Иллюзия выбора

      Возрождение всегда давалось ему нелегко. Пройти мнимое искупление лишь за тем, чтобы возродиться тем же самым грешником, представлялось ему бесконечно несправедливым. За все века постоянные страдания не закалили его, но и не опротивели — лишь испортили до той степени, когда он умышленно в бою наносил себе вред и затем залечивал только ради попытки восстать кем-то другим. Мятежная часть Сяо только злилась сильнее, когда свет, на который он шёл, каждый раз оказывался тем же самым, давно опостылевшим, и он стоял под этим светом и не мог смириться, что обязан воскреснуть, и что покой его духа никогда не будет сломлен, как ни велика ноша.       Порой ему хотелось быть сломленным: ему хотелось ощутить, что значит поддаться мраку внутри, сосредоточиться на себе, а не на вечном колесе, которое вращает законы контрактов и энергий, ломит его телесную оболочку, истончает и без того хрупкие стенки рассудка. Когда жизнь снова просачивается через него, Сяо почти ненавидит, что должен сражаться на её стороне — ему хочется быть врагом всего живого. Вместе с тем сила, держащая его рассудок в строгости, достаточна, чтобы отметать прочь все жалкие потуги вырваться из почти что рабского труда Якши. Не зная в жизни ничего кроме борьбы, он крайне опечален, что и последний, и первый вздох с него слетают исключительно в бою, и что Люмин уже заранее выделяет ему время на передышку.       Ему не нужно отдыхать. Он хочет, чтобы его рвало на части — мелкие и ещё мельче, чтобы рука врага потрошила без жалости, давила на эго, возбуждая ярость, чтобы кровь лила по лицу и телу бурным, горячим потоком — чтобы чёрные струи пеной залили ему глаза, и он перестал видеть, как он себе противен; чтобы вязкий смрад плоти отбил, наконец, чутьë, ведущее его от жертвы к жертве.       Он ненавидит то, как Люмин мешает ему испытать в полной мере гнев. — Не смей влезать! — траектория копья меняется, срезав лоскут её подола, когда Люмин влетает в радиус удара, чтобы вынудить его отступить. У них нет ни шанса.       Она медлит, запуганная его окриком, и не может решиться на второй рывок. Почему-то она боится, но не попасть под копьё — она видит, как он прекрасно контролирует и свои рефлексы, и всё, что может приблизиться со стороны на расстояние удара. Раз так, то платье он задевает умышленно, и Люмин злится: ей хочется ответить ему на угрозу угрозой, но сейчас на это попросту не остаётся манёвра. Он неосторожен или хочет быть неосторожным — она видит, как добровольно его душа кидается в объятия смерти. Новый удар размалывает ему кости, сбрасывает с ног на землю. У неë не так много времени, чтобы помочь, но сейчас, очевидно, Сяо на пределе.       В ней тоже кипит гнев — ей кажется это безобразным ребячеством, когда раз за разом он тратит силы в никуда, не в состоянии преодолеть порог своей ненависти. Понимать, что он бросается на себя сам, почти смешно. Абсурдно. Его обычная рассудительность неспособна пошатнуться от чего-то столь малого, как рекурсивный, привычный для него порядок вещей. — Тихо, — бьёт она по щеке, склонившись над лицом, — Не смей тут подыхать! — Что ты знаешь…о цикле смерти, — рычит он, сплëвывая кровь, — Ты никогда не…умирала. Агрх, отпусти!       Люмин придавливает его надломленное тело коленом, не давая встать. — Чш-ш! Безумец. Угомонись уже!       Новый гнев придаёт ему сил — Сяо не готов стерпеть, что что-то помешает ему распорядиться единственной его собственностью — жизнью. Он сбрасывает её, накидывается сверху, срывается сиплым хрипом ей в лицо. Мелкие капельки крови вылетают из него с кашлем и пятнышками ложатся ей на щеки. На подбородок. На губы.       Они похожи на аккуратную россыпь веснушек: где-то побольше, где-то поменьше. Такие тёмные на белой коже и ещё темнее на белом платье. Гнев застит ему глаза, но очертания её хрупкого подмятого тельца почти вспышками прорезают смазанную в красный ярость.       Люмин терпеливо ждёт. Она не боится. Не то чтобы полностью доверяет, но её уверенность не даёт ей сжаться естественно. Она делает это искусственно — по велению рассудка. Она видит рычаг, на который нажмёт, чтобы оторвать его от гнева, и дальше будь что будет. Кипеть от ярости до изнеможения Люмин не позволит.       Он жжёт её взглядом, распаляясь то смотреть в глаза, то на собственную кровь на ней, то на мерно и часто поднимающуюся грудь, на которой тоже застыли капельки крови. Уже подсохли, мелькает в его голове, и следующая за тем мысль пытается вообразить, несомненно, приятно высокую температуру тела. Люмин ждёт. Превратить гнев в страсть ей ничего не стоит, как и прекратить всё, но она выбирает первое. Для неё это не ново. С ним — да, но с другими — нет.       Сяо завороженно смотрит, как она медленно облизывает губы. Её язык задерживается на них, размывает кровь — теперь она покрывает их бледным водянистым пятном, к центру становящимся гуще и краснее. Мышцы живота тянет, даже сквозь боль это возвращает ему жажду жить, брать. Озлобленный, он рыщет от несправедливости, от желания обладать хоть чем-нибудь, кроме собственной жизни — да вот хотя бы ей. Хотя… Его зрачки сужаются, придирчиво оглядывают тело — она уже его. В его крови. Распоротое платье липнет ровно там, где ничего не должно быть. О, да, она прекрасно подойдёт… Никакая боль не помешает ему взять своё.       Люмин всё ещё ждёт. Она готова к любому исходу, но в ней всё же вертится расчётливая мысль. Она знает, что притягательна, она упорно продолжает его искушать, и он, кажется, совсем не против. Он подаётся вперёд, сокращая расстояние между телами до ширины ладони — Люмин успевает только прижаться пальцами к его груди. Это вырывает у него дыхание — смятые ребра мешают вдохнуть глубже, когда она стискивает рваную ткань, и он не может понять, отталкивает она или тянет ближе.       Люмин смотрит на него изучающе, и Сяо не распознаёт этого — ему кажется, что это страх. Ему приятен этот страх. Она должна бояться его, как боятся его другие, она не имеет права рушить его надежду сдохнуть и попробовать переродиться кем-то ещё. Впрочем, сейчас можно пожить ещё немного.       Он стискивает её плечи, наслаждаясь тем, как позвоночник выгибается вперёд от давления по бокам. Её сливочного цвета грудь сейчас розовая, а на плечах уже проступают следы рук. Он бегает взглядом по подсохшей кровавой корке. Какого цвета она под тканью? Не важно, ему понравится любой. Чувство обладания кем-то возникало у него так редко, что он попросту не мог его отпустить. А уж забыть, как она поджимает край платья, чтобы скрыть всё, что он уже увидел и захотел…       Он наклоняется над шеей, задыхаясь от изнеможения: — Начинай молиться.       Люмин ждёт, хоть её и штормит сильнее всякого прошлого раза. Ей интересно, каким он будет, когда сломается. Причинит ли боль, сравнимую со своей? Просто возьмёт всё без остатка, до чего только дотянется жажда? Или будет медленно томить и терзать, забавляясь её мольбой или покорностью? Что будет после? «Давай же, — проницательно глядит еë глаз, — Пади ещё ниже. Разочаруй окончательно. Стань похожим на всех других.»       Она смотрит на него так пристально, как ещё никогда прежде. Любой другой подобный момент, который она делила с кем-то ещё, был не так долог и…остр. Ей понравилось, как он всё ещё держится, ей захотелось понять, почему: так ли он этого хочет, так ли силён его голод, чтобы опустить до состояния зверя, запятнать несмываемой грязью. Так ли высока его душа, которой не важны никакие низменные желания, или же это пустой звук, и сейчас он разорвёт еë в клочья?       В его висках стучит так оглушительно, что гул крови перекрывает всё остальное. Сяо хочется слышать еë жалобный писк, или еë мольбу, или еë уже утратившую надежду почти задушенную просьбу прекратить. Он не знает, в какой звук она обратится, но ему хочется, чтобы он был таким громким, что пробьётся через его пальцы или губы.       Губы… Он совсем забыл о них, почти в трансе наблюдая за еë скомканным телом. Они всё такие же глянцевые и красные. Наверняка она столь сладка, что он не почувствует отвратительный вкус своей крови. Хотя… Лучше пусть будет — и тогда все следующие разы, когда ему придётся глотать кровь, память подмешает к ним мёд.       Решено, он возьмёт их первыми.       Он наклоняется так близко, как только может, греет дыханием, воображает себе, как она ему ответит и ответит ли вообще. И тут на него льётся ведро ледяной воды.       Он читает по движениям губ, по дрожи воздуха на своих, так как звуков не слышит: — Сяо.       Теперь он видит в её глазах не страх, а жалость, и осознание топит его в ледяной проруби. Он заплутал в дебрях мрака так глубоко, что чуть не осквернил её. На этом отвращение к себе усиливается стократно, и Сяо пятится, выпускает её, скользя глазами в воздухе совершенно не читаемо и отрешëнно.       Люмин видит всё. Она довольна всем, что они сейчас разделили — особенно тем, как проста и испугана на самом деле его душа. К ней возвращается уважение к нему. Её тело остывает так же быстро, как его. — Слезь с меня, — мягко, но уверенно приказывает её голос.       Сяо скатывается в траву, сворачивается в клубок. Его спина мелко дрожит, бледность приобретает синеватый цвет. Люмин требуется время, чтобы понять, почему, и она в ужасе подползает ближе, трясёт его голову, укладывая себе на окровавленные колени. Он потерял слишком много крови и теперь сам приближает себя к черте. Он пытается себя убить. — Прекрати, — шепчет она, — Слышишь? Дурак. Прекрати!       Он погружается в серую глубину: сначала жизнь теряет краски одну за другой, потом утраченная насыщенность сменяется нагнетаемой чернотой. Пахнет дымом и жжëным пером — на локтях рваные, сизые ошметки перьев сочатся чем-то смоляным и жгучим. «Карма, — вспоминает он. — Сейчас она отравит всё.»       Где-то на задворках сознания запоздало мерцает Люмин. Еë голос пробивается сквозь толщу мрака, и Сяо понимает, что она трогает его истекающее кармой тело. — Сяо, хватит.       Он соглашается, но боится вернуться обратно. Он не сможет теперь даже просто находиться в её взгляде — не после всего, что сделал. — Я прощаю тебя. Возвращайся.       Он принимает это как искупление. Впрочем, он уже нырнул слишком глубоко, чтобы вернуться, но это не страшно — он всё равно не умрёт окончательно. Проходит время. Свет снова взывает к долгу, к реинкарнации. Чувство возрождения снова прошивает кости, сращивает обрывки души в залатанное нитками почти что целое, наполняет новой кровью. Он открывает глаза и видит застывшее маской ровное лицо Люмин над собой.       Её колени теплее, чем прежде. На них нет крови, да и он теперь чист. Она чувствует, что он очнулся, еë ресницы дрожат, но она не поднимает веки, только прижимает руку к шее, прощупывая пульс. Пересохшие губы отлипают одна от другой, она хочет что-то сказать, но Сяо тянется ладонью вверх и невесомо прикрывает их пальцами. — Не зови. Я здесь.