Иллюзия выбора

      Смотреть, как люди работают, приносило ему отраду. За смену сотен поколений он видел, на что смертные тратят свои жизни, как большая часть отпущенного им времени превращается ими в материальные блага, как эти блага передаются дальше — становятся не столько физической ценностью, сколько наследием. Как их кланы ширятся, обрастают влиянием, как умножается их могущество. Как труд становится отличительной чертой человечества, его, можно сказать, традицией. И закат эпохи адептов только подтверждает, что человек своими руками взрастил из каменной пыли росток своего благоденствия, и теперь, вовремя поливая его и находя силы на тяжкий за ним уход, растит собственное дерево, дающее в жару тень, а в дождь — кров. Сяо нравится смотреть, как далеко продвинулись люди. В частности, он солидарен с мнением Моракса, что колыбель человечества уже не нуждается в защите. Да, пока есть враг сильнее него, долг не будет оплачен, но всё же… Успехи смертных радуют его: они как будто бы уменьшают ношу его плеч.       Он влез на уступ повыше, скрытый от палящего полуденного солнца тенью горы, присел рядом с качающимся на ветру цветком циньсинь, решил, что пока не будет его рвать. Внизу, в долине, человек стегнул кнутом вола, и тот медленно побрёл, загребая плугом землю. Небольшие лоскуты полей расчертили все обозримое пространство, ютясь на маленьких горных плато — не очень плодородных, но достаточных для земледелия. Сяо снова подумал, что это Моракс научил людей трудиться: он мог одарить их более благодатной землёй, но решил, что они сами должны приложить усилия, чтобы сделать поля более пригодными для себя. Ничто не должно доставаться слишком легко, как и нельзя без конца полагаться на адептов и богов. Люди это поняли. Это делало им честь.       Зауважать смертных получилось у него не сразу — закон его жизни, закон суровости и отчаяния требовал уважения лишь силы, а люди были беззащитны перед ним и перед любым другим демоном кроме него. Сначала он лишь презрительно морщился, считая, что им очень повезло быть с ним на одной стороне, но не требовал почтения: ни ритуалы, ни подношения, ни чужие просьбы или благодарности не трогали его. Сяо лишь делал, что умел и как умел, а всё последующее было вторично. Даже когда спасённые им люди продолжали сменять друг друга в водовороте жизни, косвенно намекая ему, что в этом есть и его заслуга, его не трогало это. Он был без ложных прикрас скромен и считал, что его не за что благодарить.       Можно ли назвать совпадением, что сейчас он наблюдал за деревней, расходуя на это редкие свободные часы? Ещë на рассвете он видел, как светлая фигура внизу шагает со своей маленькой крылатой спутницей, как заходит в крайний дом и остаётся там. Стебли полыни в оврагах ещё примяты там, где она прошла, и их горький запах ему хочется вытеснить чем-то другим, поэтому он взбирается на скалы, ища хрупкие душистые цветки циньсинь. Теперь солнце уже почти выходит из зенита, а Люмин так и не покинула деревню. Он ждёт, пока она отдохнёт, чтобы и дальше продолжить незримо следить.       Сяо больше не лжёт себе — отрицать привязанность — хотя бы намёк на привязанность — бесполезно. Под перьями его демоническая душа сразу чувствует не голод, не жажду, не равнодушие: чуждое прежде ощущение радующего взгляд человека, волнение момента встречи, редкая, но такая приятная тревога от общения с ней. Ему кажется ужасно нелепой любая попытка что-либо ей сказать, и потому он молчит, нахохлившись и сгорбив плечи, если Люмин всё же уделяет ему слова и взгляды. Она согревает его тем, как совершенно не вынуждает совершать хоть что-нибудь из того, чем человек привык выражать любовь. На мысли «любовь» он каждый раз краснеет, считая это слишком громким, слишком броским — чересчур кичливым для существа, избегающего людей. Называя это «интересом», Сяо думает, что это слово ничтожно мало для глубины этого интереса; Люмин кажется ему прекрасной настолько, что впервые за свои долгие годы он томится скукой, пока рядом её нет. И дело даже не в его тяге к неизведанному, не в её ауре таинственности и даже не в её слишком человечной для богини доброте. Он хочет делить с ней свои свободные часы, чтобы лучше запомнить сердечный трепет. Томление не делает его счастливым, но следующее за ним ощущение — определённо, да. И подбираясь ближе к его сути, он только убеждается в том, как много света приносит Люмин. Сяо кажется, что именно она учит его тонкости отношений человека с человеком, даже если за этим притворством скрываются Якша и божество.       Потому он с радостью встречает трепет в груди, когда дверь домика, наконец, отворяется, и Люмин выпрыгивает из него наружу, гружëная плетёными корзинами. Она сбегает по тропе вниз, и Сяо преследует её: сначала глазами, потом срывается на бег после пары шагов. Паймон кружит вокруг неё, балансируя съезжающие сверху корзины, пока Люмин несёт их в тень горы.       