Иллюзия выбора

      Наблюдая со стороны, он сроднился с ней ещё сильнее. Иногда его изумляло, как виртуозно она лавирует в потоке фальши и дурачит других. Сначала это оскорбило его, вызвало состояние отвращения, во сто крат усилило стойкость к её демоническим чарам. Мельком Сяо подумал, что она в этот мир явилась лишь за разрушением: накормиться надеждой и расположением других, а потом расколоть как орех всë и вся.       И Люмин казалась ему врагом до тех пор, пока за своей ослепляющей враждебностью, ожесточением, ощерившимся к ней и лишь ищущим неосторожного шага, ошибки, за которой тут же последовало бы справедливое возмездие, он не заметил её безграничное, печальное безмолвие. Он был осторожен, но сразу понял, что такая печаль не принадлежит ничему ни сущему, ни канувшему в бездну; она хтонична, первородна, намного старше его, и что такой печали совершенно нет дела ни до чего земного и неземного.       Теперь это стегало его по щекам: рождённый из гнева и признающий над собой лишь силу и могущество, он не поверил, что превосходящее всех известных ему сильных мира сего существо так невинно разгуливает по улицам и тропинкам и беззастенчиво врёт каждому встречному по всякой ерунде.       Ещё больше его изумило, что ему она не врала. Сначала он снова воспринял это враждебно: решил, что Люмин знает о его силах и возможностях, о чувствах и обликах, что видит его третий глаз, и так старается усыпить его бдительность; но в этом не было смысла, ведь с другими она вела себя ровно как и всегда.       И когда Сяо разрешил себе присмотреться к ней, попробовать на вкус её печаль, он завертелся в урагане сомнений, ища дорогу обратно, пока наконец не признал, что его влечёт к ней. Не по-земному, а как энергию к энергии, как вихрь к вихрю; он безумно захотел узнать, из чего она сделана. Неужели это тот самый поток, давший начало и этому миру, и любому другому? Его врождённая жажда чужой силы не побоялась и воли хозяина, он даже агрессивно ощерился на саму мысль спросить у него разрешения, ведь сам видел и чуял, как старому дракону Люмин интересна ничуть не меньше.       Единственное, чего Сяо не понимал, так это почему Люмин не откажет всему тому сброду, что так назойливо лезет попробовать её душу на вкус. Всё равно они не смогут того сделать — даже он лишён возможности в полной мере прочувствовать его — из любопытства попробовав лишь однажды. Лишь единожды отважившись на эту низость, он наткнулся на такой мощный заслон, что пробить, прорваться за эту броню не смог бы никто. А если б и нашёлся такой отчаянный смельчак, кто знает, может он сгинул бы там бесславно, сгорев до ничтожно малых звёздных частиц.       Люмин неосознанно поëжилась — ей стало зябко, ощущение чужого, беспристрастного, изучающе цепкого взгляда третьего глаза пробежало под рёбрами, слилось прохладой по затылку и спине. Она вздрогнула, и Сяо испугался, тут же струсил, что она опознает его, обрушится всей неизведанной ранее космической яростью и сотрёт в порошок. Но она ничего не сделала — только нашла его взглядом и тут же отвернула лицо. «Простила, — подумал он, — Почему?» А ей было не за что прощать. Она даже сначала и не поняла, что это Якша — прежде в её душу не лезла такая странная энергия. Про себя она отметила, что он очень любопытен, но последователен: он не ринулся напрямик, он предпочёл сначала оценить заслон души со стороны; и когда она его заметила, тут же исчез, заметая все следы, почти в панике ринувшись наружу из её ауры.       Все, кто был здесь раньше, навязывали ей себя; все как один становились перед вратами её души, стоя на обломанном над пропастью камне и взирая самодовольно на смерч из золотого светящегося песка, скрывавшего за бушующим заслоном огромный солнечный шар — око, которым вселенская мудрость смотрела, оценивала и карала. Но смерч только вертелся быстрее, больше походя на слепящий столб, и око скрывалось за ним, предпочитая быть обращённым внутрь себя, а не наружу. — Расскажи, — крикнул он, и его крик утонул в шелесте песка, — О других мирах!       