***
С тех пор прошло уже довольно много времени, но культ Люмин пока не принёс своих плодов. Она вспомнила, как пришла к идее его создания — сидя вот так же, как сейчас, у воды, и ловя рыбу. Погружалась в медитативные размышления о том, из чего бы ещё извлечь суть, привязать эту суть к себе и попробовать направить на межмировой разрыв. Однажды у неё обязательно получится, нужно только верить. Вытянув длинного белого карпа, она полюбовалась на него, сорвала с крючка. Перелив из вкраплений редких рыжих чешуек порадовал её глаз. Подумав недолго, она размахнулась и бросила его обратно в воду. Это повторялось уже несколько часов: Люмин ловила рыбу за рыбой, словно хотела выудить что-то другое кроме неё, смотрела на улов с удовлетворением рыбака, но рука затем сама сбрасывала его в мутную воду. Ей не хотелось задуматься глубже, почему она так делает: мысль об этом рождалась исключительно мрачная. Осознавать причины даже самым краешком разума было почти болезненно: в таких мыслях рождалось отвращение к себе, и Люмин избегала этого, чтобы не разочароваться в себе быстрее ожидаемого. Вдобавок, сейчас она злилась, потому как кое-кто явно смотрел на неё навязчиво, даже не скрывая своего неодобрения. Люмин даже подумала, что повторяет свои действия, лишь бы позлить его — вытянуть из него прямую эмоцию, а не спрятанную под маской безразличия. Она совершенно точно знала, что Сяо не нравится её занятие, ведь с каждым взмахом удочки, с каждым плеском воды от уплывающей к спасению рыбы над её песчаной душой раздавался его гневный ястребиный клëкот. В нём было отчаяние, в нём была ярость. В нём было что-то, что ей хотелось достать из его души наружу. Пусть скажет ей в лицо, а не гложет глазами, даже не заговорив с утра. — Мы так никогда не поедим, — грустно вздохнула Паймон. Она видела невдалеке Сяо, она даже застала их вчерашнюю ссору с Люмин и сочувствовала ей, вынужденной сейчас демонстративно совершать те глупые провокации, подбивающие на эмоции. Паймон, безусловно, замечала, как Люмин обходится с ним и поначалу оправдывала её интерес только его неприступностью. Полностью скрыть все свои романтические интрижки у Люмин не удалось, и, когда Паймон напрямую спрашивала о них, она всё же сознавалась, что не оставила попыток вычленить из них энергию, способную соединять миры, но каждый раз то человек оказывался не тот, то как будто бы его эмоций было мало. Она уже сбилась со счёта, сколько раз Люмин обещали быть вместе и сколько раз услышали отказ. И если бы она могла чем-то помочь… она бы давно помогла. — Мы ловим кого-то особенного? Попроси Сяо поймать. Люмин нахмурилась, но очередной порицающий взгляд вонзился в её спину, и она вздëрнула нос, развернувшись на каблуках. Он сидел на дереве, нависающим кроной над водой, и смотрел на неё сверху вниз. Сжатые в тонкую линию губы поджались ещё сильнее, когда Люмин глянула на него с вызовом, уперев руки в бока. Он понял, что сейчас услышит приказ — зов, — и захотел избежать его, как будто бы это его собственная, а не навязанная воля, и появился на пристани сам. Гнилые, пропитанные влагой доски заскрипели под его шагом — медленным и тяжелее обычного. Он остановился за её спиной, приморозив взгляд на неровно остриженных локонах на затылке. Она повернулась, и еë взгляд мазнул по косой, бегло оглядел его и замер на Паймон. — Ты умеешь ловить рыбу? — спросила его Паймон, надеясь, что напряжение между ними схлынет, но плечи Люмин от этого только сильнее напряглись. — Ещё бы он не умел. Люмин отступила от края пристани и протянула удочку, но он резко отстранил её руку и присел, подбирая наживку. Он выбрал что-то совсем мелкое и шагнул