***
«Смотри, как ты чиста, а я чëрен.» Он рвёт из себя стрелы, стремясь весь мир наполнить звуком хлюпающей плоти. Раны свистят, по старой крови бежит новая. Как же противно, что её ладони тонут в черноте. Люмин так близка — зажимает пальцами рвущееся наружу нутро. Это он вынудил её. Он повернулся изуродованным боком, только чтобы ощутить, как её руки сбрасывают обрывки одежды, только чтобы она засунула пальцы в душу, только чтобы от слабости перед ней защипало грудь. «Смотри на мои шрамы, — хрипит его помрачëнное сознание, — Смотри, как они уродливы, как нет совершенно ничего красивого за моей настоящей душой. Ты хочешь обмануть себя, ты хочешь увидеть меня другим, свободным, но этого не будет.» Сяо даже не чувствует укол совести. Впрочем, заранее согласившись на очередной грех, он усыпляет её, лишь бы потешить себя надеждой. Люмин не сможет пройти мимо таких страданий. Так и есть. Она делает всё в точности, как он и предполагал: стирает кровь, зажимает раны, заботится, как будто его тело по-человечески хрупко. Зацепившись за собственное сравнение с человеком, он то тлеет от негодования, то жадно ищет подтверждения схожести. Впрочем, внутри демоническое нутро жестоко смеётся: «Отпугни её, отвяжи от себя», — и Сяо считает, что стоит попробовать. Хотя бы из любопытства, как она поступит. Как давно в нём любопытство к мотивам поступков? Не важно. Он напрягает живот, чтобы между её сжатых пальцев снова засочилась кровь. На лице растерянность. Он считает это очаровательным. Раны раскрываются шире, руки вязнут в них глубже — она трогает тьму внутри, и Сяо концентрирует её больше и сильнее в отчаянной попытке вызвать у Люмин отвращение. Что ж, она сама захотела посмотреть, и он покажет ей даже больше, чем следовало бы. Её затягивает в дебри голодного разума. То бурый, то чёрный, то красный, то серый — Люмин не может понять окружающий цвет, но и не стремится понимать. Его терзания вторичны, искусственны. Она прекрасно понимает, как они образуются: из гнёта самого себя. Это совсем не та энергия, ради которой она здесь. Впрочем, она не говорит прекратить, только молчаливо наблюдает, как зритель. Сяо чувствует себя уязвлëнным, когда первая попытка напугать её проваливается. Думая «первая», он понимает её как «первая осознанная», ведь других до этого было много, и ни одна не испугала Люмин. Понимание своего положения вдруг изумляет: раз есть, что разорвать, значит они действительно близки. Не просто даже близки, а крайне тесна, крайне прочна между ними связь, которую в порыве отрицания сердце мечется разрушить, чтоб убедиться в болезненном исходе, чтоб сделать менее тяжёлым неизбежное расставание. Люмин движется дальше, сразу пробираясь под перья. Дикий зуд души почти потрошит его — тонкие птичьи кости раньше не принимали чужого касания, и оно не просто ново, а даже наоборот, ожидаемо ново. Предвкушение не обманывает — прочëсывая кончиками ногтей перья, Люмин поднимает в нём прилив. Покорность перед ней топит Сяо, особенно когда она продолжает касаться, даже не спрашивая его. Пусть это неправильно, но справедливо: посмотрев на чужую душу, покажи свою. Рассуждая так, он считает себя бесчестным, потому как на другие души насмотрелся сполна, а свою дал увидеть только ей одной. С другой стороны, это прибавляет Люмин исключительности, как будто она и так не самая невероятная в его ничтожной жизни сущность. Она видит его тёмные сны — добровольно касается их сама. Те, что касаются её, смотрит особенно внимательно, пробуждая в нём стыд. В них много крови — розовой, а не чёрной, много слепящего сжигающего света, есть слабость и страх, есть крик и гнев, страдания, терзания, мольба. Боль, похоть, отчуждение, отрешение — одну за другой она вырывает из него эмоции, и они перьями сыпятся сквозь пальцы. «Я требую тебя ненавидеть, как все другие… Но вместо этого ты…» Отрывая всё лишнее, она проходит по воспоминаниям его жизни, по непрочным связям с другими. Среди бурых и чёрных нитей ей попадаются ярко-голубые, серые, зелёные — другие адепты. Коричневая ниточка обрывается возле образа Гуй Чжун. Крепкая золотая нить приводит её к Мораксу. Не задевая их, она движется дальше, только оценивая со стороны глубину его страданий, силу привязанностей. Перед белой, блестящей серебром нитью она останавливается в нерешительности. Нить чуть трепыхается, так и манит потянуть за себя рукой, оборвать, вырвать, добежать до конца и посмотреть, какой же она видится ему, как много души занимает. — Не рви, — молит голос Сяо, — Прошу. Люмин оборачивается, следует на голос: он выдал своё укрытие. Теперь ничто не помешает ей отыскать его. Крылья у него и правда есть: большие, тяжëлые, только совсем не золотые. В мысли об этом как будто держится укор, и Сяо плотнее прячет ими от взгляда тело. «Не смотри, — хочет сказать он, — Но и не отворачивайся. Это вроде как стыдно — показать кому-то душу: не у всех она такая яркая и завораживает, как твоя.» Но в Люмин нет и следа отвращения, только печальное безмолвие, с которым она тянется рукой сквозь маховые перья. Тьма совсем не пачкает пальцы.***
Ей не стоит никакого труда забыть остальных. Отчуждение вдруг просыпается в ней с удивительной силой, когда милые прежде сердцу выходки друзей, вернее, случайных спутников, сумевших разделить с ней что-то по-человечески земное, она находит безынтересными и даже вульгарными. Примитивность людей и их желаний снова выглядит для Люмин жалкой. Смеяться она больше не хочет, в поцелуях отказывает, объятья отталкивает. Выходя из Золотой Палаты, выдирая раненые руки из безумной хватки Тартальи, она вспоминает, как среди тьмы Сяо в каком-то из снов торчала его наколотая на копьё рыжая голова. Впрочем, он и так вечно перемазан кровью, чтобы это её напугало. Живой он ничуть не отличается от себя мёртвого. В чëм-то такой исход даже кажется ей… логичным. Обоснованным. Люмин без сожаления рвёт с ним связь. Завидев, как она холодна, все другие навязывают себя с удвоенным упрямством. «Глупые люди, глупые,» — думается ей. Теперь она понимает Якшу. Нет, не так. Она всегда понимала его, только не хотела сравнить с собой. А теперь, всякий раз смотря на него, видела придавленное собственными крыльями сжатое в комок тело. Он обрубил все пальцы, что до него тянулись, и только её руку нежно сжал. Она поступит так же. Завтра между ними все изменится: она вынудит его всё изменить. Люмин кажется самым верным шагом поставить на него. Даже если она ошибётся, даже если это обернётся для неë крахом, даже если силы больше никогда не вернутся, даже если она потеряет расположение всех других, пусть. Пусть летит в Бездну её проклятый культ. Не должно быть на свете души, которой суждено лишь страдать.