Он не решается покидать утёс, когда она садится возле ягодного куста, перевернув ношу вверх дном. Она о чём-то беседует с Паймон, и его слух сам собой различает слова. — И сколько надо собрать? — Обе корзины. — Слишком много, — ворчит Паймон, — Может, позовём кого-нибудь на помощь? — Сама знаю, что много, — откликается Люмин с улыбкой, — Но мы вообще-то сами предложили помочь. Так не делается. — Могла бы просто моры им дать. До ночи тут просидим. — Не ворчи. Иди сюда.       Люмин поманила её рукой и засунула ей в рот крупную сочную ежевику: — Вкусные? Ты ешь, а я пособираю.       Сяо опустил подбородок на колено, погружаясь в созерцание. Спокойствие, порождаемое близостью Люмин, было иным известным ему спокойствием. Считая себя свободным от тревог, потому как невозможно иррационально изводить себя всю бессмертную жизнь, он не был свободен от других, уже стихийных волнений. Они рождались, определëнно, из сути Люмин, но Сяо поначалу сравнивал её исключительно с людьми, лишь потом к сравнению добавились и боги. Эти волнения, такие неестественные для него, но так легко и быстро ставшие привычными, почти родными — он даже начал ждать их — стихали лишь на той небольшой дистанции от неё, как сейчас. Будь она дальше, его накрывала тоска, ближе — заливало смущение, и он выбрал подобное созерцание как единственный способ упиваться этим покоем, при этом не тревожа её.       «Неужели я влюблён? Неужели демон отныне смирен перед человеческой женщиной?»       «Делает ли это слабым?»       «Делает ли это её сильнее? Воспользуется ли она этим?»       «Всегда ли в людях был этот поток?»       «Пожалуй, что так.»       На все его сумрачные мысли нет ответов, зато на взгляды есть — глаз скользит по её пояснице, стянутой крестиками корсажа. Изящные края плеч покрыты лёгким румянцем — ему даже не нужно напрягать зрение, чтобы с горной высоты различить впадинку между лопаток и почти навязчиво лезущую ей в глаза светлую прядь. Она сидит, чуть склонившись, поджав ноги на невысокой корзине, и её спина напоминает ему изваяния Нефритового дворца.       «Хочешь ещё намёк, Сяо?»       Люмин рвёт ягоды, просыпая их сквозь пальцы в корзину, иногда заглядывая в неё, иногда, как будто невзначай, бросая вдаль взгляд из-за плеча, на горную гряду напротив той, где он сидит. Сяо сразу выхватывает из обзора лёгкий наклон головы: еë непослушный локон снова срывается с плеча в лицо, прикрывая взгляд, и в этот миг Люмин смотрит прямо на него.       Он чувствует это и гладит её взглядом в ответ, тоже стыдливо прикрываясь ресницами. Он любит её ненавязчивое приглашение обменяться теплом. — Угадай, кто на тебя уже час пялится.       Ехидство Паймон трудно скрыть, но Люмин отвечает ей с улыбкой: — И кто же? — Охотник на демонов, кто же ещё. Во-о-он там. — Интересно, что ему надо? — она хихикает, добавляя в голос кокетства. — Мог бы и помочь, в самом деле. — Не-е, — деловито жуёт фея, — Он вообще-то занят. Защищает тебя от демонов, и всё такое. Ты же такая милашка. — Скажешь тоже, — смеётся Люмин, — С чего бы? — Как будто я не вижу, что он тебе нравится, — заворчала она беззлобно, — А такое так редко бывает! Может собой гордиться. — Да брось, — заливается она смехом, высыпая новую горсть ярких спелых ягод, — С чего ты взяла? — Ты так улыбаешься, что сразу всё понятно. — Тебя не проведëшь, — шутливо вздыхает Люмин, — Может, ты и права. — Конечно, права. И ты нравишься ему. Ты вообще всем-всем нравишься. Ты же о-о-очень добрая. — Чш-ш! — она переглядывается с ней, не в силах сдержать улыбку. — Потише. Он же услышит.       Её глаз снова бежит по склону и мечется в сторону Сяо. Она уверена, что он всё слышал, и его не заботит мнение Паймон: гораздо интереснее сейчас играть в гляделки и пообещать, например, вместе встретить завтрашний рассвет. Обычно острый и пристальный жёлтый взгляд полон тепла, вернее, предвкушения тепла: он вовсе не планировал подслушивать, но невольно выхватывал обрывки её фраз и складывал из них то, что она хотела ему рассказать. Эта маленькая женская сплетня и смутила, и раззадорила его. Прежний он никогда бы не стал заниматься подобным, но сейчас стыдливо искал в словах мнение о себе, не прерывая, только подкармливая заинтересованным взглядом её игру.       «Хочешь сближения, Якша?»       «Хочу, — отвечают глаза. — Вынуди меня.»       Люмин улыбается краем губ. Вторжение в свою ауру она читает безошибочно: он ищет ответ в ней, но ей хочется показать его внешне, а не внутренне. Обозначить, что это не пустая догадка, намёк или домысел.       «Иди сюда.»       «Не так быстро. Попробуй ещё.»       