к самому краю, сбросив придавленную пальцем мошку в воду. Секунда тишины, другая, третья. Минута. В руке блеснуло копьё; раздался плеск воды, и он поднял трепыхающуюся на остриё рыбу, сорвал её и бросил Люмин под ноги. — Жестоко, — сказала она. В его глазах, доселе полных презрения, отразилось что-то, похожее на боль. — Жестоко — это поступать, как ты. Ловить ради забавы, играть с чужой жизнью. Рвать рыбам рты и жабры и оставлять умирать на свободе до конца своих дней. Глумиться, когда заведомо сильнее — вот это жестоко. А это, — он бросил взгляд на уже затихшую в луже крови разорванную рыбину, — Это справедливо. Люмин вскинулась гневным взором в острые лопатки его отдаляющейся спины. — Справедливо, значит… Ну-ну… Боишься разделить судьбу рыбы? — прошептала она едва слышно. Сяо вздрогнул и зашагал чуть быстрее, и по его напряжённой спине и прикрытому волосами прищуру, который он бросил на неё перед тем, как скрыться в камыше, она поняла, что попала в цель. — Не смей укорять меня, — обозлился он. Ей хочется сказать что-нибудь ещё, но последнее слово остаётся за ним, когда обрывки маски с треском осыпаются на землю.***
Яростный стук сердца причинял ему боль. Сяо не помнил, когда ещё вне боя его оболочка бывала такой деревянной. Она как будто горела от мелкого судорожного напряжения каждой части тела в отдельности и вместе с тем отдавалась в голове тревожащей пульсацией. Странная обида душила его, стискивала судорогой рëбра, не давала рукам разогнуться. Вчера он был груб с ней, вчера он не позволил ей даже приблизиться к бою, тратя все силы лишь на то, чтоб казнить каждого врага первым. Его жгла впервые в жизни испытанная им ревность, когда он случайно — как ему казалось — увидел, что она проводит время в компании своих молодых друзей — экзорциста и другого юноши, которого он крайне редко видел вне гавани. Вдвоём они щекотали её, и она смеялась и умоляла прекратить, и смеялась снова. Как можно было так богохульно касаться Люмин? Вслед за этим он зарычал на мысль, что только он лишён возможности её коснуться так примитивно, лишь он один нечист и должен блюсти интересы Якши выше человеческой глупости. Пусть так. Тогда он докажет, что у него есть то, чего нет у других — лишь это толкает Сяо быть безжалостным, лишь это сейчас кипятит его кровь. Никто из врагов не посмеет приблизиться к ней, и потому он добивает их уже тогда, когда Люмин только достаёт меч. Так Сяо думал вчера. Ночь не дала ему покоя ни для души, ни для тела: пока он дрался уже по зову долга адептов, один, его отрешëнный разум не мог распознать, откуда в нём ревность. Прежде он считал себя эмоционально зрелым, насколько это возможно для нынешнего облика, для круга общения, для жизненного ритма, который он сам для себя выбрал. Собственничество, обладание были ему знакомы прекрасно, ведь они бок о бок существовали вместе, текли с клокочущей внутри демонической кровью — в его природе было поглощать и желать чего-то ещё, но ревность… Это чувство оказалось отвратительно мерзким. Оно было настолько окрашено человеческой субъективностью, что Сяо испытал отвращение к себе и ко всему окружающему. Человек, по условному уговору принадлежащий человеку — это одно, а это… Это совсем другое. Он не имел совершенно никакого права на исключительное общество Люмин, кроме того, Сяо не должно было волновать, как и с кем она проводит время. Ему стоило отвернуться и не смотреть, как её друзья могут разделить с ней то, что не может разделить он. Это обожгло его, будто прожгло в душе дыру — пусть небольшую, но всё же дыру, и он подумал, что человеческая душа, должно быть, именно такая. Похожая на решето от дыр. Сегодня