Око приоткрылось, уставилось на него сквозь тонкую прорезь солнечных век, выхватило в круг света и тут же разочарованно закрылось, заново набирая вокруг мощь барьера. — Подожди! — он рухнул на колени и выпустил зажатую в кулаке кристальную бабочку, — Умоляю…       Крылья её были смяты, но она всё же оторвалась от руки и закружилась в золотом хаосе. Песок тут же смял её окончательно, перемолол, раздробил в изумрудную пыль, и Сяо в ужасе отпрянул, но сила движения вновь покинула его, когда око распахнулось, прожгло нечитаемым взглядом, пригвоздило на месте, почти что расплавило.       Он ощутил, как он жалок и слаб, но не посмел взмолиться о пощаде за свою дерзость — на языке силы за мольбу только злее рвут в клочья; но тут песок спал в мгновение ока, весь до последней крупинки осыпался вниз, и он увидел, как бескрайне широка пустыня из золота, и как слепит огромное солнце, застывшее всего в шаге над верхним краем бархан.       Сяо тут же пришёл в себя, но картина бездвижной пустыни заплясала у него перед глазами чёрными и красными пятнами, и он не сразу понял, что лежит в зарослях бамбука, и что между его тонких стеблей на него давит небо без единой звёздочки. Люмин сидит на траве, вытянув ноги; костёр, кажется, только что погас — его угли ещё тлеют, клубы дыма не торопятся уходить в воздух. Её лицо освещено тонким бледным светом — но не лунным, ибо завеса облаков до того плотна, что лучу луны не пробиться сквозь них.       Кристальная бабочка сидит у Люмин на пальце, плавно шевеля крыльями, и она смотрит на неë мечтательно и печально — как всегда, не изменяя себе. Он не верит ей, он видел, как жестоко она обошлась с ней там, внутри; но тут Люмин протягивает ему руку, и он, сглотнув, безотказно берёт ее ладонь в свои. Бабочка срывается с неё и уносится в небо, открывая лунный просвет. — Ты правда хочешь услышать?       Его глаза расширены, и сердце бьётся учащённо; она и впрямь расскажет? Нескромно быстро с его губ срывается: «Да», — и она притягивает его ближе. Они сидят спина к спине, и когда Люмин говорит, ему кажется, что её голос звучит внутри него. Каждое слово он впитывает жадно, и разум сразу рисует неповторимые картины иных, неизведанных мест, а её голос всё льётся и льётся, наполняя его опустевшую чашу до краёв. — Есть миры, — говорит она, — В которых всё сделано из стали. Есть те, где разрушенные дворцы возрождаются из пепла… Есть те, где небо подпирают башни из стекла и зеркал, а есть те, где можно пешком спуститься до центра земли. Знаешь, однажды я видела мир, где его обитатели не пользовались словами… И что-то в этом мире мне показалось особенным. — А твой…родной мир? Какой он?       Она отвечает ему просто и чисто: — Прости, я не помню. Я видела их так много, что…       Он проглотил разочарование, но не перестал слушать еë плавящий слух голос: — Я понимаю. — Впрочем, кое-что я всё же помню.       Она положила голову ему на плечо, почти что улеглась на его спину, и он прикрыл глаза, спрятав под веками их вечно жёлтый свет. — Только солнце и бесконечные пляжи белого песка; и солнце плавит песок в стекло так быстро, что водопады из стекла расползаются шире и ниспадают в пропасть. Они сверкают, как алмазы; как радуга преломляется в них свет… И я дроблю их на осколки, а из осколков собираю призмы, и эти призмы показывают мне картины будущего. События, встречи, расстояния между мирами; личности, даже звери и птицы… И их я помню, всех до одного.       Он хочет задать ей бесконечно много вопросов, но задаёт один: — Ты видела в них… Тейват? — Нет, — сразу же рушит его робкое забытье голос, — Но я узнала бабочку, что ты мне подарил.