Она отворачивается, впитывая спиной его ласковый, полный интереса взгляд. — Ты мне хоть помогаешь или всё в рот складываешь? — Так ты сама сказала, что я могу просто есть. — Ладно уж, — Люмин машет рукой, отгоняя от Паймон шмеля, и даёт Сяо взглянуть на грудь, перебрасывая с нее шарф. — Он ещё смотрит? — Конечно, смотрит. И рукой прикрывается, потому что краснеет. Хочешь, позови его. — Как будто он станет слушать нашу болтовню. — И то верно. И что ты в нём нашла? Вечно угрюмый. Точно не догадается, как тебе угодить. — Знаешь, Паймон, я думала ты только живот набивать умеешь, — лукаво улыбнулась ей Люмин, — А ты ещё и отличная подруга. Даже знаешь, что мне надо. Я вот сама не знаю, а ты знаешь. — Само собой, — отвечает Паймон с набитым ртом, — Без разрешения к моей Люмин никто не подойдёт.       «Слыхал? Докажешь обратное?»       «Хах, — усмехается он, — Как бы не так. Последняя попытка?»       Он действительно прячет улыбку в рукаве. Ветер треплет ей золотую макушку, и он хочет вторить ветру, чтобы она так же пригладила волосы после его руки. Но шутки кончаются, когда Люмин потягивается, и изгиб поясницы приводит его в трепет. Сочтя это грубым и совершенно недостойным её, он больше не ищет её глаз. Мысли о прикосновениях рождаются в его воспалëнном разуме уже давно, и он не может распознать их причины. Он может понять, почему его манит её интеллект, может найти очарование в благородных поступках, может преклониться перед её неземной сутью, но тело? Что такого в теле земной женщины, что завладела его рассудком? Однажды он почти пришёл в ужас, когда его собственное тело снова пожелало умереть на этих чудесных коленях, сейчас красных и исцарапанных ветками куста. Сяо вспомнил, как ласково коснулась её рука, и тут же обмяк, ослабел. Определённо, любовь сделала его слабым. — Почему ты рвёшь не все? — разум выхватывает из сущего голос Паймон, цепляется за него, лишь бы снова не свалиться в пропасть.       Люмин строго следит за тем, чтоб пальцы срывали лишь самые спелые ягоды, не трогая сухих и оставляя слегка зелёные дозревать: — Потому что птицам тоже нужно что-то клевать.       Двусмысленность намёка прошивает его грудь, и намёка ли? Сяо чувствует, как пылает его лицо, когда он осознаёт, что уже стоит рядом, и что маска сыпется с него блестящими частичками. Когда она занята чем-то мирским, он чувствует себя ближе — не таким недостойным. Что-то в памяти их прошлых встреч даже делает его смелее. — Здравствуй, охотник на демонов, — улыбается она ему, бросив полный огня взгляд из-за плеча, — Тебе что-то нужно? — Надоело издалека таращиться? — поддевает Паймон, — Или ты её так защищать решил? — Не обижай его, — щёлкает её по носу Люмин и протягивает ещё пару-тройку самых спелых ягод, каких смогла сорвать, — А то он убежит. И вообще, он не меня, а корзину от тебя охранять пришёл. А то в ней ягод только убавляется, интересно почему…       Люмин видит, как дрожит уголок его губ. Ей становится тепло. Его рука тянется встретиться с её рукой, но проскальзывает мимо и цепляется за ветку. Ветка гнётся, когда Сяо тянет её вверх, изгибается под весом ягод, налитых силой и соком — возле куста горьковато пахнет ими, и этот запах крепко въедается ему в память. Он запомнит, какой на запах её ненавязчивый флирт, и хочет запомнить вкус. Срывая парочку, он пробует их: кислые, лишь самую малость сладкие, немного терпкие. Это устраивает его. — На вино пойдут, — читает его лицо Люмин, — Не особо сладкие для чего-то ещё. — Не думал, что тебя можно встретить вдали от битв и важных дел, — наконец, говорит Сяо. — Как и тебя, — опять задорно блестит её взгляд. — Помочь людям — тоже важное дело. — Согласен.       Они рвут их втроём, в почти что тишине, прерываемой редкими переглядками и хихиканьем Паймон. Люмин нравится, как её тоска не стесняет грудь, как рядом с ним легко и свободно: ей так легко очаровать кого угодно, и редко когда от этого по-настоящему весело. Брови Сяо как всегда нахмурены — в их тонком изгибе она отмечает привычное недоверие, но он здесь, рядом; ответил на её сближение своим сближением. Люмин кажется, что они двое действительно не против узнать друг друга лучше, и она делится этим, как всегда, во взгляде.       Он старается не выдать ничем своих чувств, но прекрасно понимает, что она читает его сквозь пальцы. И на его немой вопрос она отвечает согласием, приглашая разделить момент прикосновением, закрепить их обоюдный интерес. Его рука тянется меж ветвей к её руке. Сяо высыпает ежевику ей в горсть, скользяще проводит по линиям ладони кончиком мизинца. Люмин обхватывает его мизинец и безымянный, ловя под перчаткой тепло чужой ладони, затем прячет непрочный замок их рук под листья, продолжая наполнять корзину другой рукой, и с девичьим смущением ощущает его ласковые касания острой косточкой запястья.