он смотрел за её рыбалкой, и замечал в себе другое. Ему было противно видеть, как она избегает излишней жестокости, как она жалеет каждую рыбу, попавшуюся ей на крючок. Это вновь сделало ему больно, но теперь причина его ярости открылась ему с другой стороны. Сяо не хотел видеть, как она лишает кого-то жизни — не важно, рыба это или случайный враг. Разумом он понимал, что это естественно для неё, что делала она это не раз, но он не хотел оказываться свидетелем её жестокости, даже вынужденной. И не потому что не хотел пятнать её чистый образ, а потому что… Хотел забрать это себе. Люмин не нужно было это делать, если рядом есть он. Поэтому в бою он бежал впереди, отрываясь от неё рывок за рывком, вовсе не стремясь что-то доказать. Он хотел избавить еë от тяжести таких поступков. В таком случае то, как она умышленно искала их сама, только злило его. Обесценивало его тайные усилия. Прежде он думал, что никогда не станет кому-то служить не как воин, не как рука силы, но сейчас чувствовал, что служит ей… Разумом? Ведь в каждой пойманной рыбе он видел себя. До чего же доводит любовь, если он начал терять рассудок? Ему не хотелось терзаний — как только он понял, что одного существования Люмин достаточно, чтобы изменить ход мыслей, он сразу принял это. Пусть она изводит его, он даст этому прочно осесть под кожей. Пусть это скрепит его решимость преследовать её, пока она не откажется от него сама. Так он к вечеру возвращается к её костру. Люмин лежит на траве, накрыв лицо книгой, пока Паймон осторожно кидает в кипящий котелок нарезанную яркими оранжевыми кружками морковь. Пойманная им рыба очищена от чешуи и аккуратно разделана: в бульоне варится еë мягкий розоватый бок. Он садится чуть в отдалении и гипнотизирует костёр. — Сяо, ты умеешь готовить? — спрашивает Паймон, выуживая из сумки Люмин ещё одну морковь. — Повторять за людьми несложно, — холодно отвечает он. Люмин поднимает с лица книгу и бросает на него недовольный взгляд. Ей хочется прогнать его, но вместе с тем она рада, что ноги снова привели его к ней, и она поворачивается спиной, жалобно заскулив и снова спрятав лицо. — У неё тепловой удар. Уже час так лежит, — отвечает Паймон на его невысказанный вопрос, — Может, у тебя есть что-нибудь от него? Люмин раздражённо сопит, когда слышит, как мнётся рядом с ней трава от его веса, и не даёт ему отнять от лица книгу. Смирившись, он вздыхает, чем-то тихо шуршит, и тут всё её тело испуганно напрягается, когда его прохладная кожа касается её. Он легонько прикладывает ладонь тыльной стороной к излому её шеи — еë почти вводит в оцепенение прикосновение костяшек к подбородку; его пальцы гнутся, тянутся, щекочут, прижимаются к челюсти. Без перчатки его касания кажутся настолько осторожными, как будто он трогает её совсем-совсем впервые. Сяо смущён тем, как Люмин стихает и перестаёт дышать, и ещё больше смущён тем, как она почти незаметно жмётся к его руке ближе, когда с неë срывается лёгкий освежающий ветерок. Её тело расслабляется, приходит в норму. Его ладонь задерживается чуть дольше, чем следовало, но, наконец, сбегает по шее вниз и исчезает, не дойдя до края плеча. — Лучше? — тихо спрашивает. Она кивает, и благодарна книге, что та прячет сейчас лицо. Ему не стоит видеть, как она застенчиво улыбается страницам. Они всё ещё злы друг на друга, но теперь в еë недовольстве он снова видит заинтересованную игру. Нужны ли ему игры, когда он не понимает, хочет ли быть обманутым? Вздохнув снова, он решает, что нужны. — Будь в следующий раз внимательнее. — Не смей укорять меня, — передразнивает её голос, заглушаемый толщей страниц. Это вырывает из него усмешку — Сяо снова хочется оставить последнее слово за собой, и какая-то его часть сейчас испытывает острую потребность в новой провокации. Прежде, чем он передумает что-либо делать, его пальцы снова прикасаются к ней, ненавязчиво скользят по голой коже груди вверх, от края платья вдоль лямки на шее, и срываются, щекотнув плечо. Люмин вздрагивает, и в нём поднимается прилив самодовольства. — Спи уже. Тебе надо отдохнуть.***
