Иллюзия выбора

      Планер со свистом складывается от удара тела об тело: чужие, но знакомые руки перехватывают поперёк живота и сжимают даже крепче, чем следовало бы. Руки Люмин опускаются поверх — она пытается удержать хватку хотя бы без движения, но та уже становится гибче и мягче. Левая рука проскальзывает по груди за спину, правая натягивает подол на бедро, не давая ветру раскрыть его слишком сильно. Люмин ёрзает, пытается освободиться, но еë крепко прижимают к себе, на что она может только сердито отвернуться. — Опрометчиво, не думаешь?       Она не отвечает. Ей и в самом деле не хотелось, чтобы он её догнал, но соперничать с ним в скорости — заведомо провал. — Выпусти. — Уверена? — Сяо перехватывает её ещё крепче, красноречиво показывая, что на это она может не отвечать. — Убегать от вопросов — плохая идея. — Спусти хотя бы вниз, голова кружится.       Он складывает крылья и резко меняет высоту, прижимая Люмин к себе. — Я просил тебя быть честной, Люмин, — негромко начинает он, сбавив раздражения в голосе, — Ты и сама знаешь, как я отношусь к лжи. Зачем было обманывать? Избегать, как сейчас?       Ей не стыдно, потому что ложь была во благо, и он сам это понимает. Ей немного даже едко от осознания того, как он сводит всё к разговору по душам, вместо того чтобы по привычке закрываться в себе и хранить обиду. — Я ведь… действительно подумал, что навредил тебе. Зачем ты сказала, что боишься? — Я скажу тебе, — неловко жмёт она плечами, когда он почти прижимается щекой к её шее, — Только выпусти сначала.       Он недоверчиво смотрит на еë нахмуренный лоб и не думает, что она и теперь честна. — Опять убежишь же.       Сяо опускает её на землю и тут же разжимает руки. К его почти удовлетворению она не торопится отстраняться: отряхивает юбку и поправляет платье всё в той же близости от него. Решив не давить, он терпеливо ждёт, когда она заговорит сама, но вместо этого она только смотрит на него, как нашкодивший щенок. Его почти выматывает этот краткий момент, когда все догадки мешаются в одном общем котле — ему сложно понять смертных, но понять богиню из числа смертных кажется почти невозможным.       Он не привык видеть, как она теряет самообладание — в этом она кажется ему даже лучше его, когда Сяо заново обдумывает все те мгновения, в которых делил с ней эмоции. — Люмин, я… — он давит в себе весь поток нестройных, вырывающихся чувств, — Я изменился, и всё из-за тебя. Я никогда бы раньше не подумал, что ты вытеснишь всё другое из мыслей… Захватишь их собой, может быть. И мне не нравится это.       Отвернувшись, она делает ему почти больно, и он чувствует, как медленно вскипающая кровь хочет сделать больно в ответ. — Пока это не мешает выполнять мой долг… Я готов это стерпеть. Но знай, Люмин, ты не обманешь меня. Я видел, скольких ты привязала к себе и теперь дурачишь. Видел… какое это сближение, как ты делишь с ними все те плотские радости, которые присущи смертным… Но ты поделилась ими со мной, и я не понимаю, зачем. Я был уверен, что ты не… используешь меня, не надавишь мне на горло, а теперь ты отнимаешь у меня воздух одним своим появлением.       Люмин чувствует, что он плавит что-то у неё под рёбрами: он действительно признаётся ей в любви. Она волнуется, и он волнуется ещё больше, ведь был свидетелем чужих признаний — свидетелем её равнодушия и едкой колкости. Чувствуя совершенную низость, он долго продолжал следить за тем, как люди и боги навязывают ей себя, накидывают душный морок обязательств; следил за её эмоцией, вторгался в ауру, и всё ради того, чтоб прочитать в нужный момент волнение души.       Какой трепет у него вызвала та разница между хрупкой оболочкой и внутренней силой, которой она владела. Как густая лесть залила и застыла на каждом его ощущении, когда Люмин ответила ему иначе, чем другим. Её душа словно пригласила его погреться своим теплом, и он вобрал его, стараясь не сойти с ума от восторга. Великолепная, удивительная эмоция, которой она его наделила, не была похожа на то, что ему довелось испытать раньше. Читать судьбы смертных у Сяо выходило легко, и потому он не мог найти себе причину тянуться к ним, когда их поступки и жизненные пути были так очевидны. В них не было того неопределенного обещания чего-то, чего он ещё не знал: особенного знания, опыта, личной ценности, которую можно было бы считать достижением.       