок этой силы ей подарило это спонтанное, кратковременное сближение с Сяо.
Ещё вчера они были друг другу почти чужими. Ее поразила собственная бережность к нему — всего лишь поцеловав её, огладив её мраморные плечи, он обнял её, поник, смутившись самого себя, а потом вдруг его вес отяжелел, а спина расслабилась. С изумлением Люмин поняла, что он спит; с каким-то триумфом она вдруг отметила, что большего он не попросил, что он уважил её божественность, пусть это и была в какой-то степени иллюзия, которую она внушала каждому встречному. Его преклонение, его благоговение перед ней впервые ощутились настолько реальными — все чужие обещания перед этим сном мгновенно истирались в пыль. Впервые она почувствовала, что и в самом деле способна кого-то одарить; впервые кто-то брал её милость не жадно, а осторожно, и, что самое удивительное, впервые кто-то не просил ещё, довольствуясь только тем, что она сама великодушно оторвала от себя и преподнесла как дар.
Нахалы раздражали её. С каждым разом они просили все больше; им было невдомёк, что душа звёздного путешественника не бесконечна. Но и те, другие, кто понимал, что за осколки своей души она ждëт справедливый обмен, не могли ей ничего дать. Венти лишь печально улыбался, Моракс качал головой, всё же жадно вобрав в себя её расположение… Эи честно ответила, что ей нечего предложить взамен. Люмин пожалела их. Ей хотелось, чтобы кто-то так же пожалел её, но во всех вселенных не находилось ни одного существа, способного понять природу её печали и остывшего гнева на всех этих попрошаек.
Ни одного, кроме её брата-близнеца.
Сяо сидел на смятой простыне, спустив босые ноги на холодный деревянный пол, сидел и смотрел, как её слепящий силуэт снова размешивает чай. Плечи поникли, но движения рук безукоризненно плавные — он догадывается, что она снова задумалась о своём, о божественном. Кто он такой, чтобы прерывать её невероятную, непознанную мысль? Вместо этого он любуется ей, неосознанно старается вобрать в память все, даже самые незначительные детали её образа, чтобы когда она уйдёт, он мог согреться этой памятью, этой прохладной призрачной рукой успокоить горячее сердце, бьющееся в клетке рёбер и принятых на веру догм.
Каким-то невыразимым ощущением фатальности была пропитана его долгая жизнь: он словно всегда знал, что другие оставят его. Он знал, что останется последним из Якш, знал, что и Моракс однажды падёт, с сожалением смотрел на других адептов, совершенно точно зная, что их пути разойдутся. Люмин тоже уйдёт, он в этом не сомневался… Но он не смел даже подумать, что выпросит самое для него дорогое — память, — и уж тем более никогда бы не отважился попросить её остаться. Вместо этого он собирал крупицы её света, бережно, одну за другой. Поцелуй ослепил его — он потерял над собой власть, его клокочущая внутри дикая суть заворожённо замерла; словно огонь горело это величайшее сокровище, к которому его так влекла судьба. Он не верил себе, что сам, сам отважился на этот поцелуй, что истинная форма его души воспротивилась вдруг её снисхождению, её ехидной искре в глазах, её вызову, который он не мог принять, но все же принял. Люмин и сама не ожидала от него такого, он был уверен в этом, но она приятно удивилась и даже позволила ему большее. Ему даже показалось, что её насмешка погасла, и вместо неё зажглось понимание. Покровительство. Благодарность. Вот какой невероятной она была.
Сяо смотрел на свои руки, не скрытые бронёй, смотрел на длинные, узловатые по-птичьи пальцы, на острые кончики ногтей, на сетку вен, натянувшуюся под кожей, смотрел и не верил, что прикасался этими руками там, где она ему позволила. Коснувшись её губ снова, он явственно услышал в себе голос благочестия, умоляющий остановиться, и внял ему. Всё, что он себе позволил, уже было святотатством, уже порочило его, уже делало его недостойным даже думать о ней, но, Великие Архонты, каким же сладким это было.
Его высочайшее напряжение, его чистая, первородная эмоция бессмертного существа, прикоснувшегося к чему-то фундаментальному, к столпу мироздания, наполненному безграничной силой всех миров, всей обозримой и необозримой вселенной вдруг скомандовала ему:
«Не трожь.» И он подчинился. Одно за другим усмирил пылающие доселе неизведанной глубиной чувства. Сознание Сяо померкло в один миг, и в следующий он уже видел сны, давно забытые им сны юности, которые он уже и не надеялся когда-нибудь увидеть снова. Они были манящими, обещающими вечное весеннее тепло, возрождение жизни, торжество этой жизни над всеми другими началами… Он отказался от этих снов; он считал грёзы привилегией смертных: их жизнь коротка, и они могут позволить себе помечтать в них о счастье. Когда живёшь так долго, счастье незначительно. Оно не длится вечно, оно сменяется эрой тьмы, а потом снова загорается на её углях подобно костру — он видел это столько раз, что уже перестал придавать значение. Порядок этого мира был обыденным. Но путешественница обыденной не была. Её сила была так велика, что даже минутная её печаль пробилась к нему в сны, отравила их, вытянула из забытья на поверхность. А сейчас она вновь протягивала ему чашку, и от этого Сяо снова и снова вспоминал вчерашний день и только глубже тонул в благоговении перед ней.
— Такую грозу проспал, — села она рядом, болтая одной ногой, — Сама сёгун бушевала, не иначе. Я и подумала, что ты к погоде восприимчив, вот и спишь.