Из сна её вывел странный скрежет, а потом к нему добавился странный запах. Люмин разлепила глаза, вытерла их пальцем, приподнялась на локте. Сяо сидел на земле и ковырял ножом что-то, пригоревшее к котелку. Паймон рядом с досадой водила палкой в залитых горелым супом углях костра. — Вы что тут устроили? — проныла Люмин, потягиваясь. — Мой кулинарный шедевр не удался, — всхлипнула Паймон, — А он вообще не умеет готовить, как оказалось. Люмин прыснула со смеха, смотря, как Сяо отворачивается от неë со вздохом. — Выспалась хоть? — спрашивает он, переводя тему. — С вами выспишься, как же, — ворчит Люмин, вытряхивая из одежды и волос траву, — Как на камнях полежала. Ты что делаешь? Она подходит ближе и с улыбкой отнимает у него котелок: — Долго так колупать будешь. Дай-ка сюда. Зачерпнув в реке воды, она возвращается, ставит его на землю, роется в сумке и высыпает в воду какой-то мелкий порошок. Затем электро стихия начинает потрескивать вокруг маленькими искорками, и угольный нагар начинает отваливаться сам собой. Люмин управляет еë концентрацией, и Сяо глядит на неë подозрительно и с опаской. — Что это? — Электролиз, — с торжественным придыханием говорит она, — Альбедо научил. Чужое имя ничего ему не говорит, но восхищение в глазах Люмин сложно подделать. Вылив воду в кусты, она показывает Сяо сверкающее дно, и идëт набирать воду снова: — Разожгите костёр. Когда Люмин второй раз варит суп, у неё не укладывается в голове, как Паймон смогла заставить Сяо сделать что-то такое. Он смотрит за её руками так внимательно, словно для нарезки овощей нужны движения пальцев, а не острый нож, и Паймон что-то по-секрету шепчет ему в ухо. — Ты зачем над ним издеваешься? — смеётся Люмин над ней. — Он же не ест нашу еду. — Ну и дурак, — фыркает Паймон, — Как можно не любить есть? — Я не чувствую ничего от вашей еды. — Вот и неправда, — водит ложкой в котелке Люмин, — Вкус-то ты чувствуешь? — Да, — соглашается он, — Но это… Я не знаю, как сказать. Это просто пища. Средство существования. Как можно наслаждаться едой, когда она всего лишь поддерживает жизнь? — Как с тобой сложно, — Паймон заглядывает в котелок и принюхивается. — Мне ты сказал, что можно и попробовать. — Я могу повторить за людьми, только и всего, — снова говорит он. — Не знаю, каким будет вкус. — Зато я знаю, — удовлетворённо пробует суп Люмин, подув на ложку. — Просто так готовить не выйдет, надо с душой. О, кажется, сварился. Будешь? Сяо отказывается, и ему кажется почти невозможно глупым, что цвет бульона так похож на цвет её глаз. Он смотрит в костёр, пока они с Паймон едят, и тиски сердца снова разжимаются, окрыляя свободой. Все вчерашние обиды стираются, и Люмин прощает его, а он — её. Украдкой она любуется им, застенчиво улыбаясь, и он корит себя за каждое грубое и недостойное её слово или действие. Он думает, что может ей предложить только самые чистые чувства, похожие на шапки горного снега. Тот снег лежит на тропах, где ещё не ступала чужая нога: ровный, белоснежный и пахнущий небом. Когда Сяо осознаёт, что та горная вершина его души, где он ещё ни разу не бродил, теперь принадлежит только ей одной, он соглашается, что любовь для него действительно существует. Отрицать её — значит отказаться от себя.