У него не было ни одного повода любить себя и быть собой, и появление Люмин ясно ему сказало: зауважай себя, неси свой долг с гордостью, а не с яростью, и она покорится тебе. Общение с ней всегда сопровождалось предвкушением какой-то награды за все те правильные и осторожные решения в отношении неё. Обдумывая это, он отметал прочь подобную глупость, но всё же получал по частям награду, и это казалось ему невероятным. Нереалистичным. Он представить не мог, что заслуживает чего-то подобного.       И дарила она ему больше, чем он просил, а он стоял в недоумении и не имел возможности и внутренней решимости принять больше, чем давал сам. Ему хотелось честного, справедливого обмена: и Люмин была близко и, казалось, ждала, когда же он захочет поменять свои тревоги на её душевный свет, и он вроде бы не был против и грелся её мягким, осторожным пониманием, но что-то мешало. — …Так почему ты говоришь, что боишься меня, когда стоишь, вот так же, как сейчас, и я не могу даже подобраться к тебе? К тому, что на уме… Люмин… Я не глупец, но навязать мне чувства… Чтобы потом заставить их отвергнуть? Почему ты так жестока?       Он обхватывает её талию, мягко поднимает руки до рёбер, слышит, как гулко стучит в ней кровь.       Люмин вспоминает обстоятельства, при которых ей пришлось сейчас сбежать, вырваться, когда он сорвал с нее циничную маску, когда уличил её в манипуляциях прочими — увидел, чего она на самом деле хочет. Но когда он ей это дал, когда признал, что еë душа правит всеми другими, когда согласился с тем, что божеству не нужна любовь, когда припал на колено и признал, как тяжело противиться ей, когда она так хороша и очаровательна, когда попросил прощения за все недостойные её мысли и желания, Люмин почти что отшатнулась от него.       Её смутило то мрачное осознание, с которым он признал еë превосходство, с которым добровольно отвергнул всё, что взросло в его душе — взросло само, без её помощи! Она считала это самым ценным весом души; всё то, что она навязывала любым искусственным путём, никогда не было для Люмин важным. Из этого невозможно было извлечь укрепляющую бытие связь: ту ниточку, которую она держала, проходя через миры, ту ниточку, которой связывалось одно сердце с другим. Только искренность давала ощутить её, и потому видя как Сяо трепетно относится к энергии мироздания, наполняющей её, Люмин не решалась поверить, что он откажется к ней — к нити — прикоснуться. Каким же сильным духом нужно было обладать, чтобы добровольно отказаться от того, что всю жизнь мечтал испытать.       Она отшатнулась, попятилась, ветер засвистел у неë над планером, когда она, разбежавшись, спрыгнула со скалы и понеслась прочь, как можно дальше от его слишком спокойного, равнодушного разума. Ей показалось почти страшным его отрешение: по логике, по чтению душ она представляла себе, что он обозлится на неё, откажется вышвырнуть всё, что так долго берëг.       Теперь он чувствовал её страх и провал в душе, та пропасть, в которую она сиганула, лишь бы не говорить с ним о своих глубоко спрятанных чувствах, ранила его сильнее всего на свете. Интуиция вырвала из воздуха собственные крылья: оседлав поток, он почти мгновенно нагнал её, не дал сбежать и оборвать этот, должно быть, самый важный для него разговор. — Ты обещала, что скажешь, — недобро мерцают его глаза. — Снова обманешь? — Сяо… — Не надо, — пресекает он, — Сам знаю, что твой раб. — Сяо! — Люмин встречается с ним глазами, наконец, и он внутри почти торжествует — наконец они живы, подвижны, в них нет всезнающей тоски и безграничной скуки.       В них есть негодование, смятение; она уязвима, она изранена им. Он в какой-то мере сильнее её закулисных игр, он тоже может повлиять на неё. Он ей небезразличен. И ему это нужно сильнее прочего. — Я не дам собой вертеть, — наклоняется он к ней, — Не после всего.       