— Я знаю, что люди иногда спят от перемен погоды, — ответил он осторожно, желая дать ей осознание истинной причины, — Но со мной такого не случалось.
— Становишься человеком, а? — ехидно качнула она головой.
Сяо залился румянцем и спрятал половину лица за чашкой, перехватив ту ладонью вверх.
— Да брось ты, я же шучу.
Он буркнул что-то в ответ и поёжился, когда она встала.
— Высушила твою одежду, — Люмин положила рядом аккуратную стопку из тканей и амулетов, из которой взяла пальцами маленькое нефритовое кольцо. На ощупь оно было холодным и гладким. — Это тот самый нефрит?
Он кивнул, медленно втягивая ноздрями аромат чая:
— Я бы сдул влагу… Но спасибо.
— Сухое надевать приятнее, — великомысленно изрекла она, встав в шутливо-поучительную позу, — Но простым «спасибо» ты не отделаешься.
Он вопросительно вскинул бровь, посмотрев на неё поверх чашки, и она ответила ему озорной улыбкой:
— Бельë пойдём собирать. Верр Голдет сказала, что ураган оборвал абсолютно каждую верёвку, которую не успели снять, и теперь по всему Ли Юэ летают белые простыни Ваньшу.
Сяо усмехнулся. Это невероятное по силе и величию божество умеет быть чересчур земным. Заметив её лукавые, блестящие искрой веселья глаза, он ответил ей что-то вроде «я не нанимался таскать бельë», но звучало это скорее как «я не против, если ты позовёшь».
Спустя миг она уже смотрела, как он натягивает белую шёлковую тунику, и как его почти мальчишеское тело сразу преображается до торжественно строгого, как мышцы на шее оказываются очерчены тугим воротником: он больше не хрупок, не разбит ей, он снова напряжëн как струна, и даже его цепкие ладони прячутся в перчатки.
Люмин находит эту метаморфозу такой родной сердцу, что сама не осознаёт, насколько это её волнует. Он опять смущён еë безграничным вниманием и подставляет взгляду спину, которую она изучает с не меньшим восторгом и диву даётся, как не замечала его красоты раньше. Что-то, определённо, случилось между ними вчера, но что конкретно было для неё тайной похлеще, чем Мистерия Бездны. И, как ей казалось, дело было не в поцелуях — она целовала бессчëтное число людей и не людей, но никогда это не было таким осознанным ею в полной мере и чарующей полноте. Это открыло ей глаза, и, смущëнная мыслями, она отвернулась от его стройного, по-змеиному гибкого хребта.
***
— Слава Архонту, из Ли Юэ ничего не улетело! — Люмин придирчиво окинула взглядом горную гряду, надеясь заприметить пропажу.
— Это действительно заслуга Архонта, — неожиданно для себя заметил Сяо.
Люмин вдруг прыснула со смеха, представив, как уважаемый консультант Ваньшен в дорогом пиджаке и с серьёзным лицом ловит летящие по ветру чулки и панталоны, и Сяо неодобрительно покачал головой, словно разгадав ее мысли.
— Здесь не бывает гроз, как в Инадзуме. Так решил Моракс. Любая буря разобьётся об горный заслон. Морские шторма налетают на скалы, и до гавани не доходит их разрушительная сила… Это — его щит, укрытие его народа от гнева природы, — горячо сказал он, словно показывая — ничто не покоробит его преданности. — Он поднял их из недр земли; они настолько крепки, что даже вода не точит их в каменную крошку… Но они сыплются сами, от старости, от древности… Они видели почти все невзгоды этого мира.
— Так говоришь, как будто их ровесник, — заглянула ему в лицо Паймон.
— О, нет. Когда я был рождён, они уже давно окружали Ли Юэ… Да и сам Ли Юэ был как будто уже тогда истёртый в труху времени. А я был молод и думал, что люди могут хоть что-то дать…чего я ищу.
Люмин вдруг поняла, что если Паймон спросит, чего же, он не ответит, а может и вовсе закончит этот ностальгический разговор, но если это сделает она… Впрочем, спросила она другое.
— Ты не видел их сотворение Мораксом?
— Нет, но… Я чувствую его. Это удивительная дрожь земли. Как элементальный поток. Она всё ещё живет в них.
Без слов он берёт её руку и, игнорируя удивление, прикладывает к поросшему мхом склону и накрывает своей. Трение земли действительно создаёт вибрацию, упирается ей в центр ладони. Люмин замечает, что кончики пальцев Сяо чуть дрожат от напряжения, вглядывается в его лицо, и сравнение с Мораксом в момент творения этих гор всплывает в еë разуме неосознанно. Сначала она даже не может выделить в них разницу: слишком много один взял от другого. Но Сяо всё ещё юн душой; Люмин это чувствует, когда ему по-ребячески не хочется выпускать её руку.
***
Взбираться за бельём им приходилось даже выше гор, и Сяо только с ироничным смешком пускал по воде блины маленькими плоскими камешками, пока Люмин на пару с Паймон пытались выудить плавающую в пруду Хранителя Облаков простынь.
Сорвав наволочку с вершины реликтовой пихты и надев еë на себя, Паймон торжественно преподнесла еë Люмин, как самый дорогой подарок, а потом Сяо на миг прикрыл глаза, наслаждаясь тем, как Люмин вытряхивает её из наволочки и заливисто смеётся от этой невинной шалости.
Это согрело ему сердце. Он чувствовал себя ящерицей на пригретом камне, и ему хотелось, чтобы такие грозы случались почаще, даже если потом бельё придётся искать по всему Тейвату. Солнце после таких бурь светило ему особенно ярко.