***

      Зачерпнув горсть мокрого песка, Люмин осторожно принялась наливать из него башни-елочки возле замка, что соорудила Паймон. На самом деле ей надо было скоротать время до ночи, и ноги сами привели в дикую бухту, скрытую от чужих глаз. Солёный воздух будто бы щипал её грудь, но вскоре она поняла, что это всего лишь ожог, и расстроилась тем, как быстро успела обгореть.       Волна воспоминаний мгновенно окатила её — ей вспомнился прибой, бьющий в штирборт, вспомнился резкий крен корабля от перемены курса при шквальном ветре; вспомнился Кадзуха, по пояс голый, крепкими руками отжимающий из такелажных снастей воду. Его рельефная спина за несколько дней плавания сменила цвет от молочной до смуглой, а теперь солнце поцеловало её в красный, и Люмин отмечала, как он с отстранённым удовольствием терпит эту солнечную боль. Походка у него тоже изменилась, и он научил её сопротивляться качке, тоже широко расставляя ноги. Она вспомнила и веснушки у него на щеке и плечах — полупрозрачные, почти что акварельные; вспомнила, как он прижался губами к щеке, затем мазнул ими до её губ, и извинялся потом дольше, чем длился поцелуй. Он нравился ей — ей, безусловно, понравилось его в какой-то мере романтическое, интеллектуальное возвышение над другими, но всё же она сочла его поверхностным. Он был ослеплëн яростью, а она знала ярость во плоти, которая была ослеплена любовью. Это были две совершенно несравнимые категории.       Услышав треск травы над собой, где обрыв берега высится над пляжем, она увидела, как Сяо сбросил обувь, разбежался и плавной изящной дугой нырнул в воду. Она проследила взглядом прыжок, затем расхождение кругов и мелких брызг, гипнотизируя до тех пор, пока он не всплыл довольно далеко от берега.       Заметив, что он смывает с себя кровь, она сочла невежливым таращиться так долго, достала из сумки лёгкий платок и набросила на обожжённые плечи.       Довольно скоро Сяо понял, что его маленькое представление не впечатляет её. Он пропитался кровью так сильно, что с рукава продолжала течь бурая вода, и некогда прозрачный пляжный откос бухты теперь казался грязным и заболоченным из-за поднятого со дна ила и взбаламученной тины. Он надеялся выискать в ней отвращение или хотя бы снисхождение — обидное — к его демонической природе, хоть что-нибудь, что осудит его, что отвадит её появляться рядом и дразнить своим присутствием.       Он всё ещё не мог забыть тот каменный утёс и бескрайние песчаные просторы, и греющее их — и его — солнце. С каждым воспоминанием об очертаниях еë души его желание увидеть её снова только укреплялось, но он гнал его прочь. А вот она, кажется, не гнала, и это злило его: то ли она забавлялась так, то ли сочла его до того смирным, будто он неспособен был решиться на это снова.       И он злился, и терпел, и разливал в воду кровь у неё на глазах, а Люмин почти горделиво не замечала, смотря только на отражение его тёмного силуэта в вечерней воде, иногда украдкой оглаживая взглядом спину. Замечая это, вернее, чувствуя спиной взгляд, он глушил стук сердца о рёбра, раз за разом погружаясь под воду, и она едко щипала глаза и раны, как он того и хотел. — Сяо, — мелодичным шелестом позвала она.       Он вынырнул, откинул со лба мокрую чёлку, бросил взгляд из-за плеча. Она проследила линию его высокого лба и чуть курносого носа, мелькнувших из-под волос острых скул и очерченную влажным бликом челюсть, увела глаза вдоль берега и остановила невдалеке. — Нарви мне, пожалуйста, лотосов.       Он скользнул за движением водной глади и нырнул, поднявшись из воды в зарослях лотосов и кувшинок. Теперь Люмин смотрела, как изгибается его жилистая татуированная рука, выдирающая стебли со дна. Разгребая тину, он нарвал ей не только коробочки семян, но и цветы, приблизился и замер в малом отдалении от берега, держа в кольце рук их охапку.       Сознание вдруг стегнуло его — ему сделалось зыбко; не отрывая узких прорезей зрачков, он смотрел, как она сидит на берегу, поджав колени, сидит в окружении песка; и пусть песок не золотой, не светится, как тогда, это всё же песок, и это всё же Люмин. Почти севшее за его спиной солнце прочертило к ней дорожку — прерывистую, диагональную, похожую на лестницу из висящих в пространстве ступеней, и на первую ступень к ней падала тень его спины. Он вздрогнул, встретился с ней глазами, и тотчас золотые барханы рассыпались перед ним.       Он снова ощутил себя стоящим на утёсе, готовый прыгнуть на этот раз не в воду, а в сыпучее бескрайнее зарево, которое вот-вот станет стеклом от жара. Он больше не был скован страхом и не молил на коленях простить его — он был волен сделать всё, что вздумается, и подошёл к обрыву. Песчаная буря взметнулась вдруг, закрыв собой солнце, он отпрянул назад и увидел над собой тень змеиных колец, прищурился, отметив цвет чешуи и гребень хребта. «Моракс? — изумился он, — Почему?»       Дракон свернулся в клубок, приготовившись к рывку. Его беглые, налитые чем-то звериным глаза, расширившись, уставились на золотое солнце, не щурясь, не моргая. Песок зашелестел, заскрежетал, и Моракс оскалился на него, не отрывая взгляда от ока Люмин. Оно распахнулось, уставилось на него в ярости, и Сяо внизу почувствовал неотвратимость бытия и собственную невозможность на что-то повлиять. — Ты сгоришь от жадности, дракон, — раздался эхом голос Люмин. Он был окрашен безграничной глубиной вселенной, словно исходил из каждого её уголка, и Моракс ответил ей рëвом. — Оно стоит того, чтобы сгореть.       Он ринулся сквозь бурю, и Сяо прикрыл глаза ладонью от взметнувшегося песка. — Так стань же…рабом, — раскатилось эхо Люмин, — И забудь про покой.       Око распахнулось, и луч чистого света разрезал воздух. Небесная ярость разогнала пространство, сконцентрировалась в золотом шаре подобно линзе и вырвалась, прорезала бурю. Чешуя Моракса оплавилась, обрывки её затлели, посыпались фейерверком, всё тело его расщепилось в звёздном пламени, разлетелось частицами света; и тут только Сяо заметил, что частицы эти — тот самый золотой песок. Смерч вобрал их в себя, и песок Моракса теперь был неотличим от любого другого песка.       Ужас сковал его, обездвижил — вместо ока на него теперь смотрела Люмин, и никаких бархан под ней не было: только жёлтый кварцевый пляж с вкраплениями гальки.       Она взглянула на него строго, с вызовом: «Ну что, решишься подойти поближе?» Смотрела, как древнее божество, которым она и была. Он стоял по пояс в воде, его мокрая, стянутая тканью грудь вздымалась тяжело и судорожно: расширенные, почти дикие глаза сейчас вновь видели в ней исключительно врага. Для него она сидела не на песке, а на груде черепов. Все его грехи и все чужие перестали быть грехами; как могло что-то быть грехом рядом с древним злом, что крадёт чужие души?       Люмин посмотрела на него грозно, изучающе, глаза в глаза, око в око, а затем веки её закрылись, и угроза спала. Завороженный, словно скованный, Сяо смотрел, как она встала и зашла в воду, не снимая ни одежды, ни обуви, и притяжение толкнуло его на шаг вперëд. Потянулась ладонью прикрыть его покрытый испариной лоб, спрятать его третий глаз, чтоб больше не тревожил её, но Сяо перехватил её запястье. Она ждала, что он оскалится, отстранится, ударит её, в конце концов, исчезнет, но он опустил в воду лотосы, и те расплылись, расползлись от затихающей у берега волны. Уже скрывшийся вечер потонул в ночной прохладе; Сяо посмотрел на их исчезающие в тёмной воде отражения, и вновь по-древнему печальное лицо врезалось в его память.       Запястье, которое он сжал, стало в его руке вдруг пластичным и нежным; её изящные, полусогнутые пальцы с аккуратными ногтями переплелись с его, а она шепнула ему на ухо вязко и тягуче: — Я никого не заставляла прыгать.       Сладкая горечь затопила его. Человеческие желания, весь их необъятный, живущий в ней поток прошел через него. Она дала увидеть его сама и теперь вверила это знание ему как самую ценную тайну — а он вслед за этим понял, что сбережет её ценой всего.