Он целует её отчаянно, как в самый первый раз, но вкладывая в это души больше, чем всегда. Люмин не отвечает, но и не отталкивает, и это снова толкает его на дорожку сомнений, но когда он слышит тихое «ещё», всё другое перестаёт существовать.       Люмин кипит от невыразимого облегчения и одновременно какой-то досады, что не она закончила этот разговор. Его губы мягкие, почти вязкие, и это её злит, терзает — как он может быть так нежен, когда она сделала ему больно? Ей хочется немного другого — немного страданий на её долю, немного подтверждения его искреннего чувства. Немного мести за ложь — не только ему. Может быть, немного потери контроля.       Она знает, как этого достичь.       Сяо почти хнычет, когда она тянет зубами его язык. Мгновенный нагрев тела говорит ему, к чему всё идёт. Он кусает её в ответ намного мягче и осторожнее и отстраняется, размазывая по губам всю слюну, что забрал у неё. — Прекрати, — дрожит его дыхание на щеке, — Ты не хочешь этого, поверь. — Не решай за меня, — ворчит она, растирая об нëбо язык и продлевая боль. — Ты меня за нос с первой встречи водишь, — шепчет почти обиженно. Его разум отказывается поверить, что он может говорить ей подобное, однако слова сами льются ей в губы, и слух фиксирует их распаляющий тон, — Я тоже хочу.       Она тянет его за подбородок ближе, смахивает пальцами налипшие на мокрые губы волосы, и ему нечеловеческих усилий стоит устоять перед тем, как она плавно проводит языком по зубам. Верно, ему хочется ещё — почти измять его, потянуть, вырвать всхлип, но он снова только пьёт её понемногу.       Разум подсказывает Сяо, что он сейчас сорвётся, и то, что она в этот раз не против, только украшает эту мысль: — Ты не забыла? Однажды мы уже были так близки. — Я не боюсь, — смеётся она, — Я просто скажу «Сяо», и ты подчинишься мне, как подчиняешься всегда.       Это почти выдавливает из него все сомнения по поводу неё. Она такая обольстительная, что даже без лишней патоки в голосе, с которой она перекатывает на языке простой слог его имени, он хочет завладеть ей. Его восхищает, как она держится с ним, как гибок и уклончив её разум, даже когда демон, сжимающий её в руках, сбрасывает оковы. И лишь осознание того, что он очарован ей и почти не контролирует себя, даёт Сяо сил устоять.       Он хочет помнить их чистую близость, а не затуманенную провокацией: — Больше не сработает, Люмин.       Она краснеет, и ему нравится, как. — Я ведь мог зайти намного дальше, — почти сердито признаëтся он, тоже заливаясь румянцем, но не отрывая пристального взгляда. — Тогда я скажу…«Алатус».       Сяо смотрит на неё с обожанием, с восторгом, почти переходящим в вожделение. Он клянётся себе, что никогда не забудет, как она заманчиво кусает губы, как растрёпаны и измяты цветы в волосах, как желание в глазах перекрывает всё остальное. — Даже моё настоящее имя не даст тебе приказывать, — Сяо сгребает обе её руки в свою, пока второй проскальзывает под перекрестье лямок на шее и водит пальцем по ключице. — Скажи ещё. — Ала…       Он целует её; его ястребиная душа трепещет от обрывка имени — это почти целомудренный поцелуй, лелеющий, обожающий, если бы не её стон. Ему снова жарко и тяжело успокоиться: — Что ты со мной делаешь, солнечная душа?       Люмин приходит почти в восторг, когда он прямо говорит, что видел её изнутри, и это обстоятельство избавляет еë от неловких признаний. Она сваливает Сяо на землю и целует его улыбку, а потом её улыбка оставляет на всём лице лёгкие хаотичные поцелуи.

***

— И чего ты боялась? — непонимающе трясёт он взъерошенными прядями, пока она смотрит на него снизу вверх. Ему кажется, что его колени слишком неудобные, и он тянет её лечь на груди. — Что ты… отвергнешь меня, наверное. — Всего-то? Тебе вообще хоть кто-то может отказать?       Люмин молчит, не желая раскрывать всей правды. Что-то вяжется в ней узлом, когда она думает, что в их связи есть